Леонид Николаев - Феникс Страница 17

– Когда донесение поступит к господину Геббельсу, если оно вообще поступит к нему, – съязвил капитан, – на свет родится другая редакция. А может быть, и никакой редакции. События на фронте настолько грандиозны, что газеты просто не найдут место для некролога по поводу исчезновения нашего общего друга, – капитан снова съязвил. – Пока же существует не пропагандистское сообщение, а фотография факта. Не только управлению СС, но и министерству восточных областей надо знать истину.

– Странно, – процедил Менке.

– Что странно, барон?

– Странно, что вы все это говорите мне…

– Я почувствовал в вашем вопросе сомнение и даже недоверие, – подчеркнул Ольшер.

– Вы не ошиблись, господин капитан.

– Иначе говоря, остминистерство настаивает на вскрытии трупа…

– Нет… нет… – торопливо бросил барон. – Благодарю вас за информацию.

Трубка легла на аппарат. В кабинете Менке. Капитан продолжал держать ее у лица, будто ждал еще каких-то слов. Или раздумывал. Ему хотелось многое сказать барону. Именно теперь, когда на маленьком сообщении столкнулись их взгляды. Вернее, их планы. На завтрашний день.

Он все-таки положил трубку. Но сейчас же снова поднял, набрал номер.

– Фрау Людерзен?

– Слушаю вас, господин капитан.

– Вы так легко узнаете мой голос?

– Это моя обязанность, господин капитан.

– Похвально… – Ольшер улыбнулся. Преданность и исполнительность подчиненных всегда радовала. Он умел подбирать людей. Умел распознавать их. – Мне нужен ваш муж.

– Зондерфюрера сейчас нет.

– Где он?

– Поехал в Остминистерство.

– К Менке?

– Да.

– Не согласовав со мной…

– Господин капитан, это чисто формальная обязанность. Жена Чокаева настаивает, чтобы муж ее был похоронен на Бель-Альянсштрассе. В крайнем случае на Бергманштрассе.

– Но это же старые кладбища, там почти не хоронят. Тем более теперь.

– По особому разрешению… Барон мог бы посодействовать.

– Барон? Хотя для покойника чего не сделаешь.

– Конечно, конечно, господин капитан. Ольшер в какой-то степени был доволен действиями своего офицера связи. Но его немного беспокоила возможная беседа Людерзена с бароном: фон Менке безусловно станет выспрашивать, уточнять детали события, а это совсем некстати сейчас. Остминистерство не должно подозревать о существовании тайны. И тем более, что эта тайна в руках Ольшера. Старая лиса умеет перехватывать нити. Рвать их.

– Как чувствуют себя наши подчиненные на Ноен-бургерштрассе?

Фрау Людерзен промычала что-то неясное в трубку. Или не знала, или не решалась сказать.

– Вы слышите меня?

– Да, господин капитан…

– Говорите.

Он представил себе маленькую женщину с лукавыми карими глазками, растерянную, оглядывающуюся. Она всегда оглядывалась, когда надо было сделать решительный шаг. Видимо, считала свой ответ важным. Так показалось Ольшеру, и капитан заторопил ее:

– Говорите.

– Я не уверена, что одна в комнате.

– Что за чушь.

– Простите, господин капитан, но мне так кажется.

– Кто же там?

– Никого.

– И все-таки боитесь?

– После смерти господина Чокаева… Такой странной смерти… Мне… да и мужу…

– Вздор. Вы ничего не поняли… И зондерфюрер ничего не понял. Секретарю немке ничего не угрожает. Кто был сегодня у вас?

– Никого почти не было.

– Почти?

– Если не считать фрау Хенкель.

– Эта бестия опять повадилась на Ноенбургерштрассе…

– Вы о Рут?

– Да. Что ей там нужна?

– Она очень весела, господин капитан.

– Ну это не так уж важно: она всегда весела.

– Рут сказала, что господин Чокаев очень стар и мог умереть даже раньше…

– Она была пьяна?

– Немножко, господин капитан… Но это так идет ей. Она так хороша. Я всегда восхищаюсь. Не правда ли, господин капитан, Рут красива?

– Вы не о том говорите, фрау Людерзен… Зачем она явилась на Ноенбургерштрассе?

– Этого я не знаю.

– Надо знать. – Капитан начинал сердиться. Человек сидит в приемной и ничего не видит. Спрашивается, зачем такой дуре платят деньги. Его деньги, капитана Ольшера. Ведь она числится в штате управления. Как и ее супруг зондерфюрер. Их приходится постоянно наталкивать на след, подсказывать, учить. Особенно эту пигалицу с карими глазами и вздернутым носиком. – Что она еще говорила? – строго произнес капитан.

– Что их квартира на Кайзер-Вильгельмштрассе очень тесная. Она мечтает о собственном доме.

– Вот что! – Капитан задумался. Мысленно он увязывал события с поведением фрау Хенкель. Для других эта миловидная женщина, экстравагантная и довольно развязная в обществе мужчин, была просто непутевой женой одного из подчиненных капитана. Для самого же капитана фрау Хенкель являлась соперницей. Особого рода. Она не могла повредить ему, не могла встать на пути, но могла спутать его карты. И именно сейчас.

– Мне кажется, Рут имеет право на это, – проворковала фрау Людерзен.

– Безусловно…

– Скажите, как Хенкель отнеслась к смерти Чокаева? Она говорила что-нибудь об убийстве?

– Да…

– Именно?

– Что ее удивляют люди, которым делается дурно при слове «убийство». Ведь сейчас время сильных личностей. В конце концов какая разница, отчего умер господин Чокаев. Он стар. Ему не под силу великие задачи.

Большего не ожидал капитан и заторопился отблагодарить фрау Людерзен.

– Передайте зондерфюреру, что он нужен мне.

– Будет выполнено, господин капитан.

Он положил трубку, намереваясь заняться бумагами, которых немало накопилось со вчерашнего вечера. Телефон ему не нужен больше, во всяком случае, до конца дня Ольшер не собирался никому звонить. Но аппарат вторгся в распорядок капитана своей низкой трелью.

– Гаупштурмфюрер Ольшер слушает…

В трубке зазвучал только что умолкнувший голос фрау Людерзен:

– Извините, господин капитан. Я забыла сказать вам еще об одном посетителе.

– Так…

– Был Рудольф Берг.

– Кто это?

– Мне точно не известно, но муж называл его милым цербером.

– Не понимаю.

– Он, кажется, из гестапо…

– Что его интересует на Ноенбургерштрассе?

– Рудольф со мной не беседует, только кланяется… После смерти господина шефа…

– Убийства.

– Да, да, после убийства господина Чокаева Берг наведывался дважды.

– Его интересует событие? Вы не заметили этого?

В трубке раздалось знакомое мыкание фрау Людерзен: она тужилась, пытаясь подобрать нужный для капитана ответ.

– Заметила…

– В чем это выразилось?

– Утешал фрау Хенкель, говорил, что не следует слишком огорчаться по поводу смерти начальника ее мужа.

«Дура, – обругал мысленно свою собеседницу капитан. – Форменная дура. Где только нашел ее Людерзен?»

– Все?

– Пока все… Если вспомню еще что-нибудь, позвоню немедленно. Вы разрешите, господин капитан?

– Не утруждайте себя, фрау Людерзен. Ваша информация была полной. Благодарю.

Раздражение помешало капитану по достоинству оценить сообщение с Ноенбургерштрассе, и он едва не упустил возможность сделать нужный вывод. В последний момент задержал руку над аппаратом и окликнул фрау Людерзен.

– Погодите… Этот Берг был вместе с Рут Хенкель…

– Конечно… То есть они вошли порознь, но ушли вместе. Очень мило беседуя.

– Хорошо…

– Вы довольны, господин капитан?

– Да… – Он скривил губы в отвращении. Эта дура просто неповторима. – Доволен господином Бергом…

Что такое тридцать марок в голодном Берлине? Что такое вообще деньги, если в самом приличном ресторане, где до войны играл оркестр и подавали настоящий оксеншвайцензуппе или бифштекс с кровью, сейчас предлагают как деликатес суп из костей с травой и мушель-салат? Это в «Раабе Диле», на Шперлингсгассе! Слава богу, что можно повторить и суп и мушель-салат, вернее капусту, похожую на земляных червей. Можно выпить сухого вина. Бокал. Опять-таки пользуясь традицией и добрым именем «Раабе Диле». Впрочем, Саид Исламбек не посещал «Раабе Диле», он только слышал о нем. Он довольствовался скромненьким «Фатерландом», где до войны тоже подавали бифштексы и антрекоты, а сейчас кормят все тем же мушель-салатом и иногда шпинатом с картофелем. И, конечно, приносят суррогатный кофе. Несколько раз приносят. Молча. Без удивления: все повторяют заказ. Надо набить желудок, надо как-то держаться на ногах. Всю неделю Саид поглощал шпинат и картофель, лил в себя кофе, набирался сил. А марки таяли. Тройной обед требовал тройных расходов. В кармане у Исламбека осталось шесть марок. Шесть марок и сколько-то пфеннигов. Неважно сколько. Они будут истрачены еще на несколько стаканов кофе, который Саид без удовольствия – как надоел ему кофе! – сцедит в свой всегда голодный желудок.

Он ходит из гаштетта в гаштетт. И этому тоже никто не удивляется. А если бы и удивились, Саиду наплевать. На нем форма СС, которой немцы боятся пуще смерти. Смерть – это все-таки только смерть, а гнев эсэсовца – это гестапо, это лагерь, это муки. Куда бы и сколько бы ни ходил эсэсовец, интересоваться не следует. К тому же это не простой эсэсманн, а шарфюрер, о чем свидетельствуют знаки в петлицах. Звание не особенно высокое, но звание. Чин в Германии, какой бы он ни был, обладает магическим свойством подавлять штатских. И надо этим воспользоваться.