Бернхард Шлинк - Гордиев узел Страница 10

Георг неподвижно сидел рядом, положив руку ей на плечо. Через какое-то время он лег на кровать и прижался к ней. Они молча занялись сексом. За окном редела предутренняя мгла, щебетали первые птицы.

12

Когда совсем рассвело, она встала. Он остался лежать в постели и слышал шум спускаемой воды в туалете, звяканье посуды в кухне, плеск воды в душе. Потом Франсуаза с грохотом распахнула ставни в каминной комнате. Он ждал, что сейчас раздастся шум мотора. Но она, судя по всему, устроилась с чашкой кофе в кресле-качалке. Наконец послышался скрип ворот, через минуту неровно затарахтела ее малолитражка, и под колесами заскрипел гравий. Он лежал, окутанный запахом их тел и их любви, измученный, оглушенный ночными страстями, и слушал удаляющийся шум мотора.

Через несколько часов он опять проснулся. В комнату светило солнце. У него не было сил встать, не было желания повернуться и лечь удобнее. Наконец он все же поднялся — непонятно, зачем и почему именно сейчас, а не раньше и не позже. Он принял душ, сварил и выпил кофе, накормил кошек — все с какой-то странной легкостью. Потом открыл ящик стола, пошарил в нем и нашел деньги, надел куртку, взял ключи, запер дом, сел в машину и поехал. Его движения были точны и лаконичны. Он отчетливо ощущал маршрут, видел дорогу, каждую выбоину, движущиеся навстречу и выезжающие с второстепенных дорог машины, ехал быстро, осторожно и совершенно безучастно. У него было такое ощущение, как будто он не едет, а только представляет себя за рулем и если он врежется в дерево или ползущий перед ним трактор, то не получит никаких повреждений ни он, ни даже машина.

Он припарковался под платанами у пруда и пошел в аптеку. У него и сейчас было то же ощущение — как будто он не идет, а лишь видит себя идущим. Тело казалось невесомым, словно двигалась лишь его оболочка, внутри которой пустота, но оболочка при этом была прозрачной и пропускала свет и воздух.

В аптеке ему пришлось несколько минут подождать, пока до него дойдет очередь. Он поздоровался, не надевая свою обычную, дружелюбную и приветственную маску, и, пока он стоял в очереди, лицо его не выражало ни ожидания, ни нетерпения, ни интереса к разговорам мадам Револь с другими посетителями. Его лицо казалось ему самому чистым листом.

— Довестан, пожалуйста.

— Я бы посоветовала мсье лучше просто выпить перед сном кружку пива или бокал красного вина. Довестан — опасное средство. Я читала, что в Германии и в Италии его вообще не отпускают без рецепта.

Он решил никак не реагировать на ее слова. Но мадам Револь смотрела на него с материнской заботой и, похоже, не собиралась идти к шкафчику с медикаментами. Он навесил на лицо веселую улыбку.

— Именно потому я и живу во Франции, мадам, — рассмеялся он. — А если серьезно, в полнолуние я просто не в состоянии уснуть, и если бы я каждый раз пил красное вино — страшно даже подумать, что было бы с моей печенью!

Получив таблетки, он в тот же миг понял, что не будет их пить. «Самоубийство?.. Нет, со мной этот номер не пройдет! Они еще удивятся, эти русские, поляки, Булнаковы, Франсуазы!» Разве козыри не у него на руках? Разве не от него самого зависит, давать или не давать информацию, идти или не идти в полицию, прижать Булнакова и заставить его платить или нет?

Он выпил в баре «У пруда» бокал белого вина, потом еще один. Дома он заглянул в свой кабинет. Стол стоял как ни в чем не бывало, чертежи лежали на месте, фотоаппарат исчез. Значит, Франсуаза утром досняла остальное.

Он позвонил в свою контору в Марселе. Секретарша ждала его, но управилась и сама: перенесла одну встречу и ответила на все звонки. Он набрал номер Булнакова.

— Алло!

— Польгер. Нам надо поговорить. Я заеду к вам в четыре часа.

— Заезжайте, мой молодой друг, заезжайте. А позвольте спросить: почему так сухо и коротко — и так загадочно?

Значит, Франсуаза ему еще ничего не рассказала. Не успела или не захотела?

— Поговорим об этом позже. До встречи, мсье.

Георг положил трубку. Главное — не упустить инициативу, использовать фактор неожиданности, смутить противника. Пусть Булнаков пока пропотеет.

Когда Георг в четыре часа явился к Булнакову, у того и в самом деле темнели под мышками большие круги. Все двери были нараспашку, рабочее место Франсуазы пустовало. Булнаков восседал за письменным столом, расстегнув верхние пуговицы рубашки и брюк. Пиджак висел на спинке стула. «А потом он встает, застегивает штаны, заправляет в них рубашку…» — мелькнуло у Георга в голове.

— Проходите, мой молодой друг, присаживайтесь. Я ловлю каждое дуновение ветерка, но никакого ветерка нет, и жара не отступает ни на шаг.

Он тяжело поднялся, застегнул брюки, заправил в них рубашку. Георг почувствовал острый прилив ревности, обиды и злости. Он не подал Булнакову руки.

— Ваша игра окончена, мсье.

Георг сел на журнальный столик перед угловым диваном. Он возвышался над Булнаковым, который снова опустился в кресло.

— Я не играю ни в какие игры.

— Ну, как бы это ни называлось, я в этом больше не участвую. Решайте сами, идти мне в полицию или не идти. Если вы скажете «не идти», то брат Франциски должен получить помилование и разрешение на выезд из страны. Для этого у вас будет три дня.

Булнаков приветливо смотрел на Георга. В глазах у него плясали искорки смеха, рот медленно растянулся в улыбке, толстые щеки блестели. Он задумчиво теребил нос большим и указательным пальцами правой руки.

— Неужели это тот самый мальчик, который стоял здесь передо мной несколько месяцев назад? Нет, это не он. Вы стали мужчиной, мой молодой друг, и вы мне нравитесь. Судя по всему, то, что вы назвали «моей игрой», пошло вам на пользу. И вот вы решили выйти из этой игры. — Он покачал головой и, надув щеки, с шумом выдохнул. — Нет, мой молодой друг, наш поезд давно в пути и едет очень быстро, и высадка пассажиров пока не предусмотрена. Можно, конечно, спрыгнуть на ходу, но вы сломаете себе шею. Однако поезд, который быстро едет, быстро приходит в пункт назначения. Потерпите немного.

— А зачем мне, собственно, терпеть?

— А что вы скажете в полиции?

Разговор пошел не так, как он его себе представлял. У него появилось чувство, что он упустил инициативу.

— Это уж моя забота. Вы, может быть, думаете, что у меня нет доказательств. А может быть, они у меня есть? Может быть, достаточно одной лишь этой истории со мной и нескольких косвенных улик? Если полиция будет знать, где и что ей нужно искать, она уж как-нибудь докопается до истины. Я имел возможность оценить качество работы польских спецслужб, у вас будет возможность посмотреть, как работают французские.

— Да, красноречия вам не занимать. Ну что ж, может быть, мы даже сами поможем полиции обнаружить парочку пленок с вашими отпечатками пальцев на коробочках. А заодно аккуратно наведем ее на владельца желтого «пежо», который подрезал «мерседес» Морена, и на автомастерскую в Гренобле, в которой были устранены повреждения этого «пежо». — Булнаков говорил все еще дружелюбным, слегка озабоченным тоном. — Не портите жизнь себе и Франсуазе. Еще пара недель, и все будет закончено. И мы расстанемся добрыми друзьями или добрыми врагами, во всяком случае мирно. С братом ее все как-нибудь утрясется, хотя, между нами, это тот еще фрукт! А если вы с Франсуазой захотите пожениться — почему бы и нет? Возраст у вас вполне подходящий.

Георг сидел как оглушенный. В коридоре послышались шаги. Он обернулся: на пороге стояла Франсуаза.

— Франсуаза, это правда, что на коробочках от пленки есть мои отпечатки пальцев?

Она перевела взгляд с Георга на Булнакова и обратно:

— Мне пришлось так сделать. Ты много фотографируешь, вот я и взяла твои коробочки. — Она закусила губу.

— Мы же были в Лионе, когда… когда убили Морена. Меня наверняка вспомнят многие участники конференции и портье в отеле.

— Скажи ему, Франсуаза.

— В ту ночь, когда Морен… в ту ночь мы уже не были в Лионе, — произнесла она, не поднимая головы. — И в отеле мы тоже не были. Мы ночевали под открытым небом неподалеку от Руссильона.

— Но тогда ты можешь подтвердить, что…

Георг не договорил. Он вдруг все понял. Булнаков наморщил лоб. Он смотрел на Георга не столько смущенно, сколько сочувственно. Лицо Франсуазы было замкнутым и враждебным.

— Кареглазка, я не верю, что ты… Ты не можешь этого сделать, ты не можешь так поступить со мной… — Он говорил это скорее себе самому, чем ей. Потом вдруг вскочил, схватил ее за плечи и принялся трясти. — Скажи, что это неправда! Скажи! Скажи! — Словно надеясь, что от этих криков и от этой тряски лопнет и разлетится на куски невидимый панцирь, сковывающий Франсуазу, которую он любил, которой он открылся и которая открылась ему, — настоящую Франсуазу.

— Зачем тебе понадобилось все разрушать? Почему ты не захотел оставить все как есть?