Михаил Любимов - И ад следовал за ним Страница 16

На следующий день в то же время я снова вошел в «Экспресс» (на этот раз опера­цию проводил рыжий вахлак в отечественном плаще, от него тоже несло, как из бочки — черт знает что! что они делают у себя в посольстве?) и принял тот же мини–коробок.

Ответ был краток:

«Вам следует выйти на явку в Монтре (Швейцария, рядом с Женевой) 11 января в 17.00. Место встречи: у здания ресторана на железнодорожной станции. Пароль: «Вы не знаете, где здесь кинотеатр «Блюз»? Отзыв: «Не знаю. Я приехал из Брайтона». Запасная встреча на следующий день по тем же условиям».

Я легко зарегистрировал указания в своей феноменальной памяти и, зайдя в туа­лет, отправил клоч­ки телеграммы в лондонскую канализацию. Неожиданное волнение охватило меня: слишком много иксов и игреков разбросано было во всей этой поездке, да и длинные перелеты в последнее время не вызывали у меня радости, особенно на ли­ниях, где бесчинствовали террористы.

«Газель» унесла меня в районы центра, и вскоре неизвестно почему я запарковался на Бейкер–стрит у паба «Шерлок Холмс», вечно забитого любопытны­ми туристами. В углу зала за стеклом сидело в кресле чучело главного героя с трубкой в зубах, которое взира­ло на восхищенного доктора Уотсона, замершего с газетой в протянутой руке. («Сегодня вы надели синие трусы, Уотсон!» — «Холмс, это конгениально, это невообразимо! Как вы догадались?» — «Уотсон, вы забыли надеть брюки!»)

Совесть Эпохи, периодически сходивший с рельсов и сотрясавший лучшие кабаки мекленбургской столицы, объяснял свои загулы так: «Знаешь, Алик, утром просыпаешься в дивном настроении, выдуваешь пакет молока, и даешь зарок ничего не брать в рот по крайней мере месяц, и радуешься своей твердости и своей воле, и, напевая «Легко на сердце от песни веселой», блаженно идешь в булочную за диетическим хлебом. Идешь, идешь… и через два часа почему–то оказываешься на пляже, пьяный вдребадан с таким же надратым забулдыгой, над банкой вонючих килек и бутылягами с портвейном «Розо­вый». Что это, Алик? Почему? Как это произо­шло? Кто может на это ответить?»

Этот вопрос, достойный Понтия Пилата, не мучил меня, когда я заказал двойную порцию «Кровавой Мэри» в надежде, что томатный сок заглушит воспоминания о милой кильке, которую и в чистейшем виде не сыщешь в бывшей «мастерской мира», избало­ванной устрицами и жареными кузнечиками. Коктейль оказался настолько хорош, что пришлось его два раза повторить, а затем приглушить томатный привкус хорошо отди­стиллированным «димплом» (в этом проходном доме, естественно, отсутствовал «глен­ливет»).

Тут навалилась на меня усталость, хотелось сбро­сить с себя все маски, поплыть по волнам настрое­ния, расслабиться, расклеиться, забыть о Хилсмене, Каире и «Бемоли», поговорить с кем–нибудь по душам, хотя бы с чучелом Шерлока Холмса, маячившим перед глазами.

Пожалуй, только Витеньке я открывал свою душу, ему повезло больше других, ибо кличку он заслужил Совесть Эпохи, хотя при всех своих прогрессивных взглядах и душев­ности поражал своим баснословным распутством: влюблялся по уши почти каждый ме­сяц, безумно боялся жены, что еще сильнее толка­ло его на самые рискованные приклю­чения, страдал постоянно и томился духом и охватывал своим любвеобильным сердцем даже академические городки в восточной части Мекленбурга, где регулярно мотался в командировках.

Особенно жаловал Витенька чужих жен, и они платили ему преданной взаимностью, ухитрялись даже проводить с ним счастливые ночи (перед своей вечно свирепой женой Витя прикрывался пьянством, валившим его с ног на раутах у приятелей, которых насчи­тывалось несметное количество), усыпив бдительность своих мужей легендами, которым позавидовали бы асы секретной службы.

В нашем кухонном парламенте мы спорили с Витенькой о большой политике и мекленбургских нравах, спорили шумно и откровенно, называли вещи своими именами, но на всякий случай пускали на полную катушку песни бардов, воду и радио. Совесть Эпохи свято верил в просвещенный абсолютизм, а покорный слуга, отравленный зловон­ными ветрами западных демократий, жарко отстаивал принципы Французской революции с ее свободой, равенством и никому не нужным братством.

Я завидовал вольной жизни Совести Эпохи, читал восторженные письма его по­клонниц, покоренных силой его эрудиции и черной бородою с проседью,— иногда я сам мечтал отрастить такую, уйти на покой, пристроиться сторожем в Идеологической Школе, сидеть себе в валенках у входа, попивать чаек с ванильными сухариками, а ночью, когда здание опустеет, заглотнуть свой стакан и закемарить сном пра­ведника.

— Что ты делаешь с собою, Алик? — говорил мне Совесть Эпохи, надравшись, как зюзя.— Брось свою муру, займись делом, хотя бы переводами — они нужны малогра­мотному населению, а ты все–таки кумекаешь кое–как на своем английском! Или займись наукой, еще не поздно, хотя с твоею сытою мордою лучше не соваться в интеллектуаль­ную сре­ду… Но я тебя могу взять с собою на восток, в один научный городок, где светлые головы и неиспорчен­ные девушки, которые наставят тебя на путь истинный. Уходи, мой друг, ведь просто неприлично потратить всю жизнь на шпионство!

— Что ты понимаешь в разведке? — орал я в ответ,— Что ты о ней знаешь? Ни од­на страна не может жить без разведки! Правительству нужна информация, и я добываю ее, словно шахтер, рубящий уголь, я рискую жизнью ради тебя, дурака, и всего народа! А твои светлые головы уже превратили Мекленбург в край законченных идиотов! Что пони­мают эти недоучки в науке? Какая вообще может быть наука в таком государстве, как Мекленбург? Нет, Витюша, поезжай на восток один, я не поеду с тобою, тем более что ты постоянно пьешь бормотуху и даже не в состоянии оценить «гленливет»!

— Риск… информация… шахтеры… брехня все это! Ты просто любишь комфорт, Алик, ты — пижон и обыкновенный жандарм! Мекленбургский вариант Рачковского — царского заграничного резидента.

— Ты молчал бы, чайник! — возмущался я.— Лучше на себя посмотри!

— И посмотрю! — орал он.— Ты знаешь, что я великий микробиолог? Что мои труды печатают на Западе? Что иностранные академики считают для себя великой честью по­жать мне руку? Это ведь не шпионская работа!

— Плевать мне на твой вонючий Запад! А твоей наукой у нас в Мекленбурге только подтираются! Что простому человеку от какой–то микробиологии, если он стоит в очереди за свеклой? Народ проживет без твоих научных идей, а без меня его сожрут с потрохами враги и кости выплюнут в помойную яму!

— Кто? Кто?! — бушевал он.— Какие враги? Кто на нас нападет? Кому мы нужны? Да я счастлив буду, если нас завоюют! Наконец–то в стране будет нормальная система!

— Не зря вас, диссидентов, лупят по мордасам! Пятая колонна! Неужели ты бы смог жить под немца­ми? — Я играл на эмоциях, зная, что отец Виктора погиб на фронте.

— Под немцами в тысячу раз лучше! Я недавно был во Франкфурте и пил шнапс с чудесным фрицем…

— Он тебе, безвалютному командировочному, поставил рюмку шнапса — вот и вся цена твоей национальной гордости!

— Какая тут, к такой–то матери, может быть гордость?! Беги, пока не поздно, из сво­ей навозной ямы! — продолжал орать он.— Уходи хоть в говновозы!

Ностальгия по дому проснулась во мне, хотелось продолжить спор с Совестью Эпо­хи, поставить его на место, все объяснить и все разжевать. Не нравились мне этот вояж в Каир, поиск Рамона и прочие испытания судьбы.

В общем–то работа по установке неизвестных граждан очень сходна с деятельнос­тью ассенизатора, и эту печальную мысль пришлось омочить еще двумя порциями бла­гословенного «димпла».

После такого славного заряда Шерлок Холмс шевельнулся в кресле, лукаво мне подмигнул и пригла­ил посоветоваться по поводу возможных похитителей голубого карбункула. Я не стал с ходу принимать приглашение и сначала освежился бутылкой «шабли». Теперь уже отборный овес виски смешался с помидорами «Кровавой Мэри» и виноградниками Шабли, где пажи графиню… ублажали.

Брат Шерлок продолжал подмигивать, дерзкие мысли бились в голове, как вытяну­тые на берег рыбы,— Совесть Эпохи уже давно бы помчался стаскивать с Трафальгар­ской колонны статую адмирала Нельсона. Я тоже решил не отставать, допил «шабли», элегантно подошел к великому сыщику и вступил с ним в умный диалог — тут появился разгневанный хозяин, и мне пришлось выйти из паба твердым шагом королевского гвардейца.

Душа рвалась немедленно в Каир, минуя филистерскую Швейцарию, на поиски ко­варного незнакомца, под пули арабов, и, самое главное, жизнь представлялась совер­шенно бессмысленной без бутылки «гленливета».

Искать его пришлось долго: в самом светском «Монсиньоре», что на приюте гурма­нов Джермин–стрит, «гленливета» не оказалось, но пришелся по вкусу кондовый «ти­черс», хотя шел он неважно и потребовал вмешательства хереса и кофе. Далее упрямый Алекс блуждал на машине в поисках ресторана «Шотландский клан», который по идее ло­мился от «гленливетов», там меня и остановил полисмен, величественный, как Саваоф: «Сэр, вы едете по правой стороне!» — «Разве?» — Лицо Алекса ангельски спокойно, глаза чисты и лучезарны, речь отчетлива, как у диктора Би–би–си, такое наступало после жбана кофе— «Извините, сэр, я не заметил знака!» — Разворот и лихая парковка около «Этуали». Счастье всегда неожиданно: именно там и подвалили «гленливет» и заодно юная негритянка из Камеруна, черная как смерть и лепечущая по–французски чуть лучше сеттера миссис Лейн,— бутылка «редерера» за дикую бардачную цену и плавный пере­ход в номер почти рассыпавшейся гостиницы напротив.