Богомил Райнов - Господин Никто Страница 2

— Значит, все дело в том, чтобы суметь дождаться очередной превратности, которая может оказаться приятнее настоящей.

Рассуждения человека банальны, но не лишены логики, и я не вижу оснований прерывать его. Похоже, однако, что он рассчитывает вовлечь меня в разговор.

— А могли бы вы спокойно и откровенно рассказать мне о превратностях вашей жизни попросту, как своему другу?..

— Опять? — Я бросаю на него страдальческий взгляд.

Седоволосый вскидывает бесцветные брови, словно его удивляет подобная реакция. От этого мое раздражение усиливается.

— Послушайте, господин Дуглас, вы говорите о превратностях, но тут дело совсем не в них, а в самом обычном тупоумии. Эти глупцы, которые в течение полугода по три раза в день вызывают меня на допрос, не могут взять в толк, что я не агент болгарской разведки. Я выложил им все как на духу, но эти идиоты…

— Ш-ш-ш! — заговорщически останавливает меня человек в сером и, приложив палец к губам, осторожно оглядывается, словно видит притаившегося за стеной слухача.

— Плевать мне на них! — раздраженно кричу я. — Пусть себе слушают, если хотят! Пускай знают, что они идиоты…

— Да-а-а… — неопределенно тянет полковник. — А как вы отнесетесь к тому, если мы продолжим разговор в более подходящей обстоновке? В более уютной, где вы могли бы успокоиться и прийти в себя…

— Я уже не верю в чудеса, — произношу я равнодушно. — Ни во что больше не верю.

— Я верну вам эту веру, — ободряюще говорит седоволосый, поднимаясь. — У вас есть друзья, господин Бобев. Друзья, о которых вы даже не подозреваете.

Заведение тонет в розовом полумраке. Из угла, где играет оркестр, доносятся протяжные стоны блюза. В молочно-матовом сиянии дансинга движутся силуэты танцующих пар. Я сижу за маленьким столиком и сквозь табачный дым вижу лицо седоволосого, очертания которого расплываются и дрожат, словно отраженные в ручье. Головокружение вызвано у меня не тремя бокалами шампанского и десятком выкуренных сигарет, а переменой, наступившей столь внезапно, что я ее ощутил как зуботычину. Превратности судьбы, сказал бы полковник.

События последних трех часов произошли так быстро, что запечатлелись в моей памяти не последовательно, а в хаотическом беспорядке, как снимки, нащелканные неопытным фотографом один на другой. Стремительный бег «шевроле», резкие гудки на крутых виражах, мелькание вечерних панорам незнакомых улиц, уверенная рука на рулевом колесе и отрывистые реплики со знакомым протяжным акцентом: «Вы слишком строги к нашим греческим хозяевам… Их методы, может быть, и грубоваты, но эффективны… Недоверчивость, господин Бобев, качество, достойное уважения…»

Роскошная белая лестница. Лифт с зеркалами. И снова голос Дугласа: «Сейчас мы вернем вам человеческий облик… Люблю иметь дело с достойными партнерами». Анфилада богатых апартаментов. Буфет с разноцветными бутылками. Шум льющейся воды, доносящийся, вероятно, из ванной. И опять голос Дугласа: «Немножко виски?.. На здоровье. А сейчас примите ванну и побрейтесь».

После первого намыливания вода в снежно-белой ванне становится черной.

— Я отчасти в курсе вашей одиссеи, — говорит Дуглас, опершись на дверь. — Потому и решил вмешаться, дабы облегчить вашу участь. Между прочим, за что вас уволили с поста редактора на радио?

— За ошибки в тексте передачи, — машинально отвечаю я, намыливаясь вторично.

— А именно?

— Мелочи: вместо «капитализм» было написано «социализм», вместо «революционно» — «реакционно», и еще два-три ляпа в этом роде.

— Значит, вы подшучивали над режимом, используя официальные передачи?

— Не собираюсь приписывать себе подобный героизм, — возражаю я, став под душ. — Ошибки допустила машинистка, а я не проверил текст после перепечатки. Виновата, по существу, эта дурочка, но, учтя мое буржуазное происхождение и мое поведение, все свалили на меня.

— Ваше поведение… — повторяет полковник. — А каким оно было, ваше поведение?

Он пристально следит за мной, пока я моюсь под душем, и этот взгляд, который, по всей вероятности, смущал бы меня шесть месяцев назад, сейчас не производит никакого впечатления. Проживя полгода в скотских условиях, и сам превращаешься в животное. Тем лучше. Я чувствую, что отныне мне придется часто стоять как бы обнаженным под взглядами незнакомых людей. Значит, хорошо, что я вовремя огрубел.

— Ваше поведение было вызывающим или?.. — повторяет он свой вопрос.

— Таким, наверное, оно им казалось. Хотя, как я уже сказал, я не собираюсь приписывать себе геройство. Просто жил, как мне нравилось, и говорил то, что думал. И поскольку я не желаю, чтоб социализм строили на моем горбу…

Намылив голову, я снова подставляю себя под душ. Не успела сползти с лица мыльная пена, как полковник задает новый вопрос:

— Ваш отец, если не ошибаюсь, был книготорговцем?

— Издателем, — поправляю я, слегка задетый. — Между прочим, он издавал и английских авторов…

— Я американец, — суховато уточняет Дуглас.

— И американских тоже. «Гонимые ветром», «Бебит», «Американская трагедия»…

— Интересно, — бормочет полковник безо всякого интереса. — Вы все же не злоупотребляйте купанием. Отныне вы сможете купаться, когда вам заблагорассудится. Вот в том гардеробе костюмы и белье… Примерьте хотя бы этот, он должен быть вам в самый раз… Чудесно… Еще виски?

Чистота собственного тела действует на меня прямо-таки опьяняюще. Как и прохладное прикосновение чистого белья. Костюм пришелся мне точно по мерке. Ботинки, пожалуй, широковаты, но это лучше, чем если бы они жали.

— Есть не хотите? Лично я умираю от голода.

Опять головокружительный бег «шевроле», клонящиеся к нам фасады при поворотах, рев мотора при форсированной подаче газа и резкое торможение в зеленом ореоле огромного неонового слова «Копакабана».

Сейчас лицо полковника расплывается и исчезает в табачном дыму, а я силюсь обрести ясность мысли и постичь смысл слов, произносимых нараспев, с акцентом:

— Забыл вам сказать, что я служу не в пехотных войсках, а в разведке…

— Не имеет значения… — великодушно машу я рукой и подливаю шампанского, стараясь покрепче держать бутылку.

— Значение в том, что, будь я полковником от пехоты, я не смог бы оказать вам помощь, а так могу предложить вам работать на нас.

— Готов работать хоть на самого черта, только не возвращайте меня в Болгарию или в тюрьму.

— Мы вам предлагаем работать не на черта, а во имя свободы, господин Бобев.

— Согласен, буду работать во имя свободы, — примирительно киваю я. — Вообще, я готов на все, только не отсылайте меня обратно.

Какое-то время полковник наблюдает за мной молча. Глаза и губы его кажутся до странности белыми, даже в этом розовом полумраке.

Ударник и саксофон посылают из угла серебристые молнии и сладостно-тягучие звуки.

— Ваши взгляды, поскольку таковые у вас имеются, кажутся мне скорее циничными, — сухо, с бесцветной улыбкой замечает Дуглас.

— Пожалуй. Только не играйте в превосходство, потому что ваши взгляды ничем бы не отличались от моих, доведись вам испытать то, что испытал я.

— Ладно, ладно, — успокаивающе поднимает руку полковник. — И все-таки что-то побудило вас бежать?

— Да, но только не это — не желание бороться за свободу отечества. В моем побуждении сыграл роль Младенов.

— Слышал о нем. Вместе с этим человеком вы перешли границу, не так ли?

— Вам, очевидно, известно все…

— Почти все, — поправляет меня седоволосый.

— Тогда почему же вы продолжаете задавать мне вопросы? Потому что все еще не доверяете мне, да?

— Видите ли, Бобев, если бы продолжалось недоверие, вы по-прежнему оставались бы в тюремной камере. Так что считайте эту тему исчерпанной. Что же касается меня, то я предпочитаю все услышать из собственых уст. У меня такая привычка: работать без посредников.

— Превосходно, — пожимаю я плечами. — Спрашивайте о чем угодно. Я уже привык к любым вопросам.

— Речь зашла о Младенове, — напоминает полковник. — Что он за птица?..

Блюзы закончились. Темные пары рассеиваются в розовом полумраке. У нашего столика вырастает кельнер в белом смокинге.

— Еще бутылку? — предлагает Дуглас.

— Нет, благодарю вас. Все хорошо в меру.

— Чудесное правило, — соглашается полковник и жестом руки отсылает кельнера. — Так что он за птица, говорите, этот Младенов?

— Важная птица… Я имею в виду его место в среде бывшей оппозиции. Сидел в тюрьме. Потом его выпустили. Мы познакомились случайно, в одном кабачке. Завязалась дружба. Человек он умный, был министром и опустился до положения трактирного политикана. Однажды он сказал мне: «Если мне удастся махнуть за границу, я стану асом парижской эмиграции». — «Это дело можно уладить, — говорю. — Но при одном условии: что ты и меня возьмешь». Так был заключен договор.