Тюрьма (СИ) - Литов Михаил Страница 9

Наступит день, когда мы вволю посмеемся, ибо иные из этих исследователей, а среди них попадаются еще те хваты, непременно вообразят допустимым разных смирновских разбойников и искателей приключений, да вот хотя бы даже и убийц судьи Добромыслова, представить едва ли не былинными персонажами, былинными богатырями. Нам будет смешно потому, что тем самым они, конечно же, низведут себя, и не без осознанности, как бы со ссылкой на достижение подлинной свободы, на уровень пресловутых кабинетных ученых, уже достаточно осмеянных не только смирновской чернью, но и реально мыслящими людьми, настоящими властителями дум.

В раскрытых и сохранивших потаенность глубинах лирического отступления, сейчас отзвучавшего, нам не похоронить той горькой истины, что насмешки и презрение смирновских простаков часто совершенно оправданы. Мы не бросаем слов на ветер, говоря это. Перебирая лица, торопящиеся войти в нашу историю, мы частенько и не решаемся обозначить то или иное из них как действительное интеллигентное, а вместе с тем сознаем, что от нас требуется особая осторожность — как бы кого не обидеть заведомо, не обречь, учитывая лихость смирновских нравов, на трагическую участь. Кое-кого, наверное, стоит и прикрыть, некоторым образом замаскировать… Но сами они, эти потенциальные комедианты, в своей обычной, довольно прочно утвердившейся реальности наверняка глубоко серьезные и полезные люди, сами они разве торопятся должным образом обозначить себя, и умеют ли? Готовы ли с честью выдержать испытание, с достоинством погрузиться в абсурд? Не будем забегать вперед, достаточно пока попытки разобраться, что среди скопившихся у входа в печальную и, можно сказать, плаченую смирновскую историю персонажей представляют собой хозяин «Омеги» Валера и его работник Никита. Известно, что познакомились Филиппов и Якушкин на какой-то презентации, заданной иностранцами. Уже на следующий день журналист не смог бы объяснить, о чем говорилось на этом сборище, так что выполнение задания редакции, пославшей его туда, выглядело проблематичным, но это уже мало волновало Якушкина, он глубоко и с огоньком воодушевления чувствовал, что вступает в новую жизнь. Теперь его опекает и ведет Филиппов. На презентации, когда все, с унынием выслушав речи заморских краснобаев, вдруг встряхнулись, ринулись к великолепно сервированным столам и принялись хватать кушанья, хватать, выхватывать и перехватывать, Якушкина, раздосадованного дикой трапезой журналистской братии, порадовал вид человека, одиноко стоящего поодаль. И даже как будто на каком-то возвышении расположился этот человек, стоял с бутербродом в руке, задумчивый и прекрасный в своей отстраненности. Удалось завязать знакомство. Директор Филиппов, а это был именно он, и как он попал на презентацию, для чего, навсегда осталось загадкой, мгновенно поразил Якушкина своей одержимостью. К тюрьме и ее оригинальным, неподражаемым законам (директор эти последние в своей науке объединял в единый большой закон, направляющий все бытие тюремного мира), Якушкин не испытывал, разумеется, никакого интереса, но не могло не вызвать у него сочувствия то, как распинался о них Филиппов. Слегка залихорадило: вот, предмет одержимости, даже некоторое сумасшествие, но, главное, налицо новый друг… — так осваивал первые ошеломительные впечатления и отчасти пытался уже подвести итоги Якушкин. Он внезапно проникся осознанием, что тоже хочет быть таким — отрешенным, несколько, то есть в меру, научным, вечно думающим одну неизбывную, накрепко въевшуюся думу, иначе сказать, быть не от мира сего.

С практической стороны своей деятельности директор нуждался в хорошо и разумно, остро пишущем человеке, и Якушкин быстро и без заминки ему подошел, так что был даже и восторг, закипели надежды, на Якушкина легла печать какой-то как бы обетованности. Но упования сильно подтачивал трудный вопрос, где среди печатных органов, кидающихся на бульварщину и не склонных переваривать серьезные темы, найти пространство для тюремных публикаций. То есть газеты были не прочь, про уголовничков давайте, но что-нибудь остренькое в самом дурном смысле, да, именно в дурном, по простому выражаясь — чтоб дурно пахло, подванивало и пригибало читателя к земле, а мудрования, сентенции разные и проповеди нам без надобности. Или вот чтоб при острой постановке вопроса — да и какой же, скажите на милость, этой постановке быть, если не острой? — все сверху донизу, все и вся в этой несчастной и несносной стране было полито грязью, повалены и втоптаны в грязь всевозможные кумиры и так называемые святыни, это можно, это нам походит, но, мы извиняемся, не славянофильское же сюсюканье, не голубиная воркотня про слезинку ребенка, не тошнятина о народе-богоносце!

Вскоре неприятны сделались нашей славной парочке внезапно закишевшие вокруг газетчики, показались еще хуже прежних, надутых, преисполненных важности, румяных. Резвости и как будто даже немножко трагического простодушия, взыскующего гениальности идиотизма, какого-то ручейком журчащего и звенящего чистосердечия у нынешних больше, но это показное, одна лишь подделка: чуть надави, и становится вонько. Они почти все сплошь напряженные, мелко стреляющие глазками, с лицами, спрятанными в неопрятную бороду и не то озабоченными и по-заячьи испуганными, не то не могущими выйти из какой-то властно налегающей тени, во всяком случае, определенно темными лицами, не умеющими быть хорошими и добрыми. Эти тонконогие юркие люди — люди полпердончиков, ужимок, едких и якобы остроумных высказываний и, между прочим, требующие для полноценного их описания почти не употребляемых нами слов, то есть, если угодно, скабрезные, сальные, восковые, маргинальные и т. п. — словно выбежали из разных щелей и норок прямо на ярко освещенную сцену большого театра и, зная, что у них нет и не может быть основательности, а есть немножко времени, чтобы сыграть переломную в историческом смысле роль, принялись притоптывать, взвизгивать, брызгать слюной, гоготать. У них животы бывают — что твой Эверест! — а руки-ноги все равно тощенькие и, глядишь, беспрерывно дрыгающиеся, как если бы они всегда в угаре блуда, инерции которого не могут остановить с детских пор. Помрачнели друзья, несколько ознакомившись с этой публикой. Может, что-то не так увидели, обман зрения наметился? Или предрассудки заговорили? Не выскочила ли, как черт из табакерки, наша непомерная субъективность, не затмила ли нам очи, преобладая над сущим? Но разбираться некогда и незачем. Серьезной литературе, изящной словесности в целом лучше не заниматься таким человеческим материалом, если она не хочет оставить после себя одну лишь ребяческую, инфантильную, провальную, безмерно уступающую мировым стандартам писанину. Шутки хороши были у Достоевского, у Чернышевского, у Писемского, и мы готовы наследовать им в этом с не меньшим жаром, чем в прочем, но времена изменились, люди, даже все как на подбор демократические, голливудские, неописуемо помельчали, а гонору у них страшно прибавилось, шутить без разбору, без претензий на элитарность теперь не пристало. И если мы позволим себе припекать всякий сброд, изгаляться над шушерой, кричать со смехом: а, бесы! — это, согласитесь, будет дурной тон; за это в рай нас не возьмут. Тоньше нужно, хитрее, изощренней… Дело не в тех вывалившихся из какого-то вселенского гротеска газетчиках, дело в том, что юркие люди, всякого рода выскочки и временщики в принципе не заслуживают внимания. С другой стороны, сказанное отнюдь не означает, будто нам взбрело на ум начисто отвергать родство истории с анекдотом и выкинуть из вечности даже малейший намек на течение времени, будто мы не шутя настроились избегать всего случайного, эпизодического, а если не посчастливится, так непременно выдать какую-нибудь напраслину, гадость или похабщину. Таких умыслов у нас нет, но грех было бы не отметить, что в общем и целом это самое случайное и эпизодическое почти всегда выглядит не лучшим образом. Это как у иного славного актера: назначь его Гамлетом, он будет царь и бог, а поручи эпизодец — выйдет троянская война в пересказе циркового клоуна. Человек должен быть основательным, и роль в жизни ему должна отводиться основательная, а выбегать на сцену из щели, чтобы что-то там успеть буркнуть, пропищать, — последнее дело.