Эрик Амблер - Маска Димитриоса Страница 10

Салоники, 1889-й! Почему именно Салоники? Потом Латимер вспомнил. Конечно! Ответ лежал на поверхности. В 1889-м Салоники были турецкой территорией, частью Оттоманской империи. Учетные записи за тот период, по всей вероятности, греческие власти достать не могли. Димитриос определенно был не дурак. Но почему он выбрал фамилию Таладис? Почему не взял типичную греческую? Турецкое «Талат», вероятно, имело для него какое-то особенное значение. Что касается удостоверения личности, выданного в Смирне, то оно, как и следовало ожидать, «потерялось». Видимо, в нем значилась фамилия «Макропулос», уже известная греческой полиции.

Дата прибытия подходила ко времени, указанному военно-полевым судом. В отличие от большинства собратьев-беженцев Димитриос был трудоспособен и здоров. Естественно. Благодаря деньгам Шолема он смог купить билет до Пирея и путешествовать в относительном комфорте, а не тесниться на корабле вместе с тысячами других беженцев. Димитриос знал, как о себе позаботиться. Упаковщик упаковал достаточно инжира.

Нет сомнения, что у него оставалась значительная сумма денег Шолема. Но для властей их не было, что оказалось очень удобно. В противном случае его могли заставить покупать еду и одежду для тех дураков, которые не обеспечили себя средствами к существованию. Его расходы и так были достаточно велики, настолько, что требовался еще один Шолем. Без сомнения, он пожалел о половине Дхриса Мохаммеда.

«Предположительно бежал морем». С выручкой, полученной от двух ограблений, он, конечно, смог оплатить проезд до Бургаса. Ехать по суше, очевидно, было слишком рискованно. На границе могли остановить, а у него было только временное удостоверение личности. Зато в Бургас он легко мог проехать по документам, выданным международной комиссией по оказанию помощи.

Широко разрекламированное терпение служащего стало проявлять признаки истощения. Латимер отдал ему карточку, поблагодарил за содействие и, задумчивый, вернулся в отель.

Он остался собой доволен: самостоятельно обнаружил новую информацию о Димитриосе. Конечно, банальная часть стандартного расследования, что правда, то правда. Но он исполнил ее в лучших традициях Скотленд-Ярда, проявив терпение и настойчивость. К тому же если бы ему не пришла в голову мысль попробовать имя «Талат»… жаль, что он не мог послать отчет о своем расследовании полковнику Хаки. Впрочем, полковник не оценил бы дух, в котором проводился этот эксперимент. В любом случае сам Димитриос сейчас уже разлагается в могиле, а его досье давно опечатано и забыто в архивах турецкой тайной полиции. Самое главное было раскрыть софийское дело.

Латимер попытался вспомнить, что ему известно о послевоенной политике Болгарии, и быстро пришел к заключению: немногое. В 1923 году Стамболийский возглавлял правительство и придерживался либеральных взглядов, но вот насколько либеральных, Латимер и понятия не имел. Потом произошло покушение, а позднее — военный государственный переворот, приведенный в исполнение по подстрекательству, если не под руководством ММРО — Международной македонской революционной организации. Стамболийский бежал из Софии, попытался организовать переворот и был убит. В этом-то и состояла суть дела.

Но в том, что было истинно, а что ложно (если подобное сравнение уместно) в природе вовлеченных политических сил, Латимер почти не разбирался. Такое положение дел следовало исправить, и местом действия должна была стать София.

В тот вечер Латимер попросил своего высокопоставленного друга с ним отобедать. Сиантос — тщеславная и щедрая душа — любил обсуждать проблемы друзей, и ему льстило, если, разумно используя официальную должность, он мог им помочь. Латимер поблагодарил его и подобрался к следующей просьбе.

— Я собираюсь еще немного злоупотребить вашей добротой, мой дорогой Сиантос.

— Тем лучше.

— Вы знаете кого-нибудь в Софии? Мне нужно рекомендательное письмо к смышленому газетчику, который сможет кое-что рассказать о политике Болгарии в 1923 году.

Сиантос пригладил блестящие седые волосы и восхищенно хмыкнул.

— Ну и странные же у вас, писателей, интересы! Ладно, что-нибудь можно придумать. Вам нужен грек или болгарин?

— Предпочтительно грек. Я не говорю по-болгарски.

Сиантос на минутку задумался.

— Есть в Софии человек по имени Марукакис, — сказал он наконец. — Софийский корреспондент французского новостного агентства. Я с ним лично не знаком, но могу постараться достать рекомендательное письмо от своего друга.

Они сидели в ресторане, Сиантос украдкой огляделся и понизил голос:

— Есть только одна проблема. Я случайно узнал, что у него… — голос стал еще тише; Латимер уже был готов к чему-то вроде проказы, — коммунистические наклонности, — шепотом закончил Сиантос.

Латимер удивленно поднял брови:

— Никогда не считал это недостатком. Все коммунисты, которых я когда-либо встречал, оказывались очень умными людьми.

Сиантос выглядел потрясенным.

— Что вы такое говорите, друг мой? Это опасно. В Греции марксистские идеи запрещены.

— Когда я смогу забрать письмо?

— Ужас! — вздохнул Сиантос. — Ладно, я достану его для вас завтра. Вы, писатели…

В течение недели Латимер получил рекомендательное письмо, затем греческую выездную и болгарскую въездную визы и сел на ночной поезд до Софии.

Народу в поезде было немного, и он надеялся, что будет в купе спального вагона один. Но за пять минут до отправления внесли багаж и разместили его над пустым местом. Владелец багажа не заставил себя долго ждать.

— Мне следует извиниться: я нарушил ваше уединение, — обратился он к Латимеру по-английски.

Это был полный человек нездорового вида, лет пятидесяти пяти. Он повернулся к носильщику, чтобы дать тому на чай, и Латимера впечатлило то, что задняя часть его брюк смешно провисла, делая его похожим на слона. Потом Латимер увидел лицо попутчика — бесформенное, землистого цвета, оно свидетельствовало о том, что его владелец постоянного переедает и мало спит.

Над двумя большими щеками-мешками обнаружилась пара голубых, налитых кровью глаз. Неопределенной формы нос производил впечатление резинового. А вот рот придавал лицу выразительность. Бледные и плохо очерченные губы выглядели полнее, чем были на самом деле. Постоянно растянутые в слащавой улыбке, они обрамляли неестественно белые и ровные искусственные зубы. А вместе с заплаканными глазами лицо создавало впечатление приторного терпения в несчастии, пугающего своей интенсивностью.

Лицо говорило: этот человек страдал, ему наносила нечеловечески жестокие удары карающая судьба. Но несмотря на это, он сохранил простую веру в людскую добродетель. Лицо говорило: перед вами мученик, который улыбался сквозь языки пламени — улыбался, оплакивая страдания других.

Он напомнил Латимеру одного первосвященника из Англии, которого лишили духовного сана за растрату церковных денег.

— Место свободно, — сказал Латимер. — Вы ничем мне не помешали.

Но про себя отметил, что дыхание у мужчины тяжелое и шумное и нос забит. Скорее всего тот храпит.

Прибывший пассажир сел на свое место и медленно покачал головой.

— Очень любезно с вашей стороны! В наши дни так мало в мире доброты! Люди не думают о других! — Его налитые кровью глаза встретились с глазами Латимера. — Могу я спросить, куда вы направляетесь?

— В Софию.

— В Софию? Правда? Красивый город, красивый. А я дальше, до Бухареста. Надеюсь, мы неплохо проведем время в пути.

Латимер с ним согласился.

Толстяк говорил по-английски правильно, но с отвратительным акцентом, который Латимер затруднялся определить. Время от времени хороший английский исчерпывался в середине сложного предложения, и завершалось оно бегло по-французски или по-немецки. У Латимера создалось впечатление, что попутчик выучил английский по книгам.

Толстяк повернулся и стал распаковывать небольшой саквояж, где лежали шерстяная пижама, носки для сна и книга в мягком переплете с загнутыми страницами. Латимер умудрился увидеть название книги: «Перлы житейской мудрости» на французском.

Аккуратно разложив вещи на полке, сосед достал пачку тонких греческих сигар.

— Не против, если я покурю? — спросил он, протягивая пачку.

— Пожалуйста. А сам не буду, спасибо.

Поезд стал набирать скорость. Вошел проводник, чтобы застелить постели. Когда он ушел, Латимер частично разделся и прилег. Толстяк взял книгу, но затем снова ее отложил.

— Знаете, — начал он, — когда проводник сказал, что в поезде едет англичанин, я понял, что предстоит приятное путешествие.

Попутчик пустил в ход свою улыбку, приторную и полную сочувствия; у Латимера было ощущение, что кто-то незримый стал гладить его по голове.