Александр Щелоков - Предают только свои Страница 17

Джен перехватила его взгляд.

— Почему вы на меня так смотрите? — спросила она, и глаза ее весело блеснули.

— Как так?

— Странно.

Она улыбнулась и легким движением головы поправила золотистую прядь, соскользнувшую на лоб.

Андрей чувствовал, что Джен его неодолимо влечет. Он хотел тронуть ее руку, еще больше хотел коснуться волос. И в то же время он знал, что никогда первым не сделает шага, чтобы переступить то малое пространство, которое разделяет их сейчас. С тем, что их дороги пересеклись, уже ничего не поделаешь, но так ли безопасно переступить черту?

— Я красивая? — спросила Джен неожиданно.

— Да, — ответил он быстро.

Она взглянула ему в глаза, улыбнулась и покачала головой.

— Это ответ мужчины. Если угодно, комплимент. А меня интересует мнение художника.

Она подчеркивала, кого хочет увидеть в нем, и он принял условие.

— Честно? — Теперь в глаза ей смотрел он. — Вы самая красивая женщина, каких я видел в жизни.

Она засмеялась, и Андрею показалось, что так перезванивает хрусталь неосторожно тронутой люстры. И звук этот, мелодичный, тонкий, отдался в его сердце скрежещущей болью. Впервые со всей остротой он осознал, что совершенно беззащитен, открыт перед нею. Если с Розитой он был спокоен и никогда не боялся оступиться, то сейчас ни на минуту не чувствовал себя в безопасности. Словно перед неумелым канатоходцем, перед Андреем возникла альтернатива: либо вовсе не ступать на канат, либо ступить на него, сделать несколько неуверенных шагов, упасть и разбиться. Впрочем, альтернатива была уже позади: он на канат ступил и теперь надо балансировать, чтобы оттянуть миг падения.

Джен, должно быть, угадывала состояние художника, и это еще больше разжигало ее любопытство.

— А во сне вам виделись женщины красивее?

— Такие, как вы, — нет.

Она опять засмеялась.

— Интересно, художники видят цветные сны?

— Лично я — черно-белые. Чему вы все время улыбаетесь?

— А я иногда вижу сны в цвете. Чаще в зеленом и красном. Мне хорошо и спокойно с вами. — Подумав немного, она спросила: — Вам понравился концерт?

— Я не умею слушать, — признался он. — А у вас, наверное, много поклонников?

— Мужчины вообще не умеют слушать музыку. В этом вы далеко не оригинальны. Кстати, вы знаете женщин, у которых нет поклонников?

Разговор их был долгий, никчемный, хотя в каждой фразе мог почудиться скрытый смысл или неведомая глубина. Такая игра в слова одновременно и возбуждала и утомляла.

Андрей никак не мог понять: идет игра в поддавки или Джен затеяла что-то серьезное. А если не знаешь правил игры, приходится быть осторожным.

— У меня впечатление, — сказала Джен, — что вы не очень-то дальновидны.

Андрей чуть улыбнулся и посмотрел ей прямо в глаза.

— Все может быть, но раньше вы говорили обо мне другое.

— То раньше. — Джен краешком губ зажала сигарету и затянулась. — Я не знаю, каким вы были тогда.

— В чем же проявилась моя недальновидность?

— В чем? — Она взглянула на него лукаво. — Вы не предвидите, что я скажу в ответ на ваши ухаживания. А если я скажу «нет»?

— Простите, мисс Джен. Честно говоря, я и сам бы сказал за вас себе то же самое.

Она засмеялась.

— В этом и заключается ваша недальновидность.

— А может быть, наоборот?

— Может быть… Выходит, вы меня боитесь?

— Вас — нет, себя — да.

— Приятная откровенность, — сказала Джен и утомленно прикрыла глаза. — Поедем? Уже пора.

Он довез Джен до виллы Ринг. Выходя из машины, она нагнулась и поцеловала его в щеку.

— Спасибо за прекрасный вечер.

Андрей смешался, не зная, что и сказать. Она засмеялась.

— Если я решусь вам позировать, то приеду сама. Договорились?

Вернувшись домой на Оушн роуд, Андрей почувствовал себя измотанным до крайности. Спать ему, однако, не хотелось. Ополоснувшись под теплым душем, он лег и погасил свет. Духота в это время года на побережье делалась невыносимой. Сырой горячий воздух, наплывавший с океана, ощутимо густел, и, чтобы надышаться вволю, люди широко открывали рты и походили на рыб, выброшенных на берег. Даже кондиционер не приносил облегчения.

Андрей крутился на смятой постели, стараясь найти положение, в котором можно уснуть. Подушка казалась удивительно жесткой, нескладной, матрас неровным и твердым. Голова была тяжелой, и мысли, как звук граммофонной пластинки со сбитыми бороздками, крутились вокруг одного предмета.

Он думал о Джен. Он пытался разговаривать с ней. Он ощущал ее рядом, нежную и колкую. Он не мог думать ни о чем другом. Бессонница и тревожные мысли о будущем угнетали его, как пытка.

Не выдержав, Андрей смял и оттолкнул ногой простыню и сел на постели. Было четыре часа утра. Едва светало. «Все равно, — решил он, — пора вставать».

11

Что? Где? Как? Когда? Зачем? Почему?

Эти слова есть в лексиконах всех цивилизованных народов. Значит, и вопросы, которые человеку могут быть заданы на разных континентах и в разных странах при наличии определенных условий, легко прогнозировать.

Потому, когда Розита спросила: «Чарли, как ты стал художником?» — Андрей не был безоружен. Он рассказал трогательную историю, полную запоминающихся и, главное, во многом проверяемых деталей. Совсем по-иному все выглядело в день, когда тот же вопрос, правда сформулированный немного иначе, ему задал Корицкий.

— Как давно вы пишете, товарищ лейтенант?

— Пишу?

Андрей поначалу даже не понял, о чем его спрашивают. Он никогда не прилагал слово «писать» к своему увлечению и всегда считал, что рисует.

Заминка с ответом для Корицкого оказалась столь красноречивой, что он пояснил:

— Я имел в виду рисование.

— Рисую с детства, товарищ подполковник.

— Алексей Павлович, — подсказал Корицкий.

— Так точно, товарищ подполковник, — согласился Андрей с предложенным обращением и пробующе добавил: — Алексей Павлович.

— Была к этому тяга или способности проявились случайно?

— Так точно, случайно, товарищ Алексей Павлович. Мне подарили масляные краски, и я стал пробовать…

Корицкий улыбнулся, услышав столь необычно употребленное имя и отчество в сочетании со словом «товарищ». Однако поправлять лейтенанта не стал. Что с них взять, с этих гарнизонных строевых служак, зажатых рамками команд и командных слов, затянутых поясами и портупеями?

— Случайность счастливая, как вы считаете?

— Пока не знаю, — сказал Андрей, и Корицкому понравилось, что он не пытается ему поддакивать, хотя сделать это было совсем нетрудно.

— Как у вас с иностранными языками? — спросил Корицкий в таком тоне, будто задавал вопрос проходной, для их знакомства совсем несущественный.

— Знаю немецкий, — ответил Андрей. Причем сказал столь уверенно и твердо, что у Корицкого сразу возникло желание срезать лейтенанта на хвастовстве, доказать, что таким тоном следует говорить лишь в тех случаях, когда действительно знаешь язык без дураков, не по-школярски.

— Это всерьез? — тут же спросил Корицкий по-немецки. Спросил, не выделяя слов, как то делают учителя, а бегло, стремительно, выстрелив фразу как нечто единое, слитное. — Не обманываете ли вы себя, мой друг?

— Может быть, и обманываю, — ответил ему в том же беглом темпе Андрей. Слова слетали с его языка легко, свободно и аккуратно закруглялись там, где раздавалось едва заметное грассирование. — Но тогда я сам жертва обмана. Сами немцы говорили мне, что я кое-чего стою в их языке.

— Откуда у вас такой язык?! — спросил Корицкий ошеломленно. Последнюю фразу лейтенанта он слушал, закрыв глаза, и теперь, глядя на него, не мог отрешиться от мысли, что говорил здесь все же кто-то другой. По опыту Корицкий знал, сколь плохо, точнее, сколь отвратительно советская школа учит людей языкам. Получив документы о ее окончании, где в графе «немецкий язык» стоит оценка «отлично», многие выпускники школ на деле умеют произнести лишь: «Гутен морген» и сказать: «Их вайс нихт».

С давних времен Корицкий помнил анекдот, как некий православный иерей в духовной семинарии принимал экзамен по немецкому у отличника богословия. Тот бодро отбарабанил все положенные склонения и, довольный собой, ждал оценки. Иерей же густым солено-огуречным басом произнес:

— Немецкий, сын мой, ты знаешь изрядно. Но произношение у тебя, как бы это сказать деликатнее, — матерное…

«Матерность» произношения советская школа прививала ученикам вместе с незнанием лексики. И вдруг Корицкий услышал язык, настоящий, живой, легкий, полный интонаций, характерных для старого мюнхенца.

— Так откуда у вас такой язык?

— Не понял, — сказал Андрей. — Что вас конкретно интересует? Когда я научился, кто меня научил или где я учился?

Корицкий с удивлением вскинул глаза на лейтенанта. Подумал с одобрением: эко проникает в вопросы! Другой бы ответил, не задумываясь, на первое, что ему почудилось главным, и счел ответ исчерпывающим. Лейтенант вышелушил из вопроса все, что можно было в него вложить, и потребовал уточнений. Ай, молодец!