Борис Григорьев - Скандинавия глазами разведчика Страница 11

Фигуры «наружников» маячат в отдалении, ожидая, когда же этот хлюст из Советов сделает оплошку и продемонстрирует, наконец, для чего он приехал за несколько тысяч километров от своих медведей. Не для того же, чтобы осматривать памятники норвежским викингам!

Ладно, надо пожалеть ребят. Свожу-ка я их в «киношку». Валера Шаманин сказал, что в «бочке» — каком-то ангаре, сооружённом в начале 1940-х американскими солдатами и приспособленном для показа фильмов, — идёт «Доктор Живаго». Краем уха я уже слышал про одноимённый роман Б. Пастернака, и не посмотреть фильм было бы непростительно с моей стороны.

Да и «наружники» пусть за казённый счёт хоть что-то узнают о далёкой и загадочной России.

Хотя что им наши проблемы? По описанию X. Лакснесса, приведённому в его романе «Самостоятельные люди», исландские крестьяне, случайно узнав о том, что в далёкой Европе «убили какого-то беднягу по имени Фердинанд», из-за чего началась большая заваруха, с удовлетворением говорят о том, что Первая мировая война повысила спрос на рыбу и рыбий жир и это для них самое главное. А война — что война? Они всю свою жизнь воюют с нуждой, и их война будет посерьёзней, чем убийство австрийского эрцгерцога.

Кинотеатр действительно располагается в металлическом ангаре с полукруглыми сводами — типичное сооружение для складских помещений. С радостью отмечаю, что внутри тепло и можно отогреть окоченевшие от сырости члены. Билеты, по моим понятиям, стоят слишком дорого, не то что у нас дома. «Наружники» тоже проходят в зал и занимают место сзади. Как только свет в зале гаснет, я полностью забываю о них и слежу за перипетиями бедного русского интеллигента в изображении египетского актёра. Такой революции я себе до этого представить не мог. Артисты, изображающие на экране революционных солдат и чекистов, создают гротескные образы, и это в моём восприятии снижает достоверность фильма. Надо бы обратиться к самому роману, благо я где-то уже видел его перевод на английский язык. За неимением русского варианта на первый раз сгодится и английский.

Выхожу из «бочки» под сильным впечатлением. Омар Ша-риф, сукин сын, хоть и египтянин, но где-то ему удалось ухватить суть образа мятущегося интеллигента Живаго, и он запоминается. Но главное, конечно, — это использованная в фильме в качестве лейтмотива музыка. Говорят, эту мелодию создатели фильма случайно «раскопали» в Бразилии, где в одном из кафе её исполнял какой-то русский эмигрант. Это якобы старинная — XVIII века — мелодия, передаваемая в семье эмигранта от старших к младшим по наследству. Как бы то ни было, но романс из «Доктора Живаго», что называется, берёт за душу и долго ещё будет звучать в моём сознании.

Странно вообще устроена человеческая жизнь. Для того чтобы задуматься над своим прошлым, над историей России, надо сходить в какую-то исландскую «бочку» и посмотреть запрещённый для советских людей фильм. Пребывание в Исландии в моей памяти до сего дня ассоциируется с «Доктором Живаго», ностальгической мелодией фильма, напоминающей мне о чём-то безвозвратно утраченном, непоправимо упущенном и достойном глубокого сожаления. У меня не остаётся сомнений в том, что мелодия имеет русскую первооснову, иначе почему бы она встревожила мою душу?

Но я, кажется, утомил тебя, нетерпеливый читатель, лирическими отступлениями. Я знаю, что ты жаждешь наполнить свою умную и пытливую голову полезной информацией. Ты не тратишь времени зря на такое никчёмное чтиво. Ты тоже бежишь с неудержимо рвущимся вперёд табуном навстречу... своей зрелости, подставляя грудь под свежий ветер Ойкумены. Но однажды и ты остановишься, и ветер донесёт до твоего слуха давно отзвучавший топот копыт...

...Я сижу в гостевой и мысленно «подбиваю бабки» под своей командировкой. Валера Шаманин попросил сыграть в волейбол за команду молодых дипломатов, но я отказался. Две недели пролетели как один миг, и я с сожалением думаю о том, что не всё удалось сделать. Я вижу эти упущенные возможности, но Хронос не оставляет шанса на их исправление. В будущем я, конечно, учту этот опыт, а сейчас надо собираться домой.

В отчёте о командировке, который пойдёт в Центр дипломатической почтой, ляжет на стол начальнику управления и по цепочке спустится к Георгию Михайловичу, чтобы потом очутиться в досье, которое я сам и веду, делается вывод о «невозможности использования Исландии в наших оперативных целях». Я с сожалением «закрываю» эту страну для отдела, да и для себя, потому что знаю, что только дикая случайность может привести меня обратно на эту землю. Ну что ж, отрицательный результат в разведке, как и в науке, тоже результат.

Через имеющиеся в резидентуре возможности нами не получены конкретные сведения, подтверждающие ваши первоначальные предположения.

В дверь раздаётся стук. Это Николай Иванович, добросовестно отыграв в волейбол, зашёл за мной, чтобы отвезти меня к себе домой на прощальный ужин. Завтра рано утром короткий бросок в Кефлавик и на восток, через Атлантику и всю Европу в родную Москву. Нет, что ни говорите, а лететь куда-то намного интересней и заманчивей. (Как потом я узнаю, такое ощущение возникло оттого, что мой исследовательский жар не совсем насытился. После же такого насыщения, наоборот, наступает такая жуткая ностальгия, тоска по своим, по грязным, но родным улицам, знакомым лицам, что хочется бросить всё и бежать босиком домой.)

Я опять делаю пересадку на аэрофлотовский рейс в Копенгагене (обратный полёт до Дании мне совершенно ничем не запомнился), но меня никто не встречает и встречать не должен. Как мне объяснили в Рейкьявике, времени на пересадку в Копенгагене будет в обрез. И действительно, в транзитном зале на табло читаю надпись о том, что посадка на московский рейс уже заканчивается. Я бегу к нужному выходу, но никого из пассажиров или служащих аэропорта там не обнаруживаю. Выход к самолёту преграждён зелёным шнуром. Всё, я опоздал! Сейчас самолёт отойдёт от раструба и улетит без меня домой! Что делать?

Я перепрыгиваю через барьер и несусь по узкому тоннелю. Но что такое? В конце тоннеля светлое пятно — самолёта нет.

Значит, мои предположения правильные. Я кубарем скатываюсь по ступенькам на лётное поле и в метрах ста от себя вижу наш родной флаг на белом фюзеляже. Люк самолёта закрыт, но трап почему-то ещё не убран. Может, я ещё успею? Вокруг никого нет, вскарабкиваюсь на трап и изо всех сил стучу кулаком в дверь. В самолёте тихо, тогда я настойчиво стучу ещё раз, и люк перед моим носом распахивается, в проёме появляется молоденькая стюардесса, поправляющая на ходу кофточку и высоко взбитую причёску «Бабетта идёт на войну».

— ?!

— Я ваш пассажир.

— Ну и что?

— Как что, я опоздал на посадку и вот...

— Какую посадку, молодой человек? Она ещё не объявлялась. Самолёт задерживается на два часа.

Становится ясно, что произошла накладка, чуть ли не стоившая мне разрыва сердца. Сразу наступает апатия, я бормочу «извините» и плетусь обратно в транзитный зал. В Каструпе мне придётся бывать потом чуть ли не каждый день, но такой бесконтрольной обстановки в международном аэропорту я больше не видел. Советский разведчик (причём начинающий!) бесконтрольно и беспрепятственно дважды за какие-то десять-пятнадцать минут пересёк в оба конца государственную границу Датского королевства.

Скоро дадут о себе знать террористы, торговцы наркотиками, нелегальные эмигранты, беженцы, и власти постепенно установят в Каструпе строгий режим безопасности. А декабрь 1968 года принадлежал ещё той — застойной — эпохе.

P.S. А Эрик-филолог и потомок норвежских викингов оказался всё-таки не совсем простым человеком. Года три спустя, когда я уже сменил на посту О. Гордлевского и работал в копенгагенской резидентуре, однажды на свой адрес в посольстве получил письмо. Открываю и достаю из конверта несколько цветных фотографий, на которых в разных ракурсах изображена моя личность. Сразу не могу «врубиться», где же это меня угораздило... Но потом сразу вспоминаю перелёт из Копенгагена в Рейкьявик.

Хорошо, что Эрик не забыл выслать фотографии. Но как же всё-таки он меня вычислил?

Он был весьма порядочным человеком, связанным с западными спецслужбами.

ДАНИЯ

За границей не проживал, а был в ДЗК11.

ПОРА В ПУТЬ-ДОРОГУ!

Малькольм: Утешьте всех: мы выступаем. Десять тысяч войска нам Англией даны.

Проработав целых четыре года в Центре, я наконец дождался решения руководства на замену О. Гордиевского. Мой подопечный пробыл в командировке почти пять лет и, судя по всему, не возражал бы продлить её срок ещё на столько же, если бы на этот счёт не существовали определённые ограничения.