Петр Пильский - Тайна и кровь Страница 16

— Вы его мало знали. Феофилакт, конечно, был прекрасным организатором. Но это был прежде всего личный мститель. Он искал кровавых встреч. И ведь вот, подите ж. Из каких схваток этот человек выходил живым! Да и тут он вел себя, действительно, героически: по этим чекистам он из двух револьвере выпустил несколько десятков пуль, уложил пятерых. Шестой уложил его. Феофилакт заставил их ломать двери. Потом, с двумя револьверами в руках, загородившись столом, держал им речь — выигрывал время… И, наконец, открыл стрельбу. Об этом Лучков рассказывал со всеми подробностями.

— Какой Лучков?

— Вы не знаете… Лучков поставлен организацией на службу в чека.

Леонтьев усмехнулся:

— Когда и вас судьба приведет туда, познакомитесь.

Какой ужас! Бедный Феофилакт! Я пошел рядом с Леонтьевым по Тучковой набережной и горестно испытывал такое чувство, будто потерял все на свете, сотрясается моя земля, я покинут всеми, и в эту минуту моя единственная опора и надежда — только он, этот человек в желтой коже, шагающий со мной по пустынному, серому тротуару.

Я напомнил Леонтьеву о моем заданий.

— Нет, вам не надо ехать в Финляндию… Теперь это излишне и рискованно. Ведь главной связью был Феофилакт. Теперь кончено. Повторяю вам: организации нет…

— Что же будет? Ведь нужно что-то делать…

— Да, нужно.

— Что?

— Создавать новую.

— Как?

— Бесстрашно, жестоко, не щадя ничего и никого.

Леонтьев задумался:

— Вот что… Завтра в 2 часа дня вы явитесь в гостиницу гвардейского экономического общества. Я вас встречу. Там состоится совещание.

— Слушаюсь!

Прощаясь, он докончил:

— Итак, до завтра. Хм… Так Варташевский нашел свой конец!.. Вот тут-то и вскроется тайна. Вы увидите, как его будут хоронить большевики!

— Да, будет интересно посмотреть на церемонию.

— Я там буду.

— И я.

Сжав мою руку, Леонтьев внушительно сказал:

— Вам не советую…

XVI. Тайна сестры

Все было ново, неожиданно и печально. Никогда еще я не чувствовал себя так сиротливо и одиноко, как сейчас. Мир опустел. Организации нет!

Леонтьев говорит, что можно создать новую, но я вижу, как он сам не верит в это. Да, все плохо…

Но строить нужно. Нельзя сидеть и молчать. Конечно, наше будущее мы будем строить на крови. Для меня это не страшно. Но я ощущаю другую опасность. Всем телом, сердцем, душой, мозгом я чувствую, как в этот мир входит новая мораль. Скоро все будет позволено.

— Стоит ли жить? — спрашивал я сам себя и твердо отвечал:

— Да!

Никогда еще я не был так глубоко убежден в своей силе, как в этот час серого зимнего дня.

Без раздумий, без слов, без вопросов я отдам мою жизнь по первому приказу. Но обидно и горько бросить ее без пользы, попасть в чека и там погибнуть от грязной руки трусливого негодяя или истеричного кокаиниста.

А это может случиться. Мария Диаман не простит и не забудет. То, что я сейчас на свободе, — простая случайность. Пока меня спасает только неизвестность. Мария Диаман не знает, где я живу.

А в самом деле, где я живу? Да, стал бродягой, и у меня нет ни крова, ни пристанища, ни родных.

А Женя?

Я вспомнил о сестре.

Может быть, мы с ней больше никогда не увидимся. Разве я могу ручаться даже за следующий час? Каждая минута мне грозит арестом и расстрелом.

Завтра — совещание. Новая организация меня может послать куда-нибудь в провинцию. Все стало неожиданным! Надо спешить! Я решил пойти к сестре.

Она не удивилась. Ее обрадованные глаза были спокойны. Мы встретились так, как будто условились об этом и ждали друг друга. Но уже первые слова Жени были тревожны. Гладя меня по голове, она говорила:

— Ах, Миша, если бы ты знал, как я беспокоилась за тебя!

— Это почему же?

— Разве для беспокойства нужны причины? Ах, милый, мы переживаем такое скверное время… Я боюсь…

— А ты не бойся.

— Мне все кажется, что с тобой должно случиться что-то неприятное… А меня никогда не обманывает предчувствие.

Бедная Женя! Дорогая моя сестра! Глупая, глупая девочка! Я пришел к ней, ища успокоения, отдыха, тепла, а Женя каркает мне, пророча темный и злой конец.

Как это странно! Чем женщина искренней, тем она беспощадней. Зачем Женя говорит мне о своих предчувствиях? Как будто я сам не вижу, что хожу по краю бездны и неизбежно скачусь, сорвусь и полечу вниз.

Но сейчас об этом не хотелось думать. В комнате Жени было уютно и тепло. Я обнял сестру. Вспомнилось детство.

Зимой мы играли в снежки, лепили снежную бабу. Хорошие были зимы!

Женя сказала:

— Ну, расскажи, как ты живешь. Что делаешь?

— Работаю… понемногу…

— Ты служишь?

Я ответил не сразу. Женя повторила свой вопрос. Что мог я ей сказать?

Она спросила:

— На что же ты живешь?

Я безмолвно вынул пачку и сунул ей в руку:

— Возьми!

Женя удивленно взглянула на меня. В ее голубых глазах мелькнул испуг.

— Откуда это?

В голосе звучала подозрительность. Это было понятно. Откуда у меня могли быть деньги? Кто и за что мне стал бы платить?

С полной и совершенной искренностью я мог бы рассказать Жене о моем сумасшедшем выигрыше. Мог и не смел. В моем сознании, в моей памяти этот выигрыш как-то неразрывно сливался с Новой Деревней, с ночной тишиной, с Елагинским парком. Этого нельзя было трогать!.. Об этом нельзя было вспоминать…

Удастся ли?

Нет, это никогда не уйдет из памяти, никогда не заснет моя бедная совесть!

Я сказал сестре:

— Не спрашивай меня об этом…

Ее рука задрожала. Она выронила деньги. Испуганно, вполголоса она сказала:

— Миша, я боюсь тебя.

— Глупая!

С широко раскрытыми, насторожившимися глазами она быстро шептала:

— Миша, Миша, как страшно! Миша, я вижу, я чувствую, что-то случилось… Что?

— Ничего не случилось.

— Ты скрываешь.

Я попробовал рассмеяться:

— Ты — трусиха и фантазерка.

Смех вышел неискренним. Женя вздрогнула, и вдруг из ее удивленных, испуганных, милых глаз ручьем потекли слезы.

Она крепко обняла меня, будто от кого-то защищая и пред кем-то оправдывая, положила мою голову к себе на грудь и ласково и настойчиво попросила:

— Не лги мне!

Что она думала? Что подсказывало ей сердце? В чем тайно она обвиняла меня?

— Слушай. Миша… Эти деньги грязные. Я не хочу к ним прикасаться. Я их сейчас брошу в печь.

— Ну что ж, бросай!

Я встаю, беру ее за плечи и, смотря ей прямо в глаза, говорю в упор:

— Даю тебе мое честное слово, что все эти деньги от первой до последней бумажки мною выиграны в клубе. Поняла?

Она бросается ко мне на шею, целует и все еще плачет. Успокаиваясь, чуть-чуть всхлипывая, укоряет:

— Зачем ты меня мучил? К чему эта таинственность?

Женя уходит. Сегодня она устроит дома роскошный обед.

Я остаюсь один.

На столе у Жени — массивный альбом. Я открываю его, перелистываю. На одной из фотографий — я и Женя. Чрез несколько страниц я — в форме юнкера Николаевского кавалерийского училища. Как все шло прямо, ровно, легко! Теперь все перевернуто, все погибло. За несколько месяцев я состарился, измучился и ослабел.

— Что будет дальше? — спрашивал я себя.

Мой прямой ответ был:

— Дальше будет трудней, сложней и опасней.

— Отступить? Махнуть рукой? Стать в стороне?

— Нет! Нет! Нет! Только не это! Только не малодушие!

В эти минуты я завидовал Леонтьеву. Вот у кого не могло быть никаких колебаний. Его душа никогда не износится, как и его кожаная куртка. Я начинал испытывать презрение к себе.

Как я смею задавать себе какие-то вопросы? Никаких вопросов, никаких сомнений, никаких колебаний!

Женя вернулась взволнованная, в каком-то нервном экстазе, горящая негодованием.

Раскрасневшаяся от быстрой ходьбы, от гнева, она бросила покупки на диван и, не снимая шляпы, резко жестикулируя, заговорила раздраженно и зло:

— Ты слышал? Варташевский убит.

Я поднялся с кресла, взглянул на Женю и — не знаю, почему — бросил пустое и глупое слово:

— Разве?

— Ну да. Об этом весь город говорит. И в газетах много написано… Вообрази: Константин убит! Я не могу себе представить этого! Ах, какое подлое время.

Женя закинула руки назад и нервно заходила по комнате:

— Что же это такое! Кому Константин мешал?

Я молчал. Что мог я ответить ей на эти детские, искренние и страшные вопросы!

Вдруг Женя остановилась и, несколько раз топнув, выкрикнула:

— Любопытно было бы знать, какой это мерзавец мог поднять руку на бедного Константина…

Я внимательно посмотрел на сестру.

— Женя, не смей говорить о том, чего ты не понимаешь!

— Я не понимаю? Почему?

— Варташевский — предатель.

— Вздор. Не может быть!