Сергей Трахимёнок - Записки «черного полковника» Страница 11

Впрочем, я был бедный человек. Но там были полковники и генералы СС и гестапо, у которых были мешочки бриллиантов. Так вот за ними и охотилась американская разведка. Они сидели в Германии и занимались мародерством. Если говорят, что русские солдаты у немцев часы забирали, то американцы воровали по-крупному. Причем из моей работы с перебежчиками я знал примеры воровства более серьезного. Там был такой еврей по фамилии Ольшванг, который работал в советской администрации и заведовал пунктом по приему золота у немцев. Потом он собрал мешочек золота и немножко бриллиантиков и решил: “Что я, дурак, отдавать это советской власти?!” — и сбежал в американскую зону. Американцы обрадовались: вот, прибежал хороший человек и принес нам мешочек золота, обокрали его, а потом выбросили».

Далее Крымов писал, что отношение к перебежчикам изменилось в связи началом психологической войны. Фундаментом ее были не столько разведки и их структуры вроде «Голоса Америки» и радио «Свобода», сколько Гарвардский университет, разработавший не только концепцию размывания советского строя, но и выделивший тот контингент, обработку которого необходимо было осуществить для достижения вышеуказанной цели. В то время и было создано Центральное объединение послевоенных эмигрантов из СССР (ЦОПЭ), оно объединяло всех «новейших» эмигрантов и это тоже была база для ведения психологической войны против Советского Союза.

«Американцы народ практичный, — писал Крымов. — Чтобы повысить приток перебежчиков, американская разведка в порядке психологической войны создала в Берлине специальный батальон из проституток, чтобы переманивать на Запад советских офицеров. Дело поставили на широкую ногу, и проституткам платили по твёрдому прейскуранту: за лейтенанта 20 000 марок, за капитана — 25 000, а за майора все 30 000 марок. Но шутки с любовью чаще всего кончались плохо. Люди, которых переманивали на Запад при помощи проституток, женщин или мужчин, вскоре догадывались, что их обманули, чувствовали себя как рыба, выброшенная на песок, спивались, опускались на социальное дно и в конечном результате как последняя форма бессильного протеста уходили назад в СССР — на верный расстрел».

Здесь опять чувство меры и вины, а может, и желание еще раз показать значимыми причины бегства за рубеж делали записки Крымова неадекватными обстановке. Чувствовалось, что записки написаны для того же «Посева» и рассчитаны на тот же контингент, который выделили спецы Гарвардского университета. На самом деле, возвращавшийся в Союз перебежчик мог нести ответственность только за преступления, которые совершил. И если в отношении него не было приговора об осуждении его к высшей мере наказания, то и о расстреле не могло идти речи.

Но в остальном Крымов был точен. Чуть более полугода назад я знакомился со справкой по Отделу спецопераций ЦРУ, который разработал «международную программу стимулирования дезертирства». Она включала в себя проведение целого ряда спецопераций в различных странах и против различных объектов — от населения ГДР и ГСВГ, других групп советских войск за границей СССР, до советских колоний за рубежом, посольств и даже резидентур советской разведки. Проводившиеся Берлинской Оперативной базой ЦРУ оперативные мероприятия в рамках этой программы получили название операции «Рэдкэп». Особый упор делался на осуществление конспиративных вербовочных контактов с советскими военнослужащими, сотрудниками СВАГ и спецслужб, МИДа и других государственных учреждений. Одной из особенностей операции «Рэдкэп» ЦРУ — было массовое использование агентов-женщин.

«Когда они приходили, о них до небес кричали “Голос Америки” и радио “Свобода”, что они “избрали свободу”, —писал далее Крымов, — когда они уходили назад — гробовое молчание. Как в хорошем похоронном бюро. Или, чтобы замести следы, распустят грязный слушок.

Итак, если раньше американская разведка обворовывала советских перебежчиков и отправляла их назад — на расстрел, то теперь они уходили на расстрел сами. Уходя, они открыто говорили:

— Американцы? Да они же все проститутки. Пусть нас лучше свои расстреляют!»

Последнее наблюдение было весьма точным. В нем проявлялся характер наших соотечественников в экстремальных обстоятельствах.

Быстро просмотрев записки до конца, я выписал еще несколько абзацев для некоего заключения и занялся текущими делами, давая выпискам из рукописи Крымова отлежаться в моем сознании, чтобы впоследствии заложить их в документ для Евгения Петровича.

Расим

Прошло три дня. Расим ходил на пляж, обедал в ресторане, заглянул в баню и тренажерный зал. В любое другое время все это доставляло бы ему удовольствие. Но после провокации и ночи в полицейском участке его уже ничего не радовало. Он чувствовал искусственность ситуации, в которой оказался. Его словно обставляли со всех сторон забором из кольев, оставляя только один выход — именно там должна ждать последняя ловушка, из которой ему уже не выбраться.

Он лежал на пляже и думал, что те, кто выстраивал этот частокол, знали, что делают, и не торопились. Клиент должен созреть.

А что оставалось делать ему?

Отдаться течению и надеяться, что где-то в изгибах реки под названием жизнь вдруг покажется ивовый куст, который склонился над рекой ниже обычного. И тогда он сможет за него ухватиться и выбраться на берег. А пока…

— Плывем по течению, плывем по течению, — произнес он вслух и потянулся.

— Куда это ты плывешь? — услышал он знакомый голос.

Расим перевернулся на спину, сел и ответил:

— Медитирую, учусь плавать таким образом.

— А ты не умеешь плавать? — спросил Фарук, устраиваясь рядом на свободном лежаке.

— По большому счету не умею. Я вырос в безводном районе.

— Но ты же держишься на воде?

— Держусь, но это совсем не то, что умею и люблю плавать. У нас на факультете был профессор, который читал историю славянских народов. Так он вырос с Туапсе. Вот он умел плавать. Причем плавал так же свободно и спокойно, как мы ходим. Я, например, в детстве любил уходить в лес на половину дня. И это доставляло мне большое удовольствие. А он мог по нескольку часов быть в море и при этом не только не чувствовал усталости, но и получал кайф от этого.

— Мне кажется, ты, как это у вас говорят, обедняешься.

— Прибедняешься.

— Пусть так, но не уходи от вопроса.

— Да куда же мне уходить? Я, как Хаджи Мурат, связан, а конец веревки…

— Кто такой Хаджи Мурат?

— Вот те на! Ты же учил русскую литературу. Хаджи Мурат — это герой одноименной повести Льва Толстого. Он перешел во время Кавказской войны в девятнадцатом веке на сторону русских войск. Но ничего не сделал, так как был связан тем, что его мать и сын находились в заложниках у имама Шамиля.

— Ты намекаешь, что ты связан?

— Конечно. Только не пойму, у кого в руках конец веревки, которой я связан.

— У полиции, у полиции, — сказал Фарук. — У кого же еще может быть этот конец? Но вернемся к твоему безводному району. Такой ли он безводный? Ведь там, если посмотреть на карту, протекает река Неман. А это, судя по справочникам, одна из крупных рек Белоруссии.

— Если смотреть по крупномасштабной карте, то Неман действительно там протекает. Но на самом деле он находится в полутора десятках километров от Ивье.

— И ты не ездил туда купаться на велосипеде?

— Нет, не ездил. А ты полагаешь, что все мальчишки в Белоруссии ездят купаться на велосипедах, или ты читал об этом?

— Конечно, читал, — сказал Фарук. — Откуда бы я мог знать об этом?

— Да действительно, зачем я спрашиваю…

— Ты вырос в мусульманской семье, но являешься атеистом. Это твой выбор или выбор твоих родителей?

— Это мой выбор, но он стоит на фундаменте мировоззрения моих родителей. Отец у меня был, как тогда называли, совпартработником. Хотя, точнее сказать, партсовработником. Потому что он работал сначала в райкоме партии, потом партия направила его в райисполком, а чуть позже друзья по партийной школе помогли ему перебраться в Минск на почти рядовую, но зато спокойную работу в архиве.

— И какое влияние это оказало на твое мировоззрение?

— Самое прямое. Отец был честным коммунистом и атеистом, и в такой семье я не мог быть верующим. Мало того, в универе я взялся за исследование Ахундова, а тот, как тебе известно, тоже не был идеалистом, его взгляды были скорее материалистическими.

— Но это было в советское время, тогда религия была под запретом…

— Меня всегда удивляло то, что все, кто не был и не жил там, где было это советское время, разбираются в этом времени гораздо лучше, чем те, кто там жил. Они четко знают, что у нас было и что должно быть после того, как это время закончилось. А также, что было под запретом, а чего не было.