Иван Дорба - Белые тени Страница 11

«Пришибет, чего доброго, — думал, глядя на него, Чегодов, — придется что-то говорить. В корпусе небось меня хватились. Идет шум. Но я буду молчать!»

Вошел жандарм и стал у двери. Он знал своего начальника. Впрочем, стоило любому опытному человеку приглядеться к Славке, и он заметил бы, что этого великана гложет какой-то тайный недуг. Мешки под глазами, мутный взгляд, обвислые щеки, желтая дряблая кожа и только пурпурно-фиолетовый нос сбивал с толку и наводил на мысль, что перед ним пьяница.

Вуйкович уселся за стол, взял в руки перо и сказал:

— Итак, прошу вас, кадет Чегодов, перечислить зачинщиков бунта!

— Абрамов, Агеев, Андросов, Анисимов... — начал было шпарить Чегодов по алфавиту, как вахмистр на перекличке, и вдруг замолчал. Следующим шел Басов, безрукий инвалид Басов. «Нет, его нельзя, вот Женьку — можно!», и он продолжал:

— Богаевский...

Присутствующий при допросе Мальцев протестующе поднял руку и хотел что-то возразить, но Вуйкович остановил его и буркнул:

— Благодарю вас, полковник, и желаю всего доброго.

Мальцеву ничего не оставалось, как встать и уйти.

Чегодов, идя по алфавиту, назвал пятнадцать кадет. Последним в это число попал «атаман» Дубенцев. Семеро из пятнадцати были на другое же утро арестованы, вместе с ними и Дубенцев. И если до сих пор волновалась только первая сотня, то теперь беспорядки расширись на весь корпус. Возмущенные кадеты отказались идти на занятия.

В числе арестованных оказался кадет Гусельщиков, сын известного донского генерала, который со своими еще не расформированными до конца частями находился в Болгарии, был правой рукой начальника РОВСа и представителем донского атамана Богаевского.

Полетели телеграммы.

Разразился скандал. Корпусное начальство растерялось. Тут только Вуйкович понял, что сделал глупость, вмешавшись в эти проклятые русские дела. Окончательно его сбил с панталыку допрос Дубенцева, который, уловив тактику Чегодова, на вопрос, кто является зачинщиком бунта, продолжил по алфавиту:

— Дураков, Духонин, Дьяков...

Вуйкович, услыхав слово «Дураков», принял это на свой счет и решил, что над ним издеваются, — по-русски он знал несколько десятков слов. Не зная, что делать, он отправил Дубенцева в камеру, заявив, что будет держать его в «буваре»[12] до тех пор, пока не выведет наружу всю большевистскую банду, а покуда пусть читает и изучает «Обзнану»[13]. Потом, проклиная себя, Мальцева, который втравил его в эту историю, Чегодова, кадет и всю эмиграцию до седьмого колена, Вуйкович уселся писать рапорт начальству, доказывая, что ему удалось нащупать тайную организацию русских коммунистов, связанных, вероятно, с Москвой. Но не в силах свести концы с концами, посадил на свое место знакомого жандармского унтера Крсту Костича и, буркнув: «Иду по делу», отправился на пирушку к местному богачу Пановичу. В последнее время Вуйковича все чаще можно было видеть в веселой компании. И тут, как назло, позвонили из Белграда. Из доклада Костича на другое утро Вуйкович с похмелья понял только, что ему звонил из Белграда какой-то начальник.

Родился Крста Костич в горном голодном краю Проклетье, о котором черногорцы говорят: «Упаси бог и во сне увидеть!» Юного Крсту устроил в жандармскую унтер-офицерскую школу далекий его родич — чика Васо Хранич, и не без задней мысли: «Нам жандармы-коммунисты тоже нужны». И точно в воду глядел.

А через два дня разразилась гроза. Вуйкович едва усидел на месте начальника полиции. Сидевших в «буваре» кадет выпустили. Но зато не удержался директор корпуса. Отстранялся от воспитательской деятельности Мальцев. Героем дня стал хитро обманувший начальника полиции кадет Чегодов. А сыновей войскового старшины изрядно поколотили. Теперь они вместе с другими «благоразумными» кадетами сами оказались на «красном положении». Бойкот испокон века почему-то назывался у кадет «красным положением», на него «ставили» по решению «круга», то есть выпускного класса, всякого рода фискалов, изменивших кадетским традициям, воров до их исключения из корпуса и всех тех, кто в понимании «круга» уронил честь кадета. Выражался бойкот в том, что с кадетом никто не общался, еду он получал последним, суп жидким, второе не полностью, а о третьем и говорить нечего. Жаловаться он не смел, на его протесты никто не обращал внимания, а разгуливающий по столовой дежурный офицер делал вид, что ничего не замечает. В такие дела начальство не вмешивалось.

Прибыл новый директор — генерал Перрет. После блестящего красавца генерала генерального штаба Бабкина этот уже пожилой и обрюзгший, с изрядным брюшком артиллерист показался кадетам уродливым и антипатичным. Внушали уважение только его два Георгиевских креста. Всякий знал, что получить офицерский Георгиевский крест третьей степени не так просто.

Кадетам срочно сшили новую форму, улучшили питание, закупили духовые и струнные инструменты, гимнастические снаряды, рапиры, эспадроны, перчатки для бокса, устроили фотолабораторию, значительно увеличили библиотеку, оборудовали и декорировали театр.

А вслед за этим прибыл атаман всевеликого Войска Донского Африкан Богаевский. Встреча была торжественной, состоялся парад. Стало известно, что вывезенный в Египет Донской корпус расформирован и кое-кто из кадет приедет в Билечу.

Перед строем было объявлено, что отныне 2-й Донской кадетский корпус переименовывается в Донской императора Александра III кадетский корпус, а 1-я сотня — в Атаманскую.

Кадеты ликовали. Атаман под крики «ура» уехал, и все вошло в свою колею.

Вскоре приехало около двух десятков кадет из Каира. Их полные экзотики рассказы были интересны и порой даже увлекательны, но больше всего потрясла легенда, живущая среди диких и воинственных племен кочевников-бедуинов, легенда о том, что скоро, скоро с севера придет белый русский царь и освободит их от английского рабства. Кадеты уже слышали подобную легенду. Рассказывал ее казачий войсковой старшина, кто знает, какими судьбами попавший в Билечу из далекой Кушки. Маленький, перетянутый как оса узким кавказским поясом, в серой черкеске с серебряными газырями, он, расхаживая взад и вперед, часами рассказывал древнее сказание о «Хождении за три моря» Афанасия Никитина в индийском варианте.

Со времен Иоанна III Россия, держава, не имеющая колоний, вела особую политику: «Бороться за освобождение малых и великих народов от иноземного ига», будь то индусы, афганцы, маньчжуры, корейцы на Дальнем или арабы, армяне, курды — на Ближнем Востоке; сербы, хорваты, словенцы, молдаване — на Балканах; поляки, русины, украинцы — в центре Европы; финны или чукчи на Севере, — всех хотел взять под свою высокую руку самодержец всероссийский. Эта идея тоже была колонизаторской, но выдавалась она как бы под другим соусом.

Зимой в корпус в качестве законоучителя приехал епископ Вениамин, приехал с иеромонахом-схимником. Вначале кадеты заинтересовались схимником, он носил необыкновенную рясу, под ней якобы власяницу и вериги и спал в гробу. Но покорил епископ всех не этим, а тактом, внутренней силой, необычайным голосом и, может быть, даже какой-то экзальтированностью. О нем говорили, будто во время врангелевской эпопеи он хотел пойти на большевиков крестным ходом с иконами и хоругвями, а не с винтовками и пулеметами: «Русский против бога не пойдет». Иерей начинал лекцию популярным языком, потом увлекался и, казалось, спорил с кем-то невидимым, и то цитировал труды духовных и светских философов-идеалистов, то материалистов. Сложные, отвлеченные, псевдонаучно сформулированные высказывания епископа казались бы для кадет скучными. Но каждый свой тезис он подкреплял неожиданной аллегорией. Останавливаясь, скажем, на том, как внутреннее существо человека отражается на его внешности, он говорил: «Возьмите головные уборы, которые носят армии разных стран, разве поднятые с обеих сторон околыши немецких фуражек не говорят о кичливости их хозяев? Наша фуражка с поднятым впереди и опущенным сзади околышем говорит о скромности, благородстве и уверенности в своей силе».

Преподавательский состав был довольно пестрый. Из старых не осталось почти никого, а новые в большинстве случаев были ученые, профессора университетов, академий, институтов и люди — правда, так их было мало! — никакого отношения к науке, которая называется педагогикой, не имевшие.

Каждый, разумеется, получил у кадет свою кличку. Так, например, Панихидой прозвали преподавателя анатомии и физиологии, одного из любимых учеников Мечникова, профессора Строева. Этот похожий на аскета ученый, лязгая вставными челюстями, рассказывал, шепелявя и присвистывая, скажем, о дыхательных путях и вдруг начинал лекцию о вреде или пользе (он мог доказать и то и другое) курения или об эмбриологии скорпионов.

Если это было интересно, кадеты его слушали, нет — занимались своими делами. Урок отвечали, стоя за партой и заглядывая в книгу. Когда кадет умолкал, задумавшийся о чем-то Панихида обычно спрашивал: