Бернхард Шлинк - Гордиев узел Страница 2

Теоретически Ханна была «женщиной на всю жизнь». Она была совершенно другой, непохожей на него — не интеллектуалка, склонная к дискурсивному мышлению, а импульсивная и прямая, потрясающая любовница и в то же время инициативная и самостоятельная партнерша по планированию совместных проектов. «Она поможет мне совершить то, что я всегда хотел, но не решался совершить», — подумал он.

Оставшись один с двумя кошками, проектом книги, которую должен был написать он, а иллюстрировать она и который так и остался проектом, в слишком большом доме со слишком высокой платой за коммунальные услуги, Георг быстро забыл про все свои теории. Ханна бросила его в феврале, и соседки говорили, что не припомнят такого холодного февраля. Тогда одной из главных забот Георга было — где взять денег на жидкое топливо? Иногда ему хотелось обсудить с Ханной причины, но которым их союз потерпел крушение, но на его письма она не отвечала, а телефон ему отключили.

Он продержался остаток зимы и весь следующий год. Возможно, он и смог бы худо-бедно жить на гонорары за переводы для Морена, но каждый раз гадать, когда поступит следующий заказ и поступит ли он вообще, — это не жизнь. Он без устали рассылал письма по городам и весям, предлагал свои услуги в качестве литературного переводчика, технического переводчика, какого угодно переводчика, пытался соблазнить французских адвокатов своей немецкой юридической квалификацией, а немецкие газеты — заметками и репортажами из Прованса. То, что при этом у него оставалась масса свободного времени, было слабым утешением. Правда, голова его была переполнена репортажами, рассказами и детективами, которые ему хотелось написать. По все это заглушал страх в виде неотступного вопроса: когда позвонит Морен? Или (если телефон в очередной раз был отключен): когда лучше позвонить ему? «Он сказал, послезавтра. Но вдруг он получит заказы завтра и не сможет до меня дозвониться?.. Станет ли он держать их для меня до послезавтра или отдаст кому-нибудь другому? Может, все-таки позвонить завтра?»

Как все несчастливые люди, он стал неудобоварим для окружающих. Словно мир был перед ним в долгу и он решил дать ему это почувствовать. Его вражда к миру то разгоралась, то утихала. Иногда он сменял гнев на милость. Например, написав и отправив три письма потенциальным работодателям, три особенно красноречивых и убедительных письма; или сидя вечером у Жерара в его «Старых временах» и ощущая в кармане приятную тяжесть монет, полученных за сданную работу; или пообщавшись с кем-нибудь из друзей, которые, как и он, отчаянно боролись за существование и не теряли надежду; или работая в своем огороде; или сидя перед горящим камином в доме, благоухающем лавандой, пучок которой он повесил в отдушине; или принимая гостей из Германии — настоящих гостей, а не тех, которые рассматривали его дом всего лишь как бесплатный мотель на пути в Испанию; или найдя удачный сюжет для рассказа. Нет, он далеко не всегда был несчастлив и неудобоварим.

Осенью окотилась соседская кошка, и Георг взял себе маленького черного котика с белыми лапками. Допи. Двух других звали Белоснежка и Снизи.[2] Белоснежка тоже был кот, совершенно белый.

Когда Георг приехал из Марселя домой и вылез из машины, его встретили все три кошки и принялись тереться о ноги. Мышей в полях было предостаточно. И они их ловили. Но приносили ему. И требовали взамен корма из банок.

— Привет, хвостатые. Вот и я. С работой опять облом. Сегодня ничего не было, и завтра ничего не будет. Вам на это, конечно, наплевать. Вас это не волнует. Белоснежка, ты же такой большой и взрослый, ты-то должен понимать, что если нет работы, значит нет и еды. Допи, тебе, конечно, простительно не понимать этого, ты еще маленький, глупый и ничего не знаешь.

Георг взял котенка на руки и пошел к почтовому ящику:

— Смотри-ка, Допи, какое шикарное письмо нам с тобой прислали! Толстое-претолстое! И это толстое-претолстое письмо нам прислал толстый-претолстый издатель. И в этом толстом-претолстом письме обязательно должно быть какое-нибудь хорошее известие.

Он открыл входную дверь, которая была одновременно и дверью в кухню, достал из холодильника полбанки кошачьего корма и полбутылки белого вина, выложил корм кошкам, себе налил вина, включил музыку, открыл дверь из каминной комнаты на террасу и направился с бокалом и письмом к креслу-качалке. При этом он продолжал монолог, обращенный к кошкам и к себе самому. Привычка говорить с самим собой и с кошками появилась у него недавно, в этом году.

— Письмо может подождать. Оно никуда не убежит. Вы когда-нибудь видели письмо, которое умеет бегать? Которое раздражается, когда его заставляют ждать? Если в нем хорошая новость, вино будет кстати, чтобы отпраздновать это событие, а если плохая — тоже пригодится, для утешения.

Георг недавно прочел французский роман, еще не переведенный на немецкий, который ему понравился. Роман, обещавший стать «культовым бестселлером» и хорошо вписывавшийся в профиль данного издательства. Георг послал им оригинал и «образец рукописи» перевода.

Многоуважаемый г-н Польгер!

Благодарим Вас за присланные Вами… Мы с интересом прочли… идея показалась нам, заманчивой… в самом деле удачно вписывается в упомянутую серию… переговоры с Флавиньи… Что же касается Вашего предложения выполнить перевод романа, то мы, к сожалению, вынуждены огорчить Вас… уже много лет сотрудничаем с переводчиком, который… просим отнестись с пониманием… возвращаем Вам любезно предоставленный…

«Скоты! Спокойно берут мою идею, а мне показывают шиш! И даже не думают в благодарность заплатить за „образец рукописи“, предложить другой заказ или хотя бы пообещать в будущем иметь меня в виду. Две недели я угробил на этот перевод! Две недели коту под хвост! Скоты!»

Георг вскочил и пнул лейку.

3

С долгами дело обстоит так же, как с погодой, думал Георг. Ты едешь в Марсель, выезжаешь из дома при ярком солнце и прибываешь в ливень; в промежутке — отдельные облачка над Пертюи, черные тучи над Эксом, а в Кабриесе падают первые капли. Или ты сидишь на террасе и сначала светит солнце и сияют голубые небеса, потом набегают отдельные тучки, потом еще и еще, потом начинает накрапывать дождь и наконец льет как из ведра. И в том и в другом случае проходит час — час в машине или час на террасе. И какая разница — приезжаешь ты из хорошей погоды в плохую или никуда не едешь и погода сама портится на месте. Тучи что здесь, что там выглядят одинаково, и промокаешь ты и в том и в другом случае. «Им хорошо говорить, родителям и друзьям: не делай долгов! Да, иногда я влезаю в долги. Но чаще всего они растут сами по себе как снежный ком. А как именно они получаются — мне плевать. Результат все равно тот же самый».

Он вернулся домой от Жерара и Катрин. Ему частенько приходилось есть и пить у них в кредит. Но он же периодически возвращал им долги! Сдав какой-нибудь перевод и получив деньги, он оставлял на столе даже больше суммы, указанной в счете. До чего же люди бывают мелочными, злился Георг. Когда он после своей неудачной поездки пришел в «Старые времена», Жерар принес ему феттучине с лососем, вино, а потом кофе и кальвадос. Положив перед ним счет, он хотя и не отказался приплюсовать это к его долгу, но сделал недовольную мину и даже позволил себе какие-то прозрачные намеки. Георг не стерпел и выложил всю сумму и еще пару франков сверх того. Это были деньги, которыми он собирался заплатить за телефон.

На следующий день он принялся наводить порядок в мастерской. Он решил сложить здесь дрова, которые заказал для камина. Заказал и, к счастью, уже оплатил. Их должны были привезти после обеда. Как его угораздило заказать эти дурацкие дрова, он уже не помнил. Чего-чего, а валежника в лесах вокруг Кюкюрона хватало.

Георг не любил заходить в мастерскую. Здесь воспоминания о Ханне были особенно острыми и болезненными. Огромный рабочий стол Ханны у окна, который они смастерили вместе и который тут же обновили и проверили на прочность, занявшись на нем любовью. Эскизы к последней большой картине маслом на стене. Забытый Ханной рабочий халат на крючке. Поскольку в мастерской стоял отопительный котел и хранились картонные коробки, Георгу все же время от времени приходилось сюда заглядывать. Но делал он это так редко, что все здесь заросло грязью.

И он решил наконец покончить с этим. Вскоре коробки были аккуратно сложены в штабель, место для дров расчищено, а рабочий халат Ханны лежал в мусорном ведре.

Пришла машина. Но не с дровами и не с почтой. Это был Герберт, еще один немец, живший к Пертюи, который вообще-то собирался заниматься живописью, но никак не мог ею заняться, потому что ему то и дело мешали какие-то новые обстоятельства. Они выпили бутылку вина, поговорили о том о сем. Но больше о «новых обстоятельствах».