Андрей Гуляшки - Приключения Аввакума Захова Страница 2

Застать его на посту спящим — это было невероятным! Георгий сделал еще шаг и вдруг отпрянул назад и замер, на лбу у него выступил холодный пот: голова приятеля была обмотана мохнатым кремовым полотенцем. Не видно ни подбородка, ни волос, ни краешка уха. Вся голова туго замотана полотенцем. И поза Стояна необычна и зловеща: из-под спины выглядывает карабин, левое плечо прижимает к земле ствол, а приклад лежит почти параллельно локтю. Ни малейшего движения, ничего, что обнаруживало бы признаки жизни в этом теле.

С бешено колотящимся сердцем, затаив дыхание, Георгий присел на корточки у головы Стояна и принялся торопливо развязывать тугой узел, стягивающий концы полотенца у самого темени. По пальцам Георгия заструилась липкая, еще теплая кровь.

От полотенца исходил тяжелый, удушливый запах. Он отшвырнул его в сторону и полными ужаса глазами уставился на багровое лицо, посиневшие, опущенные веки. Невольная дрожь пробежала по его телу: это голова покойника, к тому же словно налитая свинцом, так тяжела она.

Расстегнув куртку, он приложил ухо к сетчатой майке. Сердце едва бьется, тихо, почти неуловимо, но бьется. В раненом еще теплится жизнь.

3

Наш голошеий петух своим яростным кукареканием и сегодня чуть свет прервал мой чудесный сон, который, можно сказать, представляет немалый научный интерес. Снилось мне, будто нахожусь я в сливовом саду моего хозяина, бай Спиридона, протягиваю руку, чтобы сорвать сочную янтарную сливу, и вдруг откуда ни возьмись передо мной коза. Прелестная белая козочка швейцарской породы. Держит в зубах зеленую веточку и, покачивая головой, насмешливо и нагло разглядывает меня. Даже не будь я ветеринарным врачом, меня бы, вероятно, обидел такой насмешливый, дерзкий взгляд. Разве приятно видеть, когда кто-то смеется тебе в глаза? Сам не свой от злости, я решительно направляюсь к ней, и притом с довольно суровым выражением лица. Но тут происходит чудо. Передо пой уже вовсе не козочка, а знакомая девушка, к которой в прежние времена я проявлял несколько повышенный интерес. Она в белом платье, капризный носик чуть-чуть вздернут. Прежде, когда я принимался рассказывать ей, например, о строении вселенной или о взаимном притяжении небесных тел, она все смеялась, хотя ничего смешною в этом нет. У нее была дурная привычка: она постоянно держала в зубах травинку и встряхивала головой, как это иногда делают козы.

Кто знает, как кончился бы наш разговор на этот раз — наверное, очень плохо, потому что я был в дурном настроении, — если б меня не разбудил своим ужасным кукареканием голошеий петух тетки Спиридоницы. Эта проклятая ранняя птаха как будто нанялась будить меня ни свет ни заря, да еще таким недостойным образом. Вскочит на забор перед моим окном, захлопает бешено крыльями и как загорланит, вытянув красную морщинистую шею. Это не кукарекание, а какое-то извержение вулкана, не лирическое приветствие заре, а яростный вызов на смертный поединок всем самым голосистым момчиловским петухам.

И вот, пока я силился снова уснуть, чтоб досмотреть, что сталось с козчкой, и ругал про себя последними словами голошеего вампира тетки Спиридоницы, от страшных ударов задребезжали оконные стекла и утреннюю тишину потряс чей-то львиный рык:

— Доктор, эй, доктор, слышишь?

Я вскочил как ужаленный и в испуге замахал руками. Вставай! — раздалось снова властное львиное рычание.

4

Впервые за два года моей ветеринарной практики мне пришлось спасать не животное, а настоящий человеческий экземпляр. Хорошо, что среди моих вещей (тут был томик избранных стихотворений Пушкина на русском языке и сачок для ловли бабочек) хранил я на всякий случай обыкновенный шприц и несколько ампул камфары.

К раненому старшине мы добежали меньше чем за пять минут. (Сизый цвет его век так меня напугал, что я чуть было не выронил шприц. Даже не проверив пульса, я кинулся делать ему укол, затем помог Георгию взвалить раненого на спину.

Двинулись ко мне домой. Я нес карабин, фуражку и окровавленное махровое полотенце. От него исходил сильный запах хлороформа.

Раненого мы положили на мою кровать, и старшина Георгий тут же ушел.

Вымыв спиртом руки, я осмотрел рану. Признаков пролома черепа не было. Кровотечение вызвано несколькими глубокими ссадинами, идущими от темени к шее. Кирпичного цвета пятна вокруг рта и носа выступили, несомненно, оттого, что пострадавший долго вдыхал хлороформ.

Я проверил пульс — с каждой секундой он становился ровнее и отчетливее. И синева на веках стала постепенно исчезать, а над верхней губой появились капельки пота. Я зажег спиртовку и поставил кофейник, чтобы приготовить кофе. Пока грелась вода, в комнату ввалилось несколько человек: председатель сельскохозяйственного кооператива, майор — начальник военно-геологического пункта и еще один геолог. Старшина Георгий, немного успокоенный, остался у дверей.

Они вбежали с таким испуганным видом и так долго не могли перевести дух, словно за ними гнались волки. Поскольку в моем повествовании об этих людях речь идет и дальше, мне хочется в самом начале сказать о каждом из них хотя бы несколько слов, чтоб они запомнились и чтоб, как говорится, не упускать их из поля зрения.

Председатель кооператива бай Гроздан невысокого роста, здоровяк, с красным мясистым лицом, круглыми добрыми глазами и блестящим, как начищенная медь, лысым теменем; из-за того, что он никогда не снимает своей барашковой шапки, уши у него сильно оттопырены. У бай Гроздана одна страсть — табачная рассада, одна слабость — мирить людей, которые ссорятся и ненавидят друг друга, и единственное удовольствие, которое он позволяет себе в свои шестьдесят лет, — пить натощак анисовку. Так как участие бай Гроздана в этой запутанной истории ограничено, я думаю, что и этих нескольких слов вполне достаточно, особенно если подчеркнуть самое главное, что человек он весьма душевный и приятный.

Полгода назад в Момчилово приехала смешанная военно-геологическая группа. Возможно, у нее была какая-то секретная миссия на границе — кто ее знает, я к этому не проявлял никакого интереса, Да и сейчас не интересуюсь. Но, по-видимому, задача перед ней была поставлена ответственная, так как вместе со специалистами сюда прибыли и двое милицейских — Стоян и Георгий, чтобы охранять Илязов дом, где расположился штаб военно-геологической группы.

Штаб состоял из четырех человек. Ее начальник — майор-картограф Стефан Инджов, порядком облысевший холостяк лет пятидесяти, худой, сутулый, с костистым ястребиным носом и тонкими, синеватыми, едва заметными губами. Всегда подтянутый, выбритый, в начищенных до зеркального блеска сапогах, строгий, словно бы вечно чем-то недовольный, майор внушал жителям села большое уважение, и стоило ему заговорить с кем-нибудь из момчиловцев, как тот, особенно если он служил когда-то в солдатах, мигом вьпягивался в струнку, будто перед своим ротным командиром.

Смеялся майор Инджов редко, а когда улыбался, лицо его почему-то приобретало измученный вид, как у больного и крайне усталого человека. Пить он не пил, но курил много, и, если что-то не ладилось, две стеклянные пепельницы на его столе не вмещали окурков: пепел лежал и на чертежах, а в комнате, несмотря на распахнутое окно, воздух выглядел сизым от табачного дыма. Холодно-учтивый, сдержанно-любезный, язвительный, когда сердился, Инджов был очень замкнутым. Дружбы ни с кем не заводил, да и его общества как будто никто не искал.

Вторым по старшинству на военно-геологическом пункте был старший геолог Боян Ичеренский. У него тоже были свои особенности, но к нему мы еще вернемся. Ведь когда на Илязовом дворе произошло нападение, его не было в Момчилове. Он уехал на мотоцикле в Пловдив к своей жене. Он устремлялся туда каждую субботу пополудни и возвращался к обеду в понедельник. Майор хмурился — его злили эти опоздания, он грозился строго наказать Ичеренского, но все это напоминало грозовую тучу без дождя.

Под началом Бояна Ичеренского был горный инженер Кузман Христофоров. Я и сам человек сдержанный от природы, но сдержанность Кузмaнa превосходила мою примерно в тысячу раз. Этот поразительно мрачный субъект был просто неподражаем. Высокий, сухой, рано поседевший; блуждающий взгляд его серых, как остывшая зола, глаз, казалось, видел все и в то же время ничего не замечал. Вот таков был внешне горный инженер Кузман Христофоров. Он носил модные, но всегда неряшливые, мятые костюмы, дорогие ботинки, которые редко видели щетку, его рубашки — большинство из них с иностранной этикеткой на изнанке — пропитались запахом пота и табака, а воротнички всегда были грязными.

Я человек молчаливый, хотя многие почему-то придерживаются иного мнения. Но молчаливость Кузмана была особенной, она напоминала, если ветеринарному врачу позволительно выразиться образно, пасмурный осенний предвечерний час, была мрачной, отталкивающей, гнетущей. В его плечах, жилистых руках, крепкой шее чувствовалась сила, но движения были медлительные, вялые, а голос звучал глухо, как будто храп из воспаленного горла.