Марк Эгарт - Бухта Туманов (с илл.) Страница 14

Следователь был военюрист — он требовал точных, проверенных фактов. А фактов не было ни у капитана Пильчевского, ни у лейтенанта Синицына, хотя оба они сомневались в том, что Никуленко стал жертвой несчастного случая. В особенности сомневался Пильчевский. Он давно служил на границе и разучился верить в несчастные случаи.

По ряду сообщений, которые доходили до него, по ряду собственных соображений, у капитана складывалось подозрение, что японцы что-то затевают. Обычная ли это провокация, пограничный ли инцидент, какие случались и прежде, или нечто более серьезное — он не мог знать. Одно для него было ясно: нужно быть в полной боевой готовности.

Поэтому, насколько это было в его власти, капитан Пильчевский торопил строительство укреплений на вверенном ему береговом участке. Кроме того, как всякий военный, он считал неудобным длительное пребывание гражданского населения — рабочих, занятых строительством, — на территории укреплений. И это тоже побуждало его торопиться с окончанием работ.

Несмотря на заключение следователя, гибель Никуленко не шла у него из головы. Он решил принять некоторые меры предосторожности и прежде всего усилить караульные посты. В это время к нему обратился Синицын с предложением установить наблюдение за фанзой на Черной сопке.

— За фанзой? — переспросил капитан. — Это зачем?

— Товарищ капитан, возможно, кто-то пользуется опустевшей фанзой. Нашел же Никуленко обрывок ремня. С этого ведь все началось!..

— Откуда вы знаете, что с чего началось? — строго перебил его капитан.

— Я не знаю, но хочу знать, — ответил, не смущаясь, Синицын и добавил с настойчивостью, удивившей Пильчевского: — Я узнаю! Только разрешите!

Его слова прозвучали так: «Кто, как не я, обязан раскрыть эту тайну, если… если только здесь есть тайна».

Капитан размышлял и не спешил с ответом. Присутствовавший при разговоре лейтенант Бурков неожиданно поддержал Синицына:

— Пожалуй, дело говорит. Только действовать осторожно! Не то как раз спугнешь «гостей»!

Синицына удивило, что у начальника погранзаставы как будто уже не оставалось сомнений, что гибель Никуленко — дело вражеских рук. Он посмотрел на капитана Пильчевского. Тот все еще молчал и никак не отзывался на слова Буркова. Наконец Синицын услышал слова, которых ждал:

— Ладно. Установите наблюдение за фанзой.

— Я сам. Лично! — обрадованно воскликнул Синицын.

Капитан в сомнении покачал головой и обернулся к Буркову, как бы желая сказать: «Одобрять одобряешь, так и делом помоги!» Понял его начальник погранзаставы или сам подумал о том же, но он заявил, что пришлет в помощь опытного пограничника-разведчика. На том разговор и кончился.

Уехал следователь. Вернулся к себе на заставу Бурков. Синицын днем был занят по службе, а вечерами уходил. Один капитан знал куда именно.

Во мраке ночи Синицын поднимался по дороге, проложенной к подножию Черной сопки, потом сворачивал на знакомую тропу и осторожно пробирался к бывшей фанзе корейца. Он лежал в кустах и смотрел на темный, едва различимый силуэт.

Было что-то печальное в этой пустой, одинокой фанзе. К полуночи обычно наползал туман. Тогда Синицын подбирался совсем близко к фанзе, прислушивался, вглядывался, ждал. Чего? Ни одно подозрительное движение, ни один посторонний звук не нарушали ночной тишины.

Так безрезультатно провел он на сопке несколько ночей. Невыспавшийся, продрогший, он возвращался в бухту, окликаемый часовыми, и валился на койку. А в семь был опять на ногах.

Однажды, проходя поздно вечером мимо одной из матросских палаток, Синицын услышал приглушенный разговор.

— Может, тебе померещилось? — спрашивал хрипловатый голос Гаврюшина.

— Я и сам иной раз думаю… Туман ведь какой был! Но раз на посту, обязан стрелять, — отвечал другой голос, в котором Синицын узнал голос Майбороды.

Он понял, что речь идет о тревоге, поднятой часовым в ту несчастливую ночь, после которой погиб Никуленко, и вспомнил, что стрелял в ту ночь именно Майборода.

— Конечное дело, обязан… — Гаврюшин вздохнул. — Был бы теперь лейтенант живой. Ни за что пропал!

Синицын отогнул полог палатки, заглянул в нее. При виде офицера матросы поднялись. Огарок свечи снизу освещал их лица. Лицо Гаврюшина терялось в сумраке, одни глаза светились.

— Зря ты, Гаврюшин, тревожишь себя и его, — сказал Синицын. — Устав караульной службы знаешь? Стало быть, не о чем разговаривать. Спать пора!

Матросы молчали.

Синицыну стало не по себе. Зачем он сделал им выговор? Ведь сам он тоже тревожился, и гораздо больше, чем они; сам он целыми ночами караулит фанзу… И что в том дурного, что они, как и он, думают о гибели Мити?

— Кажется, не первый год служишь, — сказал Синицын, желая смягчить свои слова — Должен понимать: океан, граница!..

Но что знал о границе он сам? Ведь для него это слово лишь теперь начинало обретать свой подлинный смысл.

На следующий день прибыл наконец обещанный Бурковым разведчик. Собой он был неказист и невелик ростом, зато очень подвижен и, видимо, ловок. А глаза у него были светлые-светлые, всегда прищуренные, словно он что-то высматривал, как полагается разведчику. Звали его Тимчук.

Эту ночь они вдвоем с Тимчуком провели возле фанзы. Здесь каждый куст, каждый камень уже были знакомы Синицыну. Накануне он положил два крохотных голыша перед входом в фанзу. Но голыши лежали там, где он их положил. Уловка не дала ничего.

Тимчук устроился так ловко и лежал так тихо, что могло показаться — он исчез, растворился в темноте. Синицын в душе дивился и даже завидовал ему. Впрочем, завидовать было рано. Тимчук тоже ничего подозрительного не обнаружил.

Утром пограничник, знавший все обстоятельства дела и уже успевший сориентироваться на местности, посоветовал осмотреть южный склон Черной сопки. Если кореец бывал здесь, то он приходил с юга, дорогой, которой шел к нему Синицын, и там должны быть его следы.

Предложение было дельное. Синицын согласился. День воскресный, время у него есть, а то, что не спал всю ночь, так ведь и Тимчук не спал.

Однако осуществить это намерение оказалось нелегко. Густые заросли маньчжурского орешника, остролистый таволожник, лимонник, папоротники, переплетенные лозами дикого винограда, покрывали южный склон сопки сплошным покровом, пробиться сквозь который было невозможно. А справа тянулся обрывистый берег океана — там тоже не могло быть пути.

Тогда Синицын высказал предположение, что Пак-Яков (если только это был он) пользовался не длинной, огибающей прибрежные кручи и знакомой морякам тропой, а пробирался прямиком через сопки.

Тимчук подумал, посмотрел на лейтенанта, одобрительно кивнул. Его крепкое, скуластое лицо, казалось, говорило: «А из вас, товарищ лейтенант, пожалуй, вышел бы неплохой пограничник!»

Они свернули, поднялись на ближнюю сопку и огляделись. Здесь Синицын еще не был ни разу. Стараясь не сбиться с нужного направления, Синицын с большим трудом продирался сквозь заросли, отгибая лозы дикого винограда, царапая пальцы о колючие ветки аралий. А Тимчук скользил между ними, как уж.

Вдруг впереди, между зеленью, мелькнуло голубоватое пятно. Это была длинная каменная осыпь, похожая на русло высохшего ручья. Заросли обступали ее со всех сторон так густо и тесно, что, отойдя всего на несколько шагов, осыпь уже невозможно было заметить.

Прыгая с камня на камень, Синицын и Тимчук спустились вдоль осыпи до нижнего ее края. Склон сопки здесь кончался, усеянный лиловыми ирисами, большими желтыми купальницами и огненно-красными «кровохлебками». А в распадке, словно зеленое озеро, колыхалась высокая, в полтора человеческих роста, могучая полынь.

Что-то знакомое вспомнилось Синицыну. Как будто он уже видел все это когда-то… Ну конечно, видел — и эти яркие цветы и зеленое озеро полыни, — видел и был здесь, но только шесть лет назад, мальчишкой!

Он усмехнулся. И сразу лицо его омрачилось. Шесть лет!.. Тогда они были здесь вдвоем. И без Мити он бы погиб…

Ему живо представилась их юная, мальчишеская дружба: ночевки возле костра в тайге, охота на чирков и диких гусей, шторм, захвативший в открытом океане и выбросивший на этот пустынный берег, голод, скитания… Океан! Великий путь мореплавателей! Бухта Туманов… И вот Мити нет…

Новое чувство разгоралось в его душе — чувство, подобное пламени, опаляющему душу. Теперь он другой. Он пришел сюда, чтобы раскрыть тайну гибели друга и отомстить за него!

Синицын провел рукой по лицу, как бы отстраняя воспоминания, и обернулся к пограничнику. Тот пристально смотрел в одну сторону. Проследив за его взглядом, Синицын заметил у берега колышущегося под ветром озера полыни нечто вроде узкой отмели. Там полынь редела, и оттуда доносилось негромкое журчанье воды.