Чингиз Абдуллаев - Идеальная мишень Страница 19

— Мне нужно подумать, — признался я, — ваше предложение достаточно неожиданно. Я, откровенно говоря, к нему не готов.

— Уверяю вас, в нем нет никакого подвоха. В отличие от Кочиевского мы вам не лжем. Он сказал, что использует вас как подсадную утку, как барана-провокатора, который ведет стадо на убой. Но он не сказал, что вы жертвенный баран. И в любом случае будете отданы на заклание.

— Вы родом не из Средней Азии? — довольно невежливо перебил я его.

— Да, — вздрогнул он, — из Киргизии, а почему вы спрашиваете?

В этот момент я снова закашлялся. Этот проклятый кашель не дает мне покоя. Я чуть успокоился, достал платок, вытер рот.

— У вас довольно образные сравнения. И есть легкий акцент, когда вы волнуетесь. Я сразу понял, что вы родом из Киргизии или Туркмении. Хотя по-русски вы говорите чисто.

— Спасибо. Так вы поняли, о чем я вам попытался рассказать?

— Чем вы докажете, что убитый пассажир был вашим другом?

Неизвестный достал из внутреннего кармана пиджака фотографию и протянул ее мне. На ней он и погибший в самолете сидят в каком-то ресторане и весело смеются. Я невольно вздрогнул, взглянув на эту карточку. Еще несколько часов назад этот человек был жив.

— Вы знаете, кто его убил? — спросил я, возвращая снимок.

— Один из ваших преследователей. Вместе с вами отправили профессиональных убийц. Это не «наблюдатели», Вейдеманис, это настоящие убийцы.

Профессиональные киллеры, которые будут убивать всех, кто встанет на вашем пути или захочет с вами общаться.

— В таком случае вы сильно рискуете, — пробормотал я, снова закашлявшись. Хорошо, что я успел поднести платок ко рту и незаметно отхаркнуть кровь. Кажется, мой собеседник ничего не заметил. Он изрекает свои истины таким тоном, словно я ничего не знаю.

— Да, — соглашается он, — очень сильно рискую. Но я подумал, что мой друг обязан был перед смертью предупредить вас о нашей встрече. Он был очень обязательный человек. Видите, вы все-таки пришли на встречу.

— Чего вы от меня хотите?

— Пока ничего. Мы не можем постоянно следовать за вами, рискуя вызвать подозрение ваших преследователей. Но мы можем находиться рядом, чтобы помочь вам в случае необходимости. Если вы посчитаете нужным нам позвонить, мы сумеем вытащить вас из истории, в которую вас втянули.

Он все говорит правильно. Но мой собеседник и те, кто стоит за ним, не знают одного. Они не подозревают, что меня никто не втягивал. Я сам дал «добро» на подобную операцию. Сам согласился стать «идеальной мишенью». Я один, и никто больше. Впрочем, говорить об этом сейчас не имеет смысла. Очевидно, у меня есть кое-какие козыри, если мой собеседник не знает самого важного: почему я дал согласие на участие в этих поисках.

— Как мне вас называть? — Я еще не дал согласия, но по моим вопросам он должен почувствовать, что я колеблюсь.

— Самар. Самар Хашимов. Вот мой мобильный телефон, — он протянул мне карточку, — запомните? Телефон легкий для запоминания.

— И вы можете мне гарантировать защиту? — Я невольно улыбнулся. Самар смотрел на меня настороженно, даже неприязненно.

— Неужели вы еще ничего не поняли? Мы такие же профессионалы, как Кочиевский. Только из другого ведомства. И мы гораздо больше заинтересованы в успехе ваших поисков, чем они в неуспехе. Надеюсь, это вам ясно?

— Но почему я должен помогать именно вам? — продолжал недоумевать я.

— Потому что на кон поставлена ваша жизнь, — довольно буднично сказал Самар. — Цена достаточно высокая. Или вы так не считаете?

Мне осталось только согласно кивнуть и придвинуть к себе третью кружку пива, которую любезно принес нам официант. Пусть Самар и дальше остается в неведении, почему я согласился на предложение Кочиевского. Пусть он даже не подозревает об истинных причинах.

В начале восьмидесятых я начал выезжать за рубеж. Под видом журналиста работал в странах Западной Европы. Почему-то ко мне относились с симпатией и западные журналисты. Они видели во мне не только советского коллегу, но и представителя «оккупированной» Латвии. У них не возникало подозрений, что я могу быть сотрудником КГБ, что в своих анализах-отчетах я передаю в Москву все сведения, которые от них получаю.

Меня за это поощряли, и я довольно быстро рос по службе. В восемьдесят четвертом я женился. Тогда мне исполнилось тридцать пять лет. Холостяцкая жизнь вообще-то меня устраивала, но дальше тянуть было нельзя. Тем более что на этом настаивала не только моя семья — мама и сестра, но и мои руководители. В то время я отправился на учебу в Москву, чтобы получить назначение на дипломатическую службу в одну из африканских стран. И подразумевалось, что туда я отправлюсь уже женатым человеком. Может быть, поэтому я совершил ошибку.

Поторопился и сломал жизнь сразу нескольким людям — себе, Вилме, Илзе. Вилме тогда было всего двадцать два года. Тринадцать лет — это большая разница.

Разные мировоззрения, разный подход к людям, несхожие характеры. Она была живым, непосредственным человеком. Любила шумное общество, своих институтских друзей.

Мне казалось, что я не был ханжой. Во всяком случае, не хотел им быть.

Я довольно спокойно относился к ее друзьям, к ее прежним знакомым. Конечно, она не была наивной девочкой, я не был непорочным девственником. У каждого из нас имелся некоторый опыт общения с лицами противоположного пола, и мы полагали, что в итоге нам удастся достичь некоторой гармонии.

До какого-то времени мне даже казалось, что мы любим друг друга. Худшие черты ее характера, которые потом развились и усугубились, еще не были так заметны. Но через несколько лет я с ужасом стал замечать ее истерические срывы, все чаще она устраивала скандалы по пустякам. И что ужасно — появилась патологическая лживость. Она умела врать, что говорится, не моргнув глазом, «честно» глядя собеседнику в лицо. Она просто классически врала. И, даже пойманная на своем вранье, продолжала отпираться с выражением невинной овечки на лице.

В восемьдесят пятом у нас родилась Илзе, и мы снова переехали в Москву.

Я учился около двух лет, после чего меня направили на работу в наше посольство.

Это случилось в конце восемьдесят седьмого. Наша совместная жизнь в Москве уже не была той идиллией, какой она начиналась в Риге. Здесь было куда меньше друзей и знакомых. Вилме приходилось сидеть с маленьким ребенком, и это ее бесило. Начались скандалы. К тому же Илзе часто болела. Наверное, московский климат не очень подходил девочке.

Мы уехали из страны в конце восемьдесят седьмого года, два года пробыли в Африке. Другой климат, другие люди, новый круг общения. На какое-то время наши отношения наладились. Потом начались обычные скандалы, ссоры. Скука была страшная. В колонии все пили по-черному, и единственное, чем можно было себя занять, — накачаться дешевым местным ромом, от которого воняло какой-то дрянью.

Наверное, в упреках Вилмы была даже некоторая доля справедливости. Мне ведь было уже под сорок, а ей только двадцать шесть. Лучший возраст, который она должна была проводить в африканской жаре, в стране, где высшее достижение культуры — пляски на раскаленных углях и обрезание половых губ у женщин, чтобы те не получали эротического удовольствия от общения с мужчинами.

Так мы прожили примерно два года, в конце восемьдесят девятого меня наконец отозвали обратно в Союз. И тут выяснилось, что мы прилетели совсем в другую страну. И в другую эпоху. Конец восемьдесят девятого — это начало крушения не только одного государства, но всего социалистического лагеря — все его страны «посыпались», как костяшки домино. Летом восемьдесят девятого состоялись выборы в Польше, на которых победила «Солидарность». Осенью восемьдесят девятого рухнула Берлинская стена. В Венгрии и Чехословакии началось сильное брожение. А в Румынии произошел переворот, в результате которого семью Чаушеску просто расстреляли. Нельзя же серьезно назвать судом заседание военного трибунала, когда за несколько часов решили судьбу бывшего президента страны и его супруги.

Но были и другие варианты. В апреле восемьдесят девятого в Тбилиси власти жестоко подавили народные выступления. А через несколько месяцев, уже в Пекине, против восставших студентов двинулись танки. Система пыталась защищаться, но уже тогда было ясно, что она трещит по швам.

В конце восемьдесят девятого вся страна жила событиями в Баку, где власть переходила к Народному фронту. Противостояние между властями и оппозицией носило ожесточенный характер, а закончилось оно в январе девяностого года армянскими погромами. Тогда мне говорили, что имела место провокация. Но на каждого провокатора нашелся подонок, готовый подхватить его начинание.

К концу января выяснилось, что румынский сценарий повторяется в Азербайджане в самых худших его вариантах. На площади уже стояли три виселицы для руководителей республики, составлялись списки коммунистических функционеров; их семей. Нужно было срочно наводить порядок. Но то, что произошло потом, стало истинной бедой. Вместо наведения элементарного порядка в город ввели воинские части, да не просто части, а резервистов. О результатах знает весь мир. Тысячи раненых — стариков, женщин, детей. Это были люди разных национальностей. Мир содрогнулся. Но Советский Союз был спасен. Вернее, была получена отсрочка на один год. Впрочем, республики Прибалтики явно уходили, их почти невозможно было остановить.