Крэйг Томас - Последний ворон Страница 2

– Понятно, – проворчал он. – ЦРУ, конечно, больше ничего не знает?

– Не больше, чем они нам сообщили... чем то, что я вам рассказал. – Шелли, видимо, почувствовал, что разговор почти закончен и, кажется, успокоился.

В обстановке насилия и неустойчивости, сложившейся в Афганистане после ухода Советов, агенту было так просто потерять жизнь. Так просто.

– Извини, Питер... мне нужно переговорить с Кеннетом, – вмешался Оррелл, улыбающийся, любезный, словно актер, держащий в руках текст новой роли, который еще не выучил до конца.

– О, пожалуйста, – пробормотал Шелли.

– Спасибо, Питер, – закончил печальную беседу Обри. И тут же лучезарно улыбнулся Орреллу, беря его под руку и словно стараясь увлечь спутника подальше от неприятностей. – Думаю, нам следует в ближайшее время вместе пообедать, не возражаете?

Обри отвернулся, чтобы не видеть укоризненного взгляда Шелли. Казалось, он увлекся разговорами, и они действительно успокоили боль: ему удалось отодвинуть мысль о том, что Хайда больше нет в живых.

Часть первая

Как подстрелили голубку

К воронам милостив суд,

Но он угнетает голубок.

1

Вернется ли "снежный человек"?

Конец октября

От бессилия он заплакал. Рыдания сотрясали налитое усталостью тело. Проклиная все на свете, он с ненавистью смотрел на портативный кассетник "Сони Уокман". Слезы капали на трясущиеся руки, орошали магнитофон. Вздрагивали плечи. Долбаная игрушка, паршивая бесполезная игрушка!..

Он, шатаясь, поднялся на ноги, громко шмыгая носом, утирая грязное, заросшее щетиной лицо рукавом незаправленной, давно не стиранной рубахи. Глянул вниз в узкое, как лезвие ножа, ущелье, на дне которого виднелась свинцовая поверхность реки. Ветер пробирал до костей, обжигая мокрые от слез щеки. Он еще раз взглянул на "Уокман", который, видно, сломал, когда сегодня нырял в укрытие, а может, вчера... или на прошлой неделе. Кассетник не работал. Он не мог совладать с разыгравшимися чувствами, удержать слезы и остановить дрожь, превозмочь слабость и успокоиться. Поломка казалась ему такой же ужасной катастрофой, как окончательная потеря рассудка. Порвалась еще одна связь с реальной жизнью. Выкрикивая ругательства, он размахнулся и швырнул "Уокман" вместе с наушниками в ущелье. Описав широкую дугу, аппарат полетел вниз, пока не скрылся из виду. Следом, сопровождаемая яростными воплями, полетела и парусиновая сумка с кассетами. И снова он, сгорбившись, уселся спиной к скале, обхватив голову руками и безостановочно растирая лицо, волосы, шею.

Патрик Хайд видел, что он на пределе сил и вот-вот сорвется. Достаточно легкого толчка, и он в любой момент сломается, как сломался его кассетник. Толчка отсюда, из этого!.. Покойный Петрунин был прав, называя здешние места засранной дырой. Для Петрунина они были хуже преисподней... Долбаная паршивая бесполезная игрушка, машинально вертелось у него на задворках сознания, словно там сидел какой-то идиот – его двойник. А возможно, он относил все это к себе... долбаная бесполезная игрушка. Он вконец измотался, дошел до ручки, вот-вот сорвется. Нужно выбираться. Черт возьми, как ему хотелось выбраться отсюда!

Он уже давно понял, что больше не может сдерживать себя, что его решения расходятся со здравым смыслом и не внушают доверия: больше недели назад он начал курить гашиш – благо, у моджахедов всегда был при себе запас. Гашиш на него почти не действовал. Транквилизаторы, которыми его снабдили, давно кончились. Он зажмурился. Противно смотреть. Одни долбаные горы! Ветер не доносил шума вертолетов или реактивных самолетов. Они находились в советской республике Таджикистан, но проклятое место ничем не отличалось от паршивого Афганистана. Одно слово – преисподняя.

От монотонного повторения ругательств пересохло в горле, стучало в голове. Он еще больше съежился, опустив плечи, обхватив руками туловище и подобрав ноги. Ветер рвал плотные рукава рубахи, ерошил на плечах и в швах овчину безрукавки, полоскал широкими штанинами. Даже одет он был не по-своему: во всяком случае, он не был самим собой. Расстояние до Лондона, даже до Пешавара, измерялось не милями, а световыми годами. Его использовали и чьих-то интересах... наплевать. А вот когда тебя используют и бросают за ненадобностью, когда знаешь, что тебе конец, – этого он не терпел. Эта засранная дыра, сотни безногих детей, изуродованные химией лица и конечности мужчин и женщин, разрушенные бомбами или сожженные, покинутые людьми кишлаки. Полный набор ужасов. А на него возложили инвентаризацию. Он видел, что они, афганцы и русские, творили друг с другом, записывал, запоминал, передавал, уточнял. Теперь все это не просто вызывало у него отвращение, ему становилось дурно – он заболевал от всего этого. Здесь перестала литься кровь, эта засранная преисподняя уже, наверное, с полгода как затихла, а потом со всеми потрохами переместилась к северу, так что теперь русские солдаты жгли, бомбили, обстреливали, травили газом и подрывали на минах собственных мусульман в пределах великого и славного СССР! Словно моля о прощении, он склонил голову к рукам.

А советские мусульмане в Таджикистане, Узбекистане, Туркменистане усвоили уроки и продолжали усваивать. Сбивай вертолеты, потроши пленных, словно баранов, запускай "Стингеры" и другие ракеты... одним словом, воюй! Джихад. Священная война мусульман против неверных продвинулась к северу, в Советский Союз, как, возможно, еще в 1979 году предчувствовал Брежнев. Мечети полны людей, склады оружия и бомб набиты до отказа. Муллы со своими советами и призывами. Возникла даже партия "Хезболлах" – партия Аллаха, за которой стояли иранцы, – подстрекали, нашептывали, поддерживали, посылали деньги и ракеты.

Разузнавай, сказали ему. Наблюдай. Передавай. Сообщай нам правду: что там происходит в действительности...

«...нам известно, что в этом замешан Кабул: известно, что думают русские: возможно, есть какие-то планы... давайте нам факты!»

И он наблюдал, запоминал и передавал, узнавая и осмысливая. Увиденное поселилось в нем, словно заразная болезнь: все эти тела с отрубленными руками; трупы с отрезанными членами, сунутыми в раскрытые в мертвой улыбке рты их владельцев; детишки, ковыляющие на костылях; молчаливые женщины под чадрами; толпы голодающих и все эти брошенные старики, которых убивали во время облав. О, милостивый Боже!..

Он почувствовал, что снова плачет – ледяной ветер высушивал слезы, прежде чем они скатятся на подбородок и шею. О, Господи, возьми меня отсюда!

Это станет еще одним Афганистаном по крайней мере лет на десять, если только русские не положат этому конец, уничтожив всех мусульман атомной бомбой и превратив в пустыню собственную азиатскую пограничную территорию.

Пора идти.

Даже члены прозападного отряда, в котором он находился, ему не доверяли. Знали, что он дошел до точки, а может быть, и того хуже. Он утратил остатки былого уважения и доверия с их стороны. Надо было идти, пока они не сочли его опасной обузой и не разделались с ним.

Из ущелья, как из трубы, дул ледяной ветер. Возвышавшаяся слепа гора отбрасывала холодный воздух в его сторону. Его пробирала дрожь, зубы выбивали дробь, но он по-прежнему не двигался, не обращая внимания на окликавший его голос. Медленно до него дошло, что зовут его. Глянув вверх, увидел одни горы. На восток, в сторону Китая, тянулся покрытый снегом неприветливый Памир, на север – Ллайский хребет. Крыша мира, чертова задница мира. Сделав над собой усилие, он недовольно отозвался. Постепенно почувствовал, что незаметно для себя промерз до мозга костей. Стал растирать руки и затекшие ноги, глядя, как в нескольких метрах к нему карабкается моджахед в плоской, похожей на блин шапке, с висящим на груди китайским автоматом системы Калашникова. Один из людей Масуда из Панджшерской долины. Хайд равнодушно передернул плечами. Если бы нынешнему режиму не удалось наконец убить Масуда, дела, возможно, пошли бы по-иному. Вряд ли, но возможно. Было бы чуть меньше трупов.

– Что там? – спросил он на ломаном пушту, который афганец понимал, хотя и не был патаном. Когда-то этот моджахед учился в школе. Смуглое худое лицо взволновано, в глазах огонь.

– Хайд... – хотя и без должного уважения, они все же называли его по фамилии и приходили с докладами. – Меньше двух миль[1]... – он указал «Калашниковым». – Русские.

– Идут сюда?

– Нет. Стоят на месте.

– Сколько? – Во все стороны раскинулась безжизненная панорама заснеженных гор, которым, казалось, не было конца. – Что они делают? – добавил он без особого интереса.

– У них спокойно. Однако что-то делают, – афганец перешел на английский, правда, ломаный и на удивление книжный. – Приблизительно тридцать. По периметру охрана. Машина. И военный вертолет... – он сплюнул, изображая оскорбленные чувства правоверного мусульманина. – И еще один большой вертолет... транспортный.