Борис Акунин - Смерть на брудершафт (фильма пятая и шестая) Страница 13

Любопытно, что, в отличие от всех русских Григорий пил чай без сахара. Он вообще не употреблял сладкого, мясного, молочного, говоря, что это грех.

Представления о греховности у сибирского вероучителя были своеобразные, сильно отличающиеся от канонических.

Как понял майор (не очень-то интересовавшийся этими материями), в основе Григорьевой доктрины лежало понятие всеочищающей и всеизвиняющей любви. Мне люди все родные, часто повторял он. Коли некое деяние сотворено от любви, оно уже благо. А если по злобе или голому расчету, это бесовщина и грех. Ум глуп и должон сердца слушать, яко дитя матерь свою, говорил Странник.

Несмотря на то что он любил подразнить дамочек расспросами о «блудном грехе», сам Григорий плотскую любовь большим грехом не считал – если она любовь, а не «насильничанье». «После утехи с бабой довольно малой молитвы. Простит, не осердится Господь. Он легкий грех и прощает легко, особливо ежели грех через любовь. Мне радость, бабе сладко – ин и ладно, какой Богу от того убыток?» Из этого следовало, что сведения из зложелательской папки о развратности «старца» можно было счесть хоть и преувеличенными, но достоверными.

Однако все эти глупости для Зеппа важности не представляли. При малейшей возможности он старался повернуть разговор на царское семейство. Не для того чтобы выяснить интимные подробности августейшего быта. Нужно было уяснить, до какой именно степени прислушиваются там к Страннику.

Императора с императрицей Григорий звал «папой» и «мамой». Так было заведено в самом ближнем, околосемейном кругу их величеств в память о каком-то юродивом Мите, который одно время кормился при сердобольной Александре Федоровне. Митя был гугнявый, почти безъязычный, выговаривал только эти два слова, показывая на царя и царицу.

Иногда Странник еще звал государыню «Саня» и уверял, что так же в хорошие минуты обращается к ней царь. Не сразу Зепп догадался, что это, должно быть, английское Sunny – как называла свою любимую внучку королева Виктория. Ну, Саня так Саня.

«Саня хорошая, добрая, – нахваливал Александру Федоровну „странный человек“. – Ума вовсе нету, сердце одно. Меня слушает. Верит. Я для ней и Бог, и Расея. Она знаешь как говорит? Часто повторяет: Умом, говорит, Расею не поймешь и аршином не померишь. Верить, говорит, в нее надо, не то к лешему пропадешь. А папа другой коленкор. Ему ум мешает. Трудно, брат, царем быть. Беднай он, никому не верит. Круг него брехуны, алкальщики. Тянут за штаны: „Сюды иди, нет туды! Мне дай, нет мне! Я знаю, как надоть! Нет, я!“ Кто хошь сробеет. Одно спасение – Бог. Но Бог с вышними говорить не любит, Он больше через нижних, навродь меня. А я уж передам, обскажу, как сумею. Только меня он, папа-то, будто через стекло слушает. Когда верит, когда нет. О прошлый год, как царевича австрийского убили, я – к папе. Виденье у меня было, сонное. Быдто они с мамой в Зимнем дворце на кухне кашут варят, царскую, сладкую, с малиновым вареньем. Пышна каша, из котла поперла, да на площадь, да по Невскому валит, к вокзалу. Вся красная от малины-ягоды. Прет – не остановишь, ажно столбы сворачивает. А папа знай поварешкой вертит, крупы подсыпает, и мама тут же. Рассказал я ему сон, а папа мне: к чему, мол, видение? Отвечаю: „Кашу красную заваришь – сто лет Расее не расхлебать. Крови бойся. Сам потопнешь и всех людей своих, с внуками-правнуками“. Понял он, про что я. Об ту пору круг него енаралы ходют, усищи распушили, воевать хочут. Ну, папа на меня и осерчал. С чужого голоса-де поёшь, видеть тя не жалаю. Еле мама потом за меня упросила».

Вот про это Теофельс слушал очень внимательно, наматывал на ус. Интересно, очень интересно! Пригодится в будущем.

Однако в нынешний момент, в смысле полученного задания, ситуация складывалась крайне неудачно.

После прошлогодней опалы Странник с помощью «Сани» сумел вернуть себе высочайшее расположение. Влияние его даже усилилось, ибо царю Николаю в годину испытаний Божий посредник становился все нужней. До недавнего времени Григорий ездил в Царское Село раз, а то и два в неделю. Телефонной станции было велено соединять его квартиру с дворцом и днем, и ночью, без малейшего промедления.

Но три недели назад генерал Жуковский, призванный бдить за порядком в империи, подал государю рапорт о тех самых шалостях, которые «странный человек» за большой грех не считал. С полицейскими протоколами, свидетельскими показаниями и, что хуже всего, с приложением отчетов из всех губерний о слухах, роняющих престиж власти.

С того самого дня обитателю Гороховской квартиры не удавалось ни дозвониться во дворец, ни послать телеграмму в Ставку.

«Мама ко мне посылала, – горестно вздыхал Странник. – У малого, у царевича, втору неделю лихоманка. Держит, не отпущает. Дохтуры ничего не могут, а я бы враз снял. Но папа не велел. Осерчал очень. Жуковский-енарал у него в большом доверии. Вот послали черти мне того Жуковского в наказание».

И нам тоже, думал Зепп, сочувственно кивая.

Попробовал закинуть удочку, осторожненько:

– Коли Жуковский от чертей прислан, хорошо ли его на такой важной должности держать? Объяснили бы вы, отче, ее величеству. Раз уж ее сердце вам открыто…

Ответ был неожиданным:

– Для меня Жуковский плох, а для Расеи хорош. Пущай сидит. А кромь того, не станет теперь папа мово совета слушать, что я ни скажи… И мама не передаст.

Вот это уже больше похоже на правду, мысленно усмехнулся Теофельс. Зелен виноград.

Однако проклятая опала была очень некстати.

Благодушие объекта по отношению к Жуковскому тоже не радовало. Тоже еще выискался патриот, непротивленец – «для меня плох, для Расеи хорош».

Но тут как раз имелась одна идейка. Нужно было только дождаться момента.

Наконец момент настал…

В подворотне жались шпики, прятались от снега пополам с дождем. Господину Базарову поклонились – признали. Он поздоровался, угостил молодцов душистыми папиросами. Одну сунул себе в рот, но зажигать пока не стал.

Раскурил во дворе, остановившись возле Тимо, который выбивал на веревке персидский ковер, подарок Страннику от некоей великой княгини.

– Как? – тихо, коротко спросил Зепп.

Помощник, не прерывая своего ритмичного занятия, проскрипел:

– Карашо. Зубы стучит. Рука трясет. Будет… как сказать… Anfall.

– Эх ты, контуженный. Не Anfall, а «при-па-док». Значит, работаем.

Отлично. Наконец-то можно от болтовни переходить к действию.

Соколом он взлетел на третий этаж. У подъездного шпика спросил:

– Что-то нынче просителей не видно?

Тот пожал плечами. Не его печаль. У самого рожа фиолетовая, похмельная.

– Емельян Иваныч, водицы бы испить…

Заглядывать без вызова в квартиру ихнему брату не полагалось.

– Скажу. Но тебе, брат, не водицы, тебе шкалик надо.

Перед знакомой дверью остановился, провел внутреннюю мобилизацию.

Нажал на кнопку, хотя здесь в дневное время всегда было незаперто. Зачем, если внизу полно охраны?

Трень-трень-трень, пробренчал электрический звонок.

Фон Теофельс толкнул створку – и замер.

Из коридора на него полз на коленках Григорий Ефимович. Выставил вперед кулак с двумя торчащими пальцами. Глаза дикие, невидящие.

– Что с вами, отче?

«Странный человек» потер лоб, будто силясь вспомнить.

– А, это ты, Емеля. Заходь. Тебе рад. Ништо… Померещилось… Не вспомню… Обыкновенное дело. День нынче такой.

– Какой «такой»? – прикинулся Зепп.

– А может, пронесет…

Странник с кряхтением поднялся.

– Денег принес? Марьюшке на что-то надо, говорила.

– Вот, извольте.

Как всегда не глядя Григорий цапнул купюры, сунул в карман.

Повел в кухню.

Сегодня в квартире было необычно. В коридоре никто им не встретился. Однако стоило пройти мимо какой-нибудь двери, и в ней приоткрывалась щель, из сумрака пялились чьи-то глаза. Зеппу показалось, что народу еще больше, чем обычно, просто все попрятались.

Пришли поглазеть, догадался майор. Хорошо бы только без репортеров. У этой сволочи тонкий слух и острый нюх.

На кухне была одна Марья Прокофьевна.

– А, это вы.

Сама смотрит только на Странника, с тревогой и как бы ожиданием.

– Пустое, Марьюшка, – сказал тот. – Поблазнилось что-то. Чайку налей нам, да иди.

Сели.

Марья Прокофьевна, приметил майор, отошла недалеко, ее силуэт виднелся в полутемном коридоре.

Прямо из кухни вела дверь в безоконную каморку для прислуги. Оттуда слышался шепот. Зепп сконцентрировал свой замечательный слух, потоньше чем у любого газетного нюхача.

– Кто это, белобрысай-то, а? – спросил голосок – кажется, старушечий.

– Купец богатый. Часто к нам ходит. Тихо ты! Не то выгоню.

Странник подвинул сухарницу.

– На-ко вот, посластись. Тебе можно.