Крэйг Томас - Последний ворон Страница 10

Солдаты со смехом высыпали из-за деревьев, показывая на козла. Стрелок был в расстроенных чувствах, страшась туши убитого животного. Харрел вновь склонился над картой. Полковник, кивая головой, слушал раздававшиеся по рации голоса. Сидевший внизу сержант, закурив, показал пальцем на узкую расщелину, ведущую к зарослям можжевельника и узкому выступу. Хайд замер, только мелко дрожали руки и губы, да по лбу и за ушами катился ледяной пот. От одежды воняло, скрюченные ноги свело судорогой, острые камни кололи сквозь овчину куртки. Он отчетливо слышал украинский говор сержанта.

– Давай наверх, ты, дурья башка... разомнись трошки.

– Сержант!.. – заскулил солдат.

– Слыхал, начальство приказало все проверить, а тебе проверить эти кусты и этот выступ. – Сержант неторопливо выдохнул струйку дыма, оставшегося висеть в неподвижном воздухе у него над головой. – Давай, давай, дурья голова. – Сержант самодовольно ухмыльнулся.

Солдат с неохотой передал автомат соседу, снял теплую куртку, снова взял автомат и повесил на грудь. Сопровождаемый ухмылками солдат, направился к подножию скалы. Оставшиеся закурили, двое уселись на землю, прислонившись к березке. Сержант лениво, но все же, как подобает старшему, следил, как солдат начал неуклюже карабкаться на двадцатиметровую, а то и больше, высоту, к уступу, где сидел Хайд.

Никитин почти всю ночь неподвижно просидел на том же стуле с прямой спинкой, слишком хрупком для его массивной фигуры, глядя на шторы в гостиной. Когда Диденко раздернул тяжелый переливающийся шелк, Никитин с тем же отсутствующим выражением стал изучать белые узоры тюля. Раздвигая шторы, Диденко прошел перед Никитиным, но это не отразилось на его напряженном бледном лице. Стакан был снова пуст. Он пил, не останавливаясь. Диденко начал было считать и наливал с большой неохотой, потом махнул рукой и стал подливать. Никитин молчал. Теперь Диденко беспокоило не количество выпитого, а внешний вид Никитина. В его представление о личном горе не укладывалась эта нескончаемая неизменная отрешенность. У него самого воспоминания об Ирине роились в голове словно бабочки, он то улыбался, то на глаза навертывались слезы – так оно и должно быть. Но здесь?.. Ни слова, ни крика, тупая отстраненность от мира.

Телефонные звонки, неотложные совещания, приготовления к похоронам, настойчивые обращения Политбюро, армии, КГБ, печати, всего мира – все это скапливалось за дверьми, словно почта в ящике, когда люди надолго уезжают в отпуск или умирают. Диденко завел было разговор о самом неотложном – смущаясь, потому что собирался слегка вздремнуть – но Никитин ни на что не реагировал.

– Александр... – начал он, прокашлявшись. На шее Никитина пульсировала жилка, глаза его, казалось, вот-вот выкатятся из орбит, но никаких признаков реакции на голос Диденко, даже на его присутствие. – Александр!.. – голова дернулась. – Александр, ну пожалуйста!..

Повернувшись на скрипящем хрупком стуле, Никитин уставился на Диденко, как на назойливого незваного гостя. Заморгал глазами, стараясь удержать взгляд.

– Ну что тебе? – огрызнулся Никитин. Так отвечала престарелая мать Диденко, когда ее отвлекали от телевизора.

– Ты... ты... – Никитин снова смотрел, словно на пустое место, вернее, смотрел мимо него. – Нужно начинать заниматься... заниматься этим.

Холодный солнечный свет сквозь высокие окна упал на позолоченные часы, на покрытые пылью позолоченные стулья с богато расшитыми сиденьями и спинками. Диденко вздрогнул. В этой комнате Ирина присутствовала всюду.

– Я и стараюсь этим заняться, – зарычал Никитин. Налитые кровью глаза уставились в одну точку, челюсть отвисла, вся фигура угрожающе сгорбилась. Потом из него словно выпустили воздух, и он снова, утратив агрессивность, пьяно обвис. Тяжело взмахнул рукой в сторону окна. – Я, вашу мать, стараюсь заняться этим! – завыл он, и Диденко к своему смущению увидел, что щеки Никитина мокры от слез. – Стараюсь заняться, – всхлипывая, повторил он. Голова Никитина свисла на грудь, а сам он тяжело откинулся на крошечном, скрипящем стульчике.

Диденко тихо поднялся с дивана и, держа обеими руками, чтобы не звякнул, поставил на столик свой давно пустой стакан. Потом направился к дверям, молча приоткрыл их и, проскользнув в щель, снова закрыл, оглянувшись, словно на спящего.

Выйдя в со вкусом обставленный, увешанный зеркалами холл, он снял со стоявшего на столике времен Екатерины Великой защищенного телефона трубку и часто и тяжело дыша неуверенно набрал номер. Оглядываясь на дверь, за которой он оставил Никитина, он нетерпеливо слушал гудки. На том конце, наконец, ответили.

– Да? – неуверенный, невнятный голос. Словно какой-то значок, который все нацепили на себя в этот день. Или словно все в один день простудились. – Да?

– Юрий, слушай...

– Петр, что происходит? Я держусь изо всех сил, только...

– Сейчас не время... он, э-э, сейчас плачет, – будто выдал доверенную ему тайну. – Слушай, Политбюро сегодня придется собирать тебе, этого не избежать...

– Это мне понятно.

– Но прежде наши люди... привези их сюда,– вдруг вырвалась эта ужасная мысль.

– Что ты говоришь? После всего, что ты ночью говорил о его состоянии?

– Вези их сюда, – повторил Диденко, чувствуя, что в голосе не хватает твердости. – Может быть, это единственное средство встряхнуть его как следует. Я с ним ничего не могу поделать: уставился в одну точку и молчит! – сглотнул, смутившись визгливых ноток в голосе. – Юрий, я испробовал все. Привози всех утром сюда. В одиннадцать тридцать. А заседание Политбюро назначь на три. Если мы к тому времени не выведем его из этого состояния, в любой момент быть беде!

– Это самое правдивое из всего, что ты до сих пор сказал. Неужели с ним так плохо?

– Да. Словно две недели просидел в институте Сербского, разумеется, в старые времена. Время ли для шуток?

– Если уж он отпустил бразды, от этих реакционных сволочей жди всякого.

Впервые эта мысль прозвучала так резко, словно удар железа о железо. В том-то и дело, что они могут ухватиться за эту возможность, чтобы начать заваруху. И без большого труда.

– Отлично, – сухо подытожил он, – в этом случае мы сделаем все, что от нас зависит. Если все будут здесь, тогда он, может, поймет, что, несмотря на случившееся, надо... надо взять себя в руки, – и помолчав, спросил, стараясь быть помягче: – Согласен?

– Думаю, что так. Поручу "Правде" дать некролог и краткую биографию, подчищенную. "Известиям" тоже. Телевидение к вечеру слепит что-нибудь подобающее случаю... но ему самому вскоре тоже нужно будет что-нибудь сказать. Если ему нравится роль безутешного мужа, прекрасно, но пусть играет на публике.

– Да, конечно! Значит, в одиннадцать тридцать?

– Хорошо, в одиннадцать тридцать. Пока.

Диденко бросил трубку, словно она была из раскаленного металла.

Грубоватая циничная прямота министра иностранных дел неприятно резала ухо даже в самой непринужденной обстановке. Теперь, похоже, запахло пораженчеством. Неужели они, судя по его тону, из-за смерти Ирины бредут, словно пьяные, не замечая надвигающегося кризиса? Шатаясь, лезут на середину дороги, чтобы попасть под встречный грузовик? Конечно, такого не может случиться здесь, в Москве. Но кто знает? Возможно, в мусульманских республиках... а здесь?

Обхватив длинными пальцами узкий подбородок, он стоял, грустно задумавшись, посреди холла, пока его внимание не привлек звон стекла. В стельку пьяный Никитин наливал себе еще. Вспомнив о времени, он поспешил к дверям гостиной, словно в холле уже толпились соперники.

Она курила, глядя в маленькое окошко плавучего дома на то, как санитары шумно тащат по настилу, на котором стоял дом, носилки с ее отцом, направляясь к машине "скорой помощи". Худое лицо Алана Обри было пепельно-серым, нос заострился и побелел, став похожим на сосульку. Она дрожала, обхватив руками грудь. Потом снова открылся лес мачт на фоне зеленых и в то же время выжженных солнцем холмов Саусалито, испещренных яркими точками домов. За водорослями в пересекающих гавань косых лучах солнца она могла разглядеть морскую выдру, спокойно разбивавшую у себя на животе раковины морского ушка. Она прислушалась, хлопнули дверцы, взревел мотор и снова, быстро удаляясь от берега, взвыла сирена. Ее опять зазнобило. Казалось, прошло много часов – и не было им конца – с тех пор, как она ждала услышать приближение сирены, склонившись над содрогающимся тучным телом отца, над внезапно опавшим серым лицом, шумно и жадно глотавшим воздух обвисшим слабым ртом.

Она выдохнула дым, словно надеясь заглушить до сих пор раздававшееся в ушах шумное дыхание отца. Под натертым деревянным полом хлюпала вода. Отвернувшись от окна, она, как всегда, сразу увидела беспорядок, оставленный не расписанной заранее, неорганизованной жизнью, и снова повернулась к меркнувшему за окном свету. Выдра виделась мелькающим расплывшимся пятном. Вой сирены затих. Воспоминание о мучительном удушье отца стало терпимым.