Эрик Эмблер - Эпитафия шпиону. Причина для тревоги Страница 20

Месье Дюкло вздохнул, погружаясь в воспоминания.

— Было холодное ноябрьское утро, настолько холодное, что пальцы посинели и онемели. Удивительно, насколько раздражают такие пустяки. Направляясь на место дуэли, мы с приятелем наняли экипаж. Вообще-то ни ему, ни мне это было не по карману, приятель хотел идти пешком, но я настоял. Если меня убьют, это не будет иметь значения. Если не убьют, облегчение будет столь велико, что о деньгах я и думать забуду. В общем, мы взяли экипаж. Только вот замерзшие руки меня беспокоили. Я сунул их в карманы, но это не помогло. Под мышки запускать ладони мне не хотелось из опасения, что по моей согбенной фигуре приятель решит, будто я испугался. Попытался было подложить их под себя, но мягкая блестящая кожа сиденья была еще холоднее. Все мои мысли были сосредоточены на руках. И знаете почему?

Я покачал головой. Его глаза, скрытые пенсне, блеснули.

— Во-первых, я боялся, что не смогу достаточно точно прицелиться, чтобы поразить соперника, а во-вторых, опасался, что если и у него замерзли руки, то ему просто повезет и он не промахнется.

— Насколько я понимаю, месье, — улыбнулся я, — все обернулось как надо.

— Наилучшим образом! Промахнулись мы оба. И не только промахнулись. Едва не попали в своих секундантов. — Он ухмыльнулся. — Потом мы часто со смехом вспоминали эту историю. Теперь мой противник владеет фабрикой, находящейся рядом с моей. У него пятьсот рабочих. У меня семьсот тридцать. Он производит машинное оборудование. Я — ящики для упаковки. — Появился официант. — Вермут с лимоном для месье.

Я удивился — ведь кто-то, то ли Скелтон, то ли майор, говорил мне, что у месье Дюкло консервная фабрика. Видно, я что-то перепутал.

— Времена нынче тяжелые, — говорил он. — Заработки растут, и цены растут. Завтра цены упадут, а заработки все равно должны подниматься. Я вынужден был урезать жалованье. И что же? Мои рабочие вышли на забастовку. Кое-кто из них служит у меня долгие годы. Я знаю их по именам, и когда прохожу по фабрике, здороваюсь за руку. Их подзуживают, натравливают на меня агитаторы, коммунисты. И мои люди поднимают забастовку. Что же делаю я?

Официант принес заказ, и это избавило меня от необходимости отвечать.

— Что я делаю? Начинаю думать. Почему мои люди выступают против меня? Почему? Ответ — из-за невежества. Бедняги ничего не понимают, ничего не знают. Я решил собрать их и все растолковать в самых простых словах. Я, папаша Дюкло, все вам объясню. Такое решение, знаете ли, требовало мужества, потому что молодые люди не знают меня так же хорошо, как старики, а агитаторы поработали на славу.

Месье Дюкло сделал глоток «Перно».

— Я встал у дверей фабрики и, — голос месье Дюкло приобрел драматические интонации, — посмотрел людям глаза в глаза. Поднял руку, призывая к молчанию. Все замолчали. «Дети мои, — сказал я, — вы хотите увеличения жалованья». Все зааплодировали. Я вновь поднял руку, призывая к молчанию. «Позвольте, дети мои, — продолжал я, — объяснить, к чему это приведет. А дальше — выбор за вами». Они заволновались, но вскоре вновь замолкли. Я почувствовал себя увереннее. «Цены падают, — продолжал я. — Если я увеличу вам жалованье, цены на товары Дюкло буду выше, чем у наших конкурентов. Мы потеряем заказы. И многие из вас лишатся работы. Вы хотите этого?» «Нет!» — прокатилось по толпе. Кое-кто из агитаторов, этих неучей, закричал, что надо уменьшить прибыли. Но как объяснить этим недоумкам такие вещи, как инвестиционный интерес, как объяснить, что без прибыли бизнес перестает существовать? Я решил не обращать внимания на подобные выкрики. Я говорил рабочим, что люблю их, что чувствую ответственность за их благополучие, что хочу делать для них все, что в моих силах, что мы должны сотрудничать во имя наших собственных интересов и во имя интересов всей Франции. «Все мы, — говорил я, — должны приносить жертвы ради общего блага». Я призывал их стоически перенести уменьшение жалованья, исполниться решимости и работать еще упорнее. Когда я закончил, раздались аплодисменты, и старики договорились между собой, что все должны вернуться на свои рабочие места. Это был великий миг. Я плакал от радости. — Глаза его и сейчас заблестели от слез за стеклами пенсне.

— Великий, говорите, миг? — тактично заметил я. — Но неужели, по-вашему, все так просто? Если заработки падают, разве не продолжают падение и цены, ведь у людей становится меньше денег, им просто не на что покупать товары.

— Существуют, — слегка пожал плечами он, — определенные экономические законы, вмешиваться в которые было бы крайне неразумно. Если заработки поднимаются выше естественного уровня, рушится тонкое равновесие системы. Но мне не хотелось бы утомлять вас этими премудростями. На своей фабрике я бизнесмен, решительный, сильный, бдительный. А здесь я на отдыхе. И на это время моей великой ответственности не существует. Я даю своим старым усталым извилинам отдохнуть и наслаждаюсь светом звезд.

Он откинул назад голову и посмотрел на звезды.

— Прекрасно, — с восторгом выдохнул он. — Божественно! Сколько же их на небе! Потрясающе!

Месье Дюкло снова посмотрел на меня.

— Я, знаете ли, очень чувствителен к красоте. — Месье Дюкло потянулся к стакану, еще немного разбавил его содержимое водой и допил до дна. Затем посмотрел на часы и поднялся. — Месье, — сказал он, — уже половина одиннадцатого. Я старый человек. Было очень приятно поговорить с вами. А теперь, с вашего разрешения, я удаляюсь к себе. Доброй ночи, месье.

Он поклонился, подал мне руку, положил пенсне в карман и направился, слегка покачиваясь, внутрь дома. Только тут мне пришло в голову, что, пожалуй, нынче вечером одним бокалом «Перно» месье Дюкло не ограничился.

Какое-то время я сидел в холле и читал «Гренгуар»[30] двухнедельной давности. Затем, когда это занятие мне наскучило, вышел в сад поискать американцев.

За столом для пинг-понга никого не было, но свет на него еще падал. Тут же лежали ракетки, и, между ручками, шарик с вмятиной. Я бросил его на стол. Он отскочил с каким-то странным, сухим звуком. Возвращая его на место, я услышал неподалеку шаги и обернулся, ожидая увидеть кого-нибудь. Вокруг лужицы света на поверхности стола сгустилась непроглядная мгла. Если там кто-то и был, я все равно не мог его или ее увидеть. Я вслушался, но больше звуков не последовало. Вероятно, этот человек прошел мимо. Я решил спуститься на нижнюю террасу и, продравшись сквозь кусты, уже почти дошел до ступеней, откуда между кипарисами была видна узкая полоска звездного иссиня-черного неба, когда случилось это.

Слева от меня в кустах раздался шорох. Я повернулся было в ту сторону, и в следующий момент что-то с силой опустилось мне на затылок.

Не думаю, что я полностью потерял сознание, но в следующее мгновение почувствовал, что лежу лицом вниз рядом с тропинкой и кто-то с силой прижимает мои плечи к земле. В глазах плясали искры, в ушах звенело, но звон не заглушал чьего-то дыхания, и я чувствовал, как чужие руки обшаривают мои карманы.

Не успел мой переживший столь сильное испытание мозг переварить происходящее, как все кончилось. Давление на плечи внезапно ослабло, скрипнул гравий, и все стихло.

Несколько минут я не двигался с места, стискивая голову руками и ощущая набегающие волны сильной боли. Потом, когда волны перешли в постоянную пульсацию, я медленно поднялся на ноги и зажег спичку. На земле валялся мой открытый бумажник. В нем были только деньги и какие-то ненужные квитанции. Ничего не пропало.

Я направился к дому. Дважды по дороге у меня начинала кружиться голова, и приходилось останавливаться и ждать, когда приступ пройдет, но до номера я добрался без посторонней помощи и никого не встретил по дороге. Едва переступив порог, я со вздохом свалился на постель. Испытанное мною чувство облегчения от того, что голова наконец-то покоится на мягкой подушке, было сродни боли.

Может, у меня все же случилось небольшое сотрясение мозга или это было просто изнеможение, но не прошло и минуты, как я погрузился в сон. Неадекватность моей последней сознательной мысли заставляет склониться к тому, что все же это было сотрясение.

«Не забыть бы, — повторял я себе, — сказать Бегину, что миссис Клэндон-Хартли — итальянка».

10

Батиста

Оглядываясь назад на последовавшие двадцать четыре часа, я все сильнее ощущал, что смотрю на сцену сквозь перевернутый бинокль. Персонажи передвигались, но лица невозможно было разглядеть. Надо было приладить его как следует. Но когда я пробовал сделать это, пальцы немели и отказывались повиноваться. Лишь глядя, так сказать, на какой-то один участок сцены, с тем чтобы далее перевести взгляд на другой, я видел происходящее более или менее ясно. Так что если данное повествование будет порой выпадать из фокуса, вы поймете, что происходит. Сейчас поясню на примере.