Алексей Нагорный - Я — из контрразведки Страница 21

— Ну и чудно, — сказал Гвоздев, пряча нож. — Я рад, господа…

— А я — нет, — с вызовом заявил Якин.

Все удивленно посмотрели на него, а он продолжал:

— Шпики, жандармы, охранка… Фи, господа. Мы — русские офицеры, право слово. Нет, я верю господину Крупенскому, но, господа, офицеры и охранка… Фи, господа…

— Я вам вот что скажу, господин чистоплюй, — тихо начал Марин, — из–за таких, как вы, а вас слишком много расплодилось, у государя появились сомнения в этичности нашей службы. Дело дошло до того, что покойный император запретил содержать в армии осведомительную агентуру! Под влиянием безмозглых моралистов он оставил нас без глаз и ушей, и где? В основной опоре престола, а результат? В первый же день февральской смуты полки гвардии перешли на сторону так называемого народа.

— Почему «так называемого»? — спокойно возразил Якин. — Народ есть народ, богоносец и гегемон духа.

— А вы, мой друг, не так просты, как стараетесь казаться, — улыбнулся Марин. — Простите меня, я оговорился. Да, народ есть народ и лучшая его часть действительно гегемон духа, вы правы. А революцию мы проспали. Да и что вы хотите, господа… О настроении в войсках мы, охрана, осведомлялись с помощью лотошников, коробейников и проституток. Каково?

— Вы монархист? — спросил Жабов.

— Убежденный.

— А я за Учредительное собрание, — сказал Гвоздев.

— И я тоже, — кивнул Якин.

— А я — за диктатуру сильной личности, — сказал Жабов. — России исторически нужен не монарх–символ, а личность, человек, который загнет нашу родину в рогульку. Россию, знаете ли, чем больше мочить кровью и гнуть в три погибели, тем занятнее выходит. Но кончили болтовню, господа. Я полагаю, господин полковник ждет от нас какой–то реальной помощи.

«Полковник, — отметил про себя Марин. — Еще одна мелкая проверка: знаю ли я офицерский этикет»[2].

— Меня интересует Лохвицкая… Зинаида Павловна, — сказал Марин. — По моим сведениям, она содержится где–то здесь, — Марин грустно улыбнулся. — А за то, что назвали полковником и тем самым сделали попытку восстановить наши добрые войсковые традиции, от души благодарю.

Громыхнул засов, на пороге появился Терпигорев, обвел офицеров веселым взглядом, вздохнул:

— Прощайтесь, ваше благородие, пробил час роковой.

Марин взял с нар пальто, шагнул к выходу, но Терпигорев остановил его:

— Вас пока не касается, остальные — за мной, на исполнение.

— На какое еще «исполнение»? — побелел Гвоздев.

— Полно вам, — одернул его Жабов, — вы же мужчина.

— Прощайте, господа, — улыбнулся Якин.

Офицеры обнялись. Двери захлопнулись. Некоторое время Марин еще слышал удалявшиеся шаги, потом смолкли и они.

За долгие годы работы в подполье Марин хорошо усвоил одну простую истину: то, что в обыденной жизни легко планируется и легко обретает плоть и кровь, в условиях конспиративных вырастает подчас в огромную проблему, требует двойных, тройных тылов, тщательно обдуманных и подготовленных запасных вариантов на тот весьма вероятный случай, если основной вариант провалится. Вот и теперь его затея с предъявлением шелковки лопнула, как мыльный пузырь, едва начавшись. Судя по всему, ни один из трех офицеров не был осведомителем. Есть жесткие правила, которыми руководствуются в таких случаях: агента никогда не уведут из камеры первым, всегда сначала того, с кем ведется работа, в противном случае догадливый «объект» начнет ломать голову, строить предположения и может случайно открыть истину. Нет, среди этих троих агента не было, но как теперь быть, что делать?

На этот раз дверь камеры открылась бесшумно, словно петли были заранее смазаны. Вошел дежурный, который принимал Марина.

— Моя фамилия Зотов, не забыли? — спросил он, тщательно прикрыв за собой дверь.

— Не забыл. Чему обязан?

— Товарищ Марин, я пришел, чтобы вам все объяснить и вместе подумать, как быть дальше. Дело обстоит так…

— Ничего не понял, — перебил Марин. — Извольте выражаться точнее, — он с трудом сдерживал вдруг вспыхнувшую радость. Опытный психолог, он почувствовал, что никакой провокации в приходе Зотова нет и говорит он вполне искренне.

— Я постараюсь, — сказал Зотов, — только времени у меня в обрез. Так вот: Оноприенко собрал по поводу грязных делишек Рюна хороший материал, хранил его в своем личном сейфе, в папке. Думаю, что Рюн заподозрил неладное и сумел сейф вскрыть. Дело, в общем, нехитрое. У нас ведь не банковские сейфы. Честно сказать, это догадки, не более. Исхожу из того, что папка лежала на месте вплоть до ареста Оноприенко, а потом исчезла.

— Какие обвинения предъявил ему Рюн?

— Шпионаж в пользу Врангеля.

— Это же несерьезно.

— Напрасно вы так думаете. Комиссия изъяла в сейфе Оноприенко расписки некоего Гамзаева на 2 тысячи рублей для врангелевского резидента и очередное донесение. Там была структура отдела, данные наших сотрудников, а на донесении личные пометки Оноприенко.

— Он признался?

— Все отрицал, требовал экспертизы, да где же взять экспертов–то?

— И комиссия поверила без экспертизы?

— А что ей было делать? Факты — вещь упрямая, а время горячее. Было бы поспокойнее, может, и разобрались бы. Гамзаев этот давно был на подозрении, правда, как взяточник, не как шпион. О вас Оноприенко сообщил в последний момент, его уже уводили из камеры. Что будем делать, товарищ Марин?

— На кого вы можете опереться здесь, в отделе? Есть надежные ребята?

— К сожалению, мало, и все рядовые… Люди запуганы, сдали позиции. На партийных собраниях у нас в основном приветствуют руководство и принимают трескучие постановления, а когда надо о деле поговорить, коммунисты нелегально собираются. Рюн несколько раз разгонял нас, предупредил: «Еще одно подпольное собрание, и будут приняты более жесткие меры».

— К Фрунзе обращались?

— Комфронта готовит наступление, ему не до нас. Да вы знаете, бумажная отчетность у Рюна — на «ять». Сунется очередная комиссия и уйдет не солоно хлебавши. Товарищ Марин, вы просто обязаны приступить к проверке Рюна.

— Ничего себе, — протянул Марин. — А как?

— Я поговорю с ребятами, придумаем что–нибудь.

— Фамилия Лохвицкая вам ни о чем не говорит?

— Ну как же, любовница Рюна.

— То есть?

— Он к ней в камеру три раза на дню шастает. Как идет, удаляет всех часовых из коридоров. Правда, у нее с ним теперь нелады.

— Что именно?

— Да знаете, как другой раз бывает? Повздорили, она ему по морде дала. Смачно! Я в глазок лично видел. Обычно он глазок бумажкой залепляет, а тут, видать, заволновался, забыл. Я и подсмотрел. Красивая баба, даже жаль ее по–человечески.

— В чем ее обвиняют?

— Спекулянтка. Да дело не в этом. Коль она Рюна шандарахнула, он ее шлепнет. Месяца два назад он познакомился в ресторане с одной врачихой зубной, ну, слово за слово — пошла любовь, потом смотрим, врачиха та — в камере и обвиняется в связях с зелеными. А тут как–то прихожу на дежурство — готово дело… Приказала долго жить.

— Умерла?

— К стенке, — поднял глаза Зотов. — Шлепнул ее Терпигорев. Кстати, сложный этот гад, товарищ Марин. Вы его опасайтесь.

— А Рюн? Не сложный?

— А вы сейчас с ним познакомитесь. — Зотов вытащил из кармана часы. — Я ведь за вами пришел. Будьте осторожны. Не понравитесь — он всадит вам пулю прямо на месте, имейте в виду.

Рюн сидел за огромным письменным столом в глубине кабинета, спиной к окну. Это был простой и точно рассчитанный прием: входящий видел только силуэт, зато сам был освещен с ног до головы. Марин, когда вошел, увидел все поэтапно: сначала кабинет, очень большой, с высоким лепным потолком и старинной люстрой в стиле ампир, под ногами пушистый и не очень затертый ковер, настоящий «хоросан», правда, поздний, как легко определил Марин. Видно было, что товарищ начальник не пренебрегает уютом. Справа у стены было нечто вроде уголка отдыха: три дивана «Бедермейер», на торцах двух боковых высокие колонки с китайскими вазами из зеленоватого фарфора «селадон», над средним, замыкающим диваном — портрет вельможи в костюме XVIII века; кактусы в горшках, пальма. Потом Марин обратил внимание на владельца кабинета: Рюн был миниатюрный мужчина с усиками и тщательно расчесанным пробором. Не будь на нем сложной системы ремней, его легко можно было бы принять за официанта какого–нибудь солидного ресторана. Он, не мигая, смотрел на Марина и выстукивал по краю стола какой–то марш.

— Здравствуйте, — наклонил голову Марин. — Что вам угодно?

— Садитесь, — сдержанно улыбнулся Рюн. — Приятно иметь дело с интеллигентным человеком.

— Я — офицер, — заметил Марин.

— А для меня интеллигентность — не социальная принадлежность, — сказал Рюн, — а состояние души. Я хочу построить нашу беседу на абсолютно реальной основе. — Он взял со стола колокольчик и позвонил.