Евгений Федоровский - «Штурмфогель» без свастики Страница 2

И Удет не мог, как Эрнст Хейнкель, восторгаться этим крошечным недоноском, пусть хоть и с реактивным двигателем.

— И это все? — спросил он, когда самолетик пронесся мимо них, отчаянно тормозя.

Хейнкель с удивлением уставился на Удета. Его большой, вислый нос начал багроветь, задергалось веко кривого глаза.

— Право, доктор, вы настоящий энтузиаст. — Удет положил руку на плечо конструктора. — Но, боюсь, меня эти прыжки — вы не обижайтесь, если я назову их лягушачьими, — не привели в восторг. Впрочем, поздравьте Варзица. Он — храбрец.

— Разве вы не хотите поздравить его лично?.. Он был бы счастлив, — пробормотал Хейнкель.

— Простите, доктор. Я слишком долго ждал, когда же наконец ваш лягушонок оторвется от земли. Я спешу. До свидания.

Хейнкель неумело вскинул руку в нацистском приветствии, как обиженный ребенок, посмотрел вслед квадратной генеральской спине, резко повернулся и, подталкиваемый сухим горячим ветром заработавших винтов, по-старчески засеменил к дожидавшемуся поодаль Варзицу.

— Эти люди не заметят и божественного перста истории, — проговорил он, и Варзиц расценил эту фразу, как невольно вырвавшееся извинение.

И хотя Хейнкель мог не извиняться перед собственным летчиком-испытателем этой заранее придуманной фразой, он действительно оправдывался, что не сумел объяснить Удету невероятность происшедшего.

— Все же сегодня великий день, доктор, — сказал Варзиц.

Летчик был взволнован неожиданным доверием Хейнкеля. Эта вспышка откровенности значила для него больше, чем само участие в решающем испытании реактивного самолета. Она заслонила собой и напряжение страшного пятидесятисекундного полета, и фантастичность перспектив, открывшихся ему там, наверху.

Но Хейнкель уже понял, что в раздражении сказал ненужную, очевидно, опасную фразу.

— Я уверен, Варзиц, ОН нас поймет, — напыжившись, проговорил Хейнкель, — и ОН оценит наши усилия. Так что будем работать дальше.

Хейнкель, хотя и был уже стар, не утратил энергии. Не раз жизнь ставила его в отчаянные положения, но милостивая судьба спасала от банкротства, как это произошло в страшную инфляцию после первой мировой войны и в кризис тридцатых годов. В первый раз выручил Хейнкеля богатый поклонник авиации, во второй — советский заказ на изобретенные им катапульты и летающие лодки.

Три года назад конструктор создал двухмоторный «Хейнкель-111». Машина стала основным бомбардировщиком люфтваффе, оправдала себя в Испании. Но тут престарелого конструктора увлекла работа над реактивным истребителем. Он сделал две модели — «Хе-176» и «Хе-178». Первый истребитель — «Хейнкель-176» — он и демонстрировал генерал-директору Удету.

Однако генерал сегодня не понял Хейнкеля.

— Ну что ж, мы еще посмотрим, кто кого, — погрозил Хейнкель генеральскому самолету, уходящему в знойную дымку июньского дня.

В это время Удет, не заглянув, как обычно, в пилотскую «Зибеля», прошел в задний отсек, отделанный под «походный бар».

— Пусть штурвал берет второй, а ты приготовь мне бренди, — сказал он шеф-пилоту Паулю Пихту.

Ледяное бренди вернуло генералу утраченную бодрость. Раздражение исчезло. К тому же самолет взлетел, а в воздухе Удет всегда чувствовал себя лучше.

— Ты видел эту лягушку, Пауль?

— Видел, господин генерал, — ответил адъютант.

— Недоносок без пропеллера. Дурацкая работа. Еще бренди, Пауль!

Огладив любовным взглядом пятиярусную батарею бутылок, самую полную, как утверждали знатоки, коллекцию бренди в мире, Удет снова с тоскливой горечью подумал: никогда, нет, никогда не вкусить ему сполна всю крепость напитка, заключенного в этих бутылках. С тех пор как он перестал летать, опьянение приходило к нему тусклым, земным.

Удет взглянул на адъютанта. Тот сосредоточенно готовил новую смесь из бренди и лимонного сока.

Прямого, иногда даже грубоватого генерала устраивал этот молодой человек — умный, расторопный, преданный. С ним Удета свела судьба в Швеции. Пихт хотел добыть офицерский чин в бою, и Удету пришлось согласиться с его просьбой — послать в Испанию, хотя серебряные погоны адъютанту Удета были обеспечены и без этого риска. Но Удет сам был таким же отчаянным и не любил покровительства. Разумеется, Пихта испытывали в разных учреждениях, Пихта проверяли. Генерал-полковнику, впоследствии генерал-директору люфтваффе, заместителю самого Геринга, полагался шеф-пилот и адъютант с более высоким чином и положением, но Удет умел ценить и храбрость, и преданность, и ту особую любовь к авиации, которая сроднила их обоих — старого и молодого.

— А ты что скажешь, Пауль? — спросил Удет, принимая от Пихта новый стакан.

— Что вас интересует, господин генерал?

— Брось ты этот официальный тон, чинуша несчастный! «Господин генерал, господин генерал»! А что у генерала на душе, ты-то знаешь, господин адъютант? Молчишь! А ведь ты меня помнишь другим, Пауль. Ты помнишь, как обнимал меня Линдберг? Ты видел, как надулся этот старый попугай Хейнкель, когда я сел в Италии, установив новый мировой рекорд на его дурацкой машине! Ведь это было в прошлом году, Пауль! В прошлом году!

Да, в прошлом году Хейнкель построил новый истребитель «Хе-100». Это была аэродинамичная и маневренная машина. По скорости она превосходила хваленый «Мессершмитт-109». Хейнкель рассчитал машину на двигатель с водяным охлаждением, но отказался от радиаторов нормального типа. Охлаждающая жидкость проходила через сложную систему устройств, расположенных в двойной обшивке крыльев. Удет промчался на «Хе-100» с невиданной скоростью, но сразу после полета высказал конструктору свое мнение со всей прямотой: «Эта капризная белоручка на фронте летать не будет. Если ослабнут одна-две заклепки в крыльях или, не дай бог, пуля прошьет крыло, то жидкость испарится и двигатель выйдет из строя. Самолет будет обречен». С тех пор между Удетом и Хейнкелем, как говорится, пробежала кошка.

Слушая хвастливые жалобы Удета, Пауль Пихт привычно подумал о том, что вовсе не нужно особой проницательности, чтобы разглядеть смятенную душу генерал-директора.

Для многих коллег Удета его неожиданное возвышение казалось трудно объяснимым капризом Геринга. Не поддался же в самом деле «Железный Герман» сентиментальной привязанности к старому однокашнику еще с первой мировой войны по эскадрилье Рихтгофена? Деловые качества? Но Удет совсем не похож на дирижера величайшего авиапромышленного оркестра, призванного прославить могущественный, военно-воздушный флот Германии.

Нет, не Удет нужен был Герингу. Только его имя, имя национального героя Германии, всемирно известного воздушного аса. Удет — хорошая реклама для немецкой авиации. Удет — удобный, проверенный посредник между новым руководством люфтваффе и авиапромышленниками. Удет, наконец, послушный исполнитель воли и замыслов Геринга. «Железный Герман» не погнушался использовать его и как «противовес» хитрому, пронырливому, иногда чрезмерно энергичному Мильху [4] — второму своему заместителю, генерал-инспектору люфтваффе.

Удет, разумеется, уже осознал и покорно принял уготованную ему роль. Отказаться от нее он мог, лишь признавшись в измене нацизму. Но, как виделось Пихту, его начальник не очень страдал от иллюзорности нынешней своей власти. Его бесило расставание со своей прежней артистической властью над толпой. «Акробат воздуха» не привык, чтобы боялись его, он привык, чтобы боялись за него. Он властвовал над людьми, рождая у них страх за себя, царил, рисуясь бесстрашием, снисходя к филистерскому обожанию. Категорический приказ Геринга, запрещавший ему самому испытывать новые модели и участвовать в спортивных полетах, застал Удета врасплох. Он почти физически ощутил, как ему опалили крылья.

Удет припомнил добродушное сияние на широком лице Геринга. Руки толстяка были сцеплены на животе, а большие пальцы, как пулеметы, выставлены вперед.

«Я ничего не понимаю в производстве больших самолетов, Герман, — сказал Удет. — Это дело не по мне. Лучше отказаться сейчас…»

Большие пальцы выстрелили. Геринг встал, укоризна раздула его щеки.

«Не беда, Эрнст. Положись на людей. Нам нужны твой идеи. Это — главное!..»

— Люди, идеи… — проворчал Удет, вспомнив этот эпизод, и вдруг в упор, как будто впервые, посмотрел на своего адъютанта. — О чем ты думаешь, Пауль?

— О Стокгольме, господин генерал, о ваших гастролях…

…Стокгольм в конце двадцатых годов был европейской ярмаркой, европейским перекрестком. Сюда съезжались из голодной Европы злые, предприимчивые и азартные юнцы. Юный Пауль Пихт стоял в толпе, задрав голову. А в небе носился белый самолетик.

Самолет разворачивался так низко, что крылом касался травы. На траве лежал женский головной платок. Крючок на конце крыла цеплял красный шелк и уносил его ввысь. И вот уже подхваченный ветром он спускался к толпе из поднебесья. Тысячи рук тянулись к платку. Тысячи глоток вопили:. «Удет, Удет!..»