Иоганнес Зиммель - Ушли клоуны, пришли слезы… Страница 14

— Будьте осторожны! — предупредила Норма. — Ответственность целиком на вас. Я не знаю, что случилось. Как не знаю и того, понравится ли вашим коллегам, что теперь, посвятив в случившееся меня, вы посвятили и его.

— Понравится ли им? Да они будут в восторге! Знаете, сколько у нашего института партнеров за рубежом? А у господина Вестена столько влиятельных друзей повсюду. Может быть… Нет, я опять не туда заехал. Совсем запутался… Мы действительно не знаем, как нам быть… вдобавок ко всему мы боимся…

— Отлично. Вы ему доверяете. Я спрошу, могу ли привезти вас с собой. Пойдемте! Мне еще нужно принять душ и переодеться. Если Алвин согласится, вы можете посидеть на лоджии за бутылкой вина. — И она направилась к подъезду своего дома.

Он последовал за ней, бормоча что-то по-польски.

— Что вы сейчас сказали?

— С умным человеком всегда договоришься. Извините.

— Извините? Ведь это комплимент!

Почему я это сказала, одернула себя она. Сумятица какая-то, какая-то сумятица… В квартире она первым делом поставила желтые розы в вазу. Барски попросил стакан минеральной воды и сразу удалился на лоджию. Как в кино, подумала она. Ничего этого нет. Вздор, никакое не кино. Если вдуматься, все совершенно логично и естественно. Безумие какое-то!

Она позвонила Алвину Вестену и обо всем рассказала.

— О чем ты спрашиваешь? — сказал ее друг. — Пригласи этого господина и приезжайте вместе, дорогая. Столик в ресторане я заказал. Наш с тобой столик. Тот, в самом углу. Поужинаем и поднимемся ко мне в номер. Послушай, этот Барски не может сейчас меня слышать, он не рядом с тобой?

— Нет. А в чем дело?

— Я сегодня утром слетал в Бонн и заезжал в министерство иностранных дел и в министерство по науке и технике. Посоветовался с друзьями, знающими людьми. И все в один голос сказали, чтобы я держался от этого дела подальше. А ты — тем более!

— Значит, все еще хуже, чем я предполагала.

— Очевидно.

— А почему держаться подальше, они, конечно, не объяснили.

— Ни словом не обмолвились. Потом я еще съездил в Кельн, навестил старинного приятеля, профессора Кеффера, он молекулярный биолог. Мы вместе сидели в тюрьме при нацистах. После войны Кеффер работал в Англии, в Физическом институте в Кембридже. Он ничего определенного не знает, но, по-моему, предчувствия у него самые мрачные. Потому что он тоже просил, чтобы я ради всего святого не вмешивался! Ну что ж, выслушаем покамест этого доктора Барски! Когда вокруг столько вони, даже руки чешутся, правда? Который час? Полвосьмого?

— Полвосьмого. Я быстренько приму душ и переоденусь.

— Погоди!

— Что еще?

— Пожалуйста, не приезжай в трауре. Надень мое любимое платье. Белое с жакетом в черно-белую клетку. И белые туфли. Договорились?

— Договорились! Чао, мой старикашка!

Она быстро нажала на контактную клавишу и сразу набрала другой номер: главной редакции «Гамбургер альгемайне». Когда девушка в секретариате сняла трубку, Норма попросила соединить с главным редактором.

— Понтер, это Норма. Я целый день была в разъездах. Есть куча новостей, но прямо в номер — ничего. Завтра расскажу. Я звоню, чтобы ты знал, на всякий случай, где я: доктор Барски явился на исповедь. Я беру его с собой к Вестену, в «Атлантик».

— Исповедь? О чем ты?

— Сначала мы с ним разругались вдрызг. Тоже расскажу завтра. Думаю, много чего выйдет наружу.

— Тогда ни пуха, ни пера, — сказал Гюнтер Ханске. — Привет, Норма!

— Привет, Гюнтер!

Она быстро приняла контрастный душ. Потом надела платье по заказу Алвина, набросила жакет на плечи и вышла на лоджию. Барски стоял у перил и смотрел на огни Эльбы.

— Я готова, — сказала Норма.

Она взяла с кресла репортерскую сумку. Барски не ответил. Пришлось повторить эту фразу погромче. Он повернулся к ней медленно, словно завороженный. Скорее всего, был мысленно далеко-далеко отсюда.

— Хорошо у вас здесь, — сказал он. — У нас в Варшаве тоже квартира с лоджией и видом на реку. На правом берегу. Мы часто сидели там и смотрели вниз, на Вислу.

— Вы женаты?

— Был, — ответил он. — Моя жена умерла.

13

Они пересекли холл шикарного номера вслед за Алвином Вестеном и оказались на белой лоджии, выходившей на фасад отеля «Атлантик». До этого они сидели за столиком у окна в гриль-баре — этот столик был постоянно зарезервирован для Алвина. Оказалось, что у Вестена с Барски много общих знакомых в Варшаве — художников и писателей. Они заговорили о событии, которое в 1970 году горячо обсуждалось во всем мире: тогдашний федеральный канцлер Вилли Брандт преклонил колена перед памятником жертвам национал-социалистов в Варшавском гетто.

— Мы, поляки, не видели ни от одного из немецких политиков даже приблизительно такого выражения стыда за содеянное, желания вымолить прощение, просьбы забыть, — говорил Барски. — Мои родители и я… многие поляки плакали…

— И очень много немцев плакало, — сказал Вестен. — Но очень много немцев ругало за это Брандта на чем свет стоит, а его политические противники утверждали даже, будто он предал Германию…

— Я была тогда в Варшаве, — поддержала беседу Норма. — Позже Брандт сказал мне — не берусь повторить дословно, но по смыслу, — он это коленопреклонение не «запланировал», но с самого утра размышлял о том, что просто необходимо выразить свои чувства перед монументом в гетто. Он на этот счет ни с кем не советовался. А потом, по его словам, просто рухнул на колени под тяжким грузом событий недавней немецкой истории. Так он почтил память миллионов убитых. Брандта всегда мучила мысль о том, сказал он мне, что фанатизм и желание попирать человеческие права не изжили себя и сегодня.

— Да, — подтвердил Вестен, положив свою ладонь на руку Нормы. — Я до сих пор помню, что она написала тогда о Вилли Брандте: «И тогда он, которому это совсем не нужно, преклонил колена за всех, которым следовало бы, которые должны были бы это сделать, но которые не делают этого, ибо не смеют, или не могут, или не должны сметь…»

Барски молча поглядел на Норму и Вестена и после долгой паузы сказал:

— Дорогая фрау Десмонд, дорогой господин министр, поверьте, я счастлив, что мне выпал случай познакомиться с вами. Пусть это звучит сколько угодно напыщенно, но я говорю искренне…

— Я больше не министр. Называйте меня просто Вестен, — ответил старик.

Потом они поднялись в его номер на третьем этаже. Высокие стеклянные двери холла были открыты. Лоджия белая, как и фасад «Атлантика». Бесчисленные огоньки играли в воде Аусенальстер.

— Сядем здесь! — предложил Вестен.

— Нет, подожди, — начала Норма.

— В чем дело?

— Дело в том… — Норма вопросительно взглянула на поляка.

Тот улыбнулся.

— Это очень любезно с вашей стороны, фрау Десмонд, но вы напрасно беспокоитесь.

— Я не понимаю, — сказал Вестен.

— Доктор Барски с женой часто сидели в Варшаве у себя на лоджии и смотрели на Вислу, — объяснила Норма.

— Моя жена умерла, — сказал Барски. — Я рассказал об этом фрау Десмонд. И очень тронут тем, что она думает, будто вид реки… Нет, смотреть на темную реку, на мерцающие огоньки — это чудесно, правда…

Они сели в белые кресла с высокими спинками. С улицы доносился приглушенный шум машин.

— Итак, — предложил Вестен, — начнем! Доктор Барски, вы о чем-то хотели рассказать нам?..

— Это история в высшей степени неприятная, — начал он, — страшная и необъяснимая. Чтобы понять в чем суть вопроса, необходимы специальные знания.

— Рассказывайте — мы слушаем, — сказала Норма.

По Аусенальстер скользил теплоход «Белого флота».[8] Играл оркестр, на палубе танцевали. Когда Пьер однажды прилетел в Гамбург, мы с ним тоже танцевали на таком теплоходе… Нет, оборвала свои воспоминания Норма, нет! Не смей! А вслух проговорила:

— Не думайте о времени, мы готовы слушать вас хоть всю ночь. Я во что бы то ни стало хочу выяснить, почему террористы стреляли в цирке. Вы тоже, разве не так?

— Благодарю, — сказал Барски. — Видите ли, в нашей группе собраны специалисты самых разных областей науки. И работают над одним проектом. Я биохимик. Есть два типа ученых: одни знают все ни о чем, другие не знают ничего оба всем. Во мне оба эти таланта слились.

Вестен расхохотался. Вот он сидит, подумала Норма. Такой старый и такой моложавый с виду человек, как всегда безукоризненно одетый. В синем костюме, галстуке в тон костюму, белой рубашке, синих носках и туфлях из мягчайшей кожи. Запонки ему отлили из старинной монеты, на манжетах всех рубашек вышиты его инициалы. Норма вспомнила, что Генрих Манн, тоже социал-демократ, всегда приходил на собрания, где рабочие сидели на скамейках в спецовках и комбинезонах, одетый с иголочки. Вестен однажды рассказывал Норме, что Генрих Манн, которого она ценила выше, чем его брата Томаса, часто появлялся на рабочих собраниях в белых лайковых перчатках. И рабочие находили это совершенно естественным. Они любили его точно так же, как другие рабочие любили Алвина Вестена, директора банка и социал-демократа, который боролся за их права…