Алексей Зубов - Вне игры Страница 20

Клюев сказал это спокойно, чеканя каждое слово.

— Вы поняли смысл сказанного мною?

Сергей молчал.

— Вы не хотите отвечать? Или вам не все ясно? Ну, что же, не будем спешить. Дадим время на раздумья. Вам придется задержаться здесь…

И Сергея Крымова увели в камеру.

На следующий день в КГБ явился Вячеслав Владимирович Синицын, профессор, доктор технических наук, руководитель большого отдела одного из институтов электронной промышленности.

— Мне сказали, что вами арестован мой племянник, студент Сергей Крымов.

— Это не совсем так, — ответил Клюев. — Будем более точны. Закон есть закон. Мы вынуждены были задержать Сергея Крымова с санкции прокурора. Однако я надеюсь, что сегодня или завтра он вернется домой. Если вы поможете нам…

Бутов внимательно читает запись беседы Клюева с Вячеславом Владимировичем Синицыным. Человек в летах, он, однако, по долгу службы часто выезжал на специальные объекты. И тогда дома оставался племянник, в чье распоряжение, почти бесконтрольно, поступали не только квартира, но и дядюшкины деньги — они лежали в секретере, и счет им в этом доме не вели.

Синицын одинок, жена умерла лет десять назад. Сергей — сын старшего, горячо любимого брата — был взят из интерната, когда еще тетушка здравствовала. Она и настояла на том. Брат — кадровый военный — погиб на Карельском перешейке зимой сорокового. Вскоре умерла и мать. Четырехлетнего Сергея забрала бабушка, жившая в глухой белорусской деревне. Там и застала их война с гитлеровцами. Оглянуться не успели, как пришли гитлеровцы. А через месяц кто-то донес, что деревня эта — опорная база партизан.

Каратели вывели всех жителей на опушку леса, построили в шеренгу — и застрочили автоматы. Бабушка прижала внучонка к своим ногам, и та пуля, что сразила ее наповал, просвистела над головой мальчика. Упали они на землю вместе — бабушка мертвая, а внук живой.

Живой, но искалеченный: дергается, испуганно смотрит на всех, заикается, плачет. А потом начались приступы — нечто вроде эпилепсии. Дядя с трудом разыскал племянника и забрал его из детского дома, где он был записан Крымовым, — говорили, что это фамилия женщины, которая поначалу приютила мальчика. Так и остался он Крымовым.

Синицын увез Сергея в Москву и поднял на ноги чуть ли не всю медицину. С приступами и заиканием было покончено начисто, но нервишки остались никудышными. И в школу он пошел года на три позже обычного, что послужило причиной больших душевных переживаний мальчика. Но в общем-то все обошлось с минимальными потерями.

В школе Сергей учился хорошо. Был редактором стенгазеты, в которой частенько публиковал свои стихи. Увлекался автоделом и в десятом классе получил любительские права. Приняли его в комсомол, стал активным общественником. С детства был он парнем компанейским. Еще в школу не пошел, а уже появился у него закадычный друг — Владик. Дружба эта была пронесена через все школьные годы, хотя, по уже упомянутым причинам, учились они в разных классах.

О Владике дядя рассказывал Клюеву нехотя, не очень одобрительно. А вот об Игоре Крутове — горячо и даже чуть-чуть восторженно. В школе он стал лучшим другом Сергея. Комсорг, отличный парень, умница, настоящий товарищ.

— Вы простите за некоторые подробности, — извинился Синицын. — Но мне кажется, что они проливают, так сказать, свет…

— Пожалуйста… Говорите все, что считаете нужным…

— Так вот-с… Появляется на сцене девушка. Зося. Писаная красавица. Она была старше Игоря. Он школу кончал, а она уже студентка. Я все о них знал. Нет, не от Сергея. Племянник не любил рассказывать о школьных делах. Игорь с Зосей исповедовались. Как на духу… Не знаю, чем был обязан. Так вот-с, слушаю я душеизлияния Игоря и деликатно напоминаю ему: «Сейчас, братец, не до амуров. Экзамены в вуз — дело не шуточное…» Однако не послушался меня. И провалил. А Сергей поступил. На экономический. Сперва в МГУ на журналистский факультет экзамен держал. Одного очка не добрал. Он очень переживал — у него, кажется, действительно есть склонность к журналистике… А Игорь не унывал: «Эка беда. После армии снова экзамены держать буду». Провожать Игоря в армию молодежь собралась у нас. Выпили… Игорь подсел ко мне и говорит: «Я, дядя Слава, догоню их… Обязательно догоню. Армия, это, знаете, какая школа — во! Демобилизуюсь и — в вуз. Только раньше женюсь. Будешь ждать меня, Зосенька?»

Зося покраснела, потупила зеленые глазки и, ни слова не говоря, ласково провела рукой по волосам Игоря. Было уже за полночь, когда молодежь разошлась по домам. Сережа пошел провожать Крутова. Вернулся он домой хмурый, и тогда у меня с ним был первый трудный разговор, первую, как говорят металлурги, коррозию приметил я — озлобление и скепсис.

…Вернувшись домой, Сергей зашел к дяде в кабинет. Синицын не спал, ждал племянника. Хотелось поговорить. Дяде очень нравился Игорь и не очень — Зося. Но племянник слушал рассеянно. Ему самому, видимо, нужно было что-то сказать. Он начал издалека. «В наш суровый век такие, как Игорь, или вовсе пропадут, или будут прозябать. Караси-идеалисты всегда гибли. А уж нынче и подавно». Дядя вначале не понял, к чему это. Но вскоре Сергей стал изъясняться более конкретно. Оказывается, отец предложил Игорю вариант, освобождающий его от призыва на действительную службу в армии. Завтра же он определит его к приятелю в специальное КБ, работники которого получают броню. А через месяц, если Игорю не понравится работа, он может уйти и заняться подготовкой в вуз. Сын вместо того, чтобы поблагодарить отца, гневно обрушился на него: «Как же тебе могла прийти такая дикая мысль, папа? Неужели ты воображаешь, что я пойду на сделку со своей совестью». Отец ответил ему коротко: «Ну и дурак…» И больше разговаривать с сыном не стал.

«А ведь он действительно глупец и фанфарон, — возмущался Сергей. — Армия, говорит, это тоже вуз… Ну, что ты скажешь, дядя?» Сергей ждал поддержки, но Синицын угрюмо молчал. Потом спросил: «А ты, как бы ты поступил?» Сергей усмехнулся и, не задумываясь, ответил: «Меня бы такой вариант устроил». И был немало удивлен, когда дядя насупился и тихо сказал: «Жаль… Не ожидал от тебя такого… Отец твой придерживался иных принципов».

Объяснение у них было бурное. И дяде показалось, что он сумел переубедить племянника: по жизни шагать надо так, как шагает Крутов! Увы, он поздно понял: племянник просто смолчал тогда, не считая нужным спорить еще с одним «карасем-идеалистом».

…Это случилось осенью. Синицын, находясь в командировке, занемог. В самый разгар испытания новой аппаратуры пришлось покинуть комбинат. В Москву прилетел вечером. Часов в одиннадцать он переступил порог своей квартиры и ахнул — пьяная оргия. Никто не услышал, как Вячеслав Владимирович открыл дверь, снял плащ в передней, поставил чемодан. Безмолвно постоял в прихожей, прислушиваясь к тому, что происходит в большой комнате. Полуобнаженная девица, вскарабкавшись на стол, держала в руках бокал с вином и пела дрянным визгливым голосом.

Гости кричали: «Браво, детка!», «Браво, Ксана!» — и скандировали: «Лей вино, лей вино!» Потом послышались голоса двух спорящих о чем-то молодых людей, и Вячеславу Владимировичу показалось, что один из них, долговязый, не очень уверенно изъяснялся по-русски. Он что-то витиевато говорил о власти технократии и извечной силе частной инициативы. И о том, что в прочно сложившемся обществе застрельщиком перемен ныне бывает молодежь, что в наши дни студенты во всем мире считают себя ответственными за будущее, жаждут бурной деятельности, занимая при этом позицию «анти»: они — антифашисты, антиимпериалисты и антикоммунисты… И тут же рассказывал о какой-то студенческой лиге в Америке, объявившей себя «Третьим мировым фронтом освобождения».

Синицын, человек образованный, разбиравшийся в тонкостях ловко закамуфлированных теорий антикоммунистов, сразу понял, что рассуждения о студентах — «застрельщиках перемен» — только присказка, а сказка будет впереди. Вячеслав Владимирович поначалу хотел тут же, при всех устроить племяннику «баню», но совладал с собой и, войдя в столовую, громко — шум стоял страшный — объявил:

— Я попросил бы молодых людей немедленно удалиться из квартиры, хозяином которой является ваш покорный слуга.

И показал рукой на дверь…

С племянником он разговаривать не стал, лишь на ходу бросил:

— Протрезвись, проспись… Тогда и объяснимся.

Объяснение состоялось на следующий день. Сергей ершился, отбрыкивался, дерзил, говорил, что он уже вырос из коротких штанишек и волен встречаться с кем хочет, что ему противна сама мысль о подчинении его «я» каким-то условностям, законам общества, в котором подавляется воля индивидуума. Вячеслав Владимирович резко прервал Сергея и спросил: