Виктор Михайлов - Слоник из яшмы. По замкнутому кругу Страница 15

— Поехали. Маршрут знаете?

— Знаю.

Я махнул Луневу рукой. Он поймал летящее перо голубя, показал мне его и сделал отрицательный жест. Надо полагать, это значило: ни пуха ни пера!

— Небось думаете: как это — Вано и Трушин? — спросил водитель, переключая скорость, и сам ответил: — Я всю войну прошел с Серго Киладзе. Вместе в госпитале лежали, вместе в часть возвращались, из одного котелка щи хлебали, одной шинелькой укрывались — словом, побратимы! Я был Иван — стал Вано, он — Сережка. У нас так и в паспорте записано.

— Теперь встречаетесь?

— А как же! Он живет в Махарадзе, я у него этим летом гостил. Серега у меня — прошлым.

— Сколько километров до церкви?

— Около восьмидесяти. А в Невьянске вы были?

— Нет.

— Поглядите сторожевую башню Демидова. Говорят, в Италии есть падающая колокольня…

— В Пизе.

— Так в Невьянске тоже падающая. Демидов здесь всем владел: землей, заводами, людьми… Слышал я, один ученый человек рассказывал, после подавления восстания на заводах Порфирий Демидов заложил эту церковь Всех Скорбящих. Три года ее строили…

«Некстати общительный водитель», — подумал я и, привалившись к спинке, закрыл глаза.

Трушин замолчал.

Медленно, тихо ко мне подкрадывалась дремота, то знакомое состояние, когда все, что случилось за день, поднимается, встает в нескончаемый ряд и проходит, словно на смотре, мимо…

Трушин останавливался, обходил машину, постукивая ногой скаты. Где-то водитель пил прямо из кринки молоко. И снова мы мчались по шоссе.

— Проезжаем Верхнюю Пишму!

Я приоткрыл веки и снова сомкнул, но дремота меня покинула. Пришло размышление о церкви, о Черноусове, Юколове, Яковлишине — председателе церковной общины. Как-то они меня примут? Яковлишин был заинтересован в том, чтобы научно-методический совет взял церковь под свою охрану как памятник культуры восемнадцатого века. По собранным мною материалам церковь Всех Скорбящих не представляла собой исторической ценности ни по архитектуре, ни по внутренней росписи. В Свердловске не было специальной научно-реставрационной производственной мастерской, ближайшая находилась в Перми при Управлении культуры. Яковлишин производил реконструкцию церкви хозяйственным способом, а для восстановления икон и фресок нанял шабашников Черноусова и Юколова. Он, конечно, будет заискивать и попытается вызвать у меня доверие.

— Проезжаем Кедровое.

Теперь было недалеко.

— Кажется, вздремнул, — сказал я, — намотался за день…

— Понятно, командировка. Бываешь в Москве проездом, так за несколько часов уходишь ноги! — поддержал меня Трушин.

С полчаса мы ехали молча, затем, указывая влево, водитель сказал:

— Поселок Поворотный! А вот там голубая полоска — озеро Аятское. Сейчас повернем.

Шоссе у обочины расступилось, и мы оказались на узкой дороге, крытой булыжником, обсаженной по краям березой. Где-то впереди, среди зелени, поблескивала золотом церковная луковка с крестом. Но вот мы выехали на прямой участок, и перед нами открылся невысокий холм, сосны и церковь.

Я попросил Трушина затормозить и с интересом рассматривал открывшееся моим глазам сооружение.

К кубическому массиву церкви с северной и южной сторон примыкали приделы. В центре барабан, в нем оконные проемы, украшенные кокошниками. Венчал все сооружение золоченый купол. Под самой крышей фасад обегал аркатурный фриз в виде глухих арочек. Над входным притвором трехъярусная звонница с колоколами. Колоколенку завершала золоченая луковица. Два яруса стрельчатых узких окон с наличниками. Возле ступенек паперти подклет, вывороченные груды земли и несколько малых котлов водяного отопления. Церковь красиво обрамляли высокие, столетние сосны. В стороне слева просматривались крыши домов…

— Что это?

— Слободка, — ответил Трушин.

— Давайте, Трушин, поближе.

Мы подъехали к паперти. Из двери вышел бородатый мужчина в синем халате и веснушчатый толстый мальчонка с чайником. Прямо с паперти он слил бородачу, тот вымыл руки, но, заметив нас, пошел навстречу.

— Инспектор Никитин? — спросил он.

— Совершенно верно. — Я поклонился.

— Художник Черноусов, — представился тот. — Извините, руки мокрые. А ну, Мишка, слетай к отцу, скажи, приехал из Москвы инспектор.

Поставив на ступеньку чайник, малец быстро побежал вниз, к слободке.

— Вы что, ждали меня? — удивился я.

— К нам приезжали из отдела культуры, предупреждали о вашем приезде. Заходите в храм, дорогой гость!

Простившись с Трушиным, я шагнул за художником в притвор, идущий в глубину уступами.

Не входя в церковь, Черноусов прижал меня к стенке и, горячо дыша луковым духом, зашептал:

— Тут у нас работает ваш московский студент, за длинным рублем погнался! Нахал! Стрекулист! Он расписывает главный плафон купола. Голову Христа залепил бумагой. Говорит, незаконченную работу не показывает. Смех! Так вы на него не обращайте внимания.

Мы вошли в церковь. На солее — возвышении пола у алтаря — сидел за мольбертом Юколов. Косой луч предвечернего солнца падал на икону апостола, которую он прописывал. Художник при виде меня встал, поклонился.

— Донат Захарович Юколов! — представил его Черноусов.

Посередине церкви возвышались леса, они пронизывали свод, барабан и подходили к куполу, на котором был изображен Христос, летящий по небу. Лицо действительно залеплено бумагой. С лесов свесился бородатый юнец и приветственно махнул рукой. Я ответил ему и перешел поближе к фрескам, написанным тусклой, невыразительной кистью ремесленника, к тому же не владеющего техникой фресковой живописи. На одной стороне было изображено исцеление апостолом Петром калеки, просящего подаяние у Красных дверей храма. На другой — ангел отворяет двери темницы, освобождая апостолов. Я знал эти легенды, их воплощение было из рук вон скверным.

— Фрески — это моя специальность! — говорил за моей спиной, горячо дыша мне в затылок, Черноусов. — Весь я тут!

Верхний ярус иконостаса уже закончен. Шесть икон апостолов стояли на тябле. Сразу можно было узнать три из них — работы Черноусова и три — юколовского письма, очень тонкого, выразительного и самобытного. Все шесть были покрыты лаком. Я притронулся к поверхности, она показалась мне зеркально ровной, удивительно чистой.

— Как вы этого достигаете? — спросил я Юколова.

— Это Никон Фадеевич, — смущаясь, сказал художник. — Секрет лака. Теперь такого и в помине нет.

В церковь вбежал толстый, коротенький человек в сопровождении веснушчатого мальчугана.

— Очень приятно, товарищ Никитин! Очень приятно видеть вас в наших краях! Разрешите представиться, председатель церковной общины Бронислав Хрисанфович Яковлишин.

Насколько художники бородаты, настолько Яковлишин был лишен всякой растительности. Лицо в склеротических прожилках на носу и щеках. Глаза же совсем не отражали его суетливой подвижности, они были сосредоточенны и внимательны.

— Никитин Федор Степанович. С художниками я уже знаком. Устанавливаете водяное отопление? — спросил я, взглянув на батареи по цоколю стены, крытому мозаикой из кусочков смальты.

— В храме было печное отопление. Устанавливаем водяное; трудности с котлами, не входят в подклет, приходится разбирать кладку. Федор Степанович, у нас сейчас обеденный перерыв. Прошу к моему шалашу. Я тут неподалеку на слободке.

«С позиции инспектора — ни в коем случае! Но где еще я сумею завязать добрые отношения с этими бородачами?» — подумал я и согласился.

Мы все четверо вышли из церкви.

— А как же этот художник? — Я указал на купол.

— Ковалихин с нами не ходок, — сказал Черноусов. — Очень дерзкий мальчишка! Вот с Донатом Захаровичем в контрах. — Художник указал на Юколова. — Он обедает на лесах. Курочку или мясцо пожует и запьет квасом. Дело молодое. Живет в Поворотном, ему хозяйка готовит.

«Шалаш» Яковлишина оказался емким — большая столовая, дубовый резной буфет, стулья в полотняных чехлах, прямоугольный стол, уставленный соленьями и копчением. В центре на стене висел поясной портрет свердловского епископа Флавиана и поменьше фотография священника, дьякона, групповой снимок церковного совета с прихожанами. Хорошо сфотографирована церковь Всех Скорбящих и вековые сосны.

Мы сели за стол. Женщин не было. Хозяин сам разлил по рюмкам «Столичную».

— Мне нельзя, — прикрыл я ладонью рюмку.

— Ну одну?

— Ни капли.

— Неволить не буду. Тогда кваску домашнего.

— Квасу с удовольствием.

Чокнулись, подняли в мою честь рюмки, выпили. Я обратил внимание на руки Черноусова: в заусеницах, с ломаными ногтями и въевшейся краской, особенно выделялся сурик.

— Отчего вы, Никон Фадеевич, не бережете руки? — спросил я.