Николай Шпанов - Ураган. Когда гимнаст срывается Страница 16

Парк сидел на своем любимом месте, на полу перед камином, и, цедя содовую, чуть-чуть разбавленную виски, слушал Ванденгейма. Он сидел, скрестив ноги, и глядел в огонь, не поворачивая головы вслед ходившему по комнате Лоуренсу.

– Русские не встретят вас букетами, – с обычной безапелляционностью говорил Лоуренс, – у них припасена какая-нибудь дуля, чтобы заставить вас растеряться, когда…

Парк махнул рукой и рассмеялся.

– Вы хотите напугать меня привидениями, после того как нам не удалось напугать русских? Пустое занятие, Лорри, я не пуглив. Все на свете выглядело бы куда проще, если бы мы не закрыли глаза на эту гадость с бомбой Хойхлера. Это было уже многовато: сперва "Кобра", потом настоящая бомба…

Парк взял несколько свежих брикетов и ловко, не обжигая пальцев, уложил их клеткой в огонь камина. Пока пламя охватывало уголь, Парк, прищурившись, глядел в камин. Лоуренс, стоя над ним, покачивался на носках широко расставленных ног.

– Скажите прямо, Майкл, вы намерены честно отстаивать тезис "сначала инспекция – потом разоружение", как прежде отстаивали открытое небо?

– И так же провалиться, как провалился тогда?.. – Парк покачал головой. – Нет, Лорри. "Инспекция" такая же чепуха, как и открытое небо… Шпионаж есть шпионаж, как бы мы его ни называли.

– Фи, Майкл! Зачем такие грубые слова?

– А вы хотите, чтобы в Лугано они достались мне одному? Подсунуть меня для расправы? Не хватит ли уже позора, какой пал на мою голову, а?..

– У русских, Майкл, есть отличная пословица: "Стыд как дым – глазам не опасно".

Парк усмехнулся:

– Во-первых, пословица звучит совсем не так, а во-вторых, я уже стар и мои глаза боятся дыма.

– А вы понимаете, Майкл, во что это вам обойдется?

– Угроза?! – Парк сильным движением, словно за плечами у него не было семидесяти с лишком, поднялся на ноги. – К черту! Не на таковского напали! – Он напрягал все силы, чтобы не дать волю негодованию, но, видно, этих сил не хватило. Он сжал кулаки. Лицо превратилось в нечеловеческую маску – вымученную, выжатую и нерасправленную. Парк надвинулся на Ванденгейма: – К черту! Вы хотите, чтобы мне еще раз дали под зад? Не выйдет. Я отказался от командования армией не для того, чтобы позволить вашей шайке командовать мною! Я не позволю подставить себя под удар с открытыми флангами! А что вы мне предлагаете: беззащитным предстать в Лугано?

– За вами – мы, – стараясь успокоить расходившегося сенатора, с улыбкой проговорил Лоуренс. – Мы и вся наша…

– Вся ваша?..

– Вся страна.

– Черта с два! Если я с вами, то страна не со мной. Это вы должны понять. С того момента, как Хойхлер оказался в руках красных…

– Черт бы побрал всех хойхлеров на свете, – раздраженно перебил Лоуренс. – Просто свинство! Если бы не он, красным не удалось бы устроить этот международный спектакль с "высоким судилищем народов". И ведь смотрите, как ловко это придумано: "высокий суд на уровне простых людей мира" изволит заседать именно в те дни, когда состоится Лугано! Ловко!

– Да, – продолжал Парк, – и каждое слово неправды, которое я произнесу в Лугано, будет разоблачаться в зале лейпцигского суда.

– Чепуха! Кто станет вас опровергать?

– Не опровергать, Лорри, а разоблачать.

Лоуренс пожал плечами.

– Не Хойхлер же!

– Именно он. Он и этот его… Цвейгель. Вы воображаете, что они подставят головы под петлю ради вашего спасения от позора?

– Они ничего не могут сказать…

– Не думаете же вы, будто Хойхлер скроет, что Тигерстедт был в курсе всех его приготовлений к бомбардировке острова. Уж он-то скажет, как обстояло дело: если бы его провокация имела шансы на успех, Тигерстедт и Баттенбери были бы тут как тут, чтобы вцепиться в Россию. Улизнули за кулисы, потому что поняли: Хойхлер вылез со своей бомбой раньше времени. Поверьте, старина, Хойхлеру своя голова дороже вашей. К тому же у него перед глазами опыт Кейтеля и Йодля. Он понимает, с чем это едят. Мы с вами были тогда судьями, а у всех этих хойхлеров, кессельрингов и компании зуб на зуб не попадал от страха. Хорошо еще, что Шредер успел покончить с собой, а то и мы с вами гуляли бы голенькими.

Ванденгейм слушал, зло сощурившись. Дождавшись паузы, проговорил сквозь зубы:

– Просто трусите, Майкл!

Несколько мгновений Парк смотрел на него в изумлении. Потом подбежал к столу, схватил шляпу и устремился к двери.

Лоуренс не спеша пошел за ним.

Следуя за Парком по лесной тропинке, Лоуренс думал, что они просто прогуливаются, но когда хозяин уселся на толстый пень и, указав на такой же пень напротив, сказал: "Что ж, поговорим", – Лоуренс насторожился.

– А вы не думаете, Майкл, что нам понадобится переводчик? – И в ответ на недоуменный взгляд Парка недобро усмехнулся: – Говорят, что среди своих вы уже переходите на русский язык.

– О, вам это не угрожает! – с хорошо разыгранной веселостью воскликнул Парк. – Хотя бы уже потому, что вы не совсем свой здесь, в нашей "Хижине".

Парк сидел, прислонившись к высокой сосне, и отчетливо чувствовал плечом, как где-то наверху старательно работает дятел. Удары крепкого клюва были то часты и дробны, то следовали один за другим с большими интервалами и были похожи на какой-то телеграфный код. Парку это нравилось: что-то вроде тайного и непонятного Лоуренсу разговора с природой. Они не хотят понять, что "коммунист номер один" прав: исторический процесс необратим, нельзя вернуть вчерашний день и загнать коммунизм обратно в небытие. Пора оставить болтовню о том, что "противоестественная" система, возникшая в России полвека назад, была всего-навсего "несчастным случаем" в истории, и публика уже не верит тому, что у коммунистов растут рога и хвост. А Лоуренс все твердит свое:

– Будьте же тверды, Майкл, возьмитесь за ум! Где гарантии, что русские искренни в своих предложениях о разоружении? Вы уверены, что они не держат камня за пазухой?

– Милый Лорри, – Парк старался говорить как можно мягче, – вы называете камнем лекарство. Если бы они не сделали тогда спасительного облучения бомбам УФРА, мы с вами теперь принимали бы на том свете сигналы советского лунника или марсианина.

– Я не такой пессимист, Майкл, нет!.. – Лоуренс покачал головой. – Со стороны русских было свинством держать в секрете этот их КЧК, или как там его.

Парк рассмеялся.

– Готов простить им еще сотню таких же тайн за то, что они ничего не говорили нам о своем катализаторе. Стоило нам проведать об этой штуке, и наши молодцы наверняка придумали бы, что ей противопоставить. И что бы тогда было? Базы УФРА пошли бы в ход?.. Слуга покорный! Поверьте: мы с вами не сидели бы на этих пеньках.

– Слушая вас, не скажешь, что вы были когда-то нашим славным воякой.

– Эх, Лорри, – Парк покачал головой, – в то время мне действительно доставляло настоящее наслаждение драться с красными. Я ведь был уверен, что в "холодной войне" наше спасение.

– А теперь?.. Старость?.. – усмехнулся Лоуренс.

– Что ж, это неумолимо… Но старость – не всегда выживание из ума. Иногда с седыми волосами приходит и мудрость.

– Вы помешались от страха, Майкл.

– Это не страх, Лорри. А впрочем… вы правы: в том, что я говорю, есть и доля страха – перед богом и своей совестью.

– Да-а… – иронически протянул Лоуренс, – и с этим вы намерены идти на выборы? Нет, Майкл, ваша кандидатура обречена. Нашей команде не нужны такие форварды. Она хочет драться кулаками.

Так вот где зарыта собака! Лоуренс приехал уговорить его снять свою кандидатуру. Интересно, что он может сказать. И почти только для того, чтобы подразнить Лоуренса, Парк сказал:

– А не кажется ли вам, Лорри, что в глазах так называемых простых людей советский премьер не только "коммунист номер один", не только "человек из Кремля номер один". Он уже "гражданин мира номер один". На этот счет вам следует хорошенько подумать. Вы собираетесь взобраться на Золотую Гору, чтобы "переспорить или умереть"? И вы не допускаете мысли, что не переспорите, а умрете, Лорри. Умрете, черт вас побери! – Парк говорил так, словно боялся куда-то опоздать или что-то забыть.

Лоуренсу с трудом удалось его перебить.

– Слушайте, Майкл, я готов во всеуслышание заявить: "Я против войны". Да, да, не смотрите на меня как на идиота, это совершенно искренне: я и в самом деле против войны, против всякой войны, потому что не хуже вас понимаю: любая – значит всеобщая.

– Так за чем же – дело стало: против войны, за мир, за мирное…

– Вот в том-то и дело: да, мы против войны, когда она нас не устраивает, но мы вовсе не за мир вообще. Мы отвергаем всякую мысль об их мирном сосуществовании и прочем.

– По-видимому, я начал выживать из ума: не понимаю.