Леонид Николаев - Феникс Страница 21

– Вы Исламбек? – вопрос был задан по-русски.

На Саида глядели два серых острых глаза. Неповторимо острых. Они впивались. От них нельзя было избавиться, нельзя было уйти. Так почувствовал Исламбек еще у двери, когда переступил порог. Шел на эти глаза и опустился на стул, предложенный какой-то женщиной. Саид не увидел ее, вернее, увидел, но ничего не разобрал. Какой-то безмолвный силуэт. Тень какая-то. Опустился и смотрел на капитана. Взгляды были сцеплены.

– Да…

– Вы знаете, где находитесь?

Он знал. Он все знал. Еще до того, как появился в Берлине, до того, как пал товарищ на Бель-Альянс. Дважды проходил Саид по Моммзенштрассе, знакомился с этим хмурым каменным зданием со множеством окон. Таинственно и зловеще молчащих окон. Думал, как проникнуть в него, как пройти мимо дежурного эсэсовца. Пройти свободно в главное управление СС.

– Нет.

– И не знаете, конечно, с кем разговариваете…

Он должен был снова повторить «нет». Логика требовала. Не успел.

Эта женщина, этот силуэт приобрел дар речи. Сбоку, нет, почти перед ним, за противоположным краем столика прозвучал голос. Низкий. Спокойный. Но с ноткой официальной торжественности:

– Вас вызвал доктор Ольшер… – Женщина сделала паузу, видимо, глянула на капитана, получила санкцию и добавила: – Гауптштурмфюрер Рейнгольд Ольшер. – Что-то еще хотела сказать, но пресеклась на вздохе. Новой санкции не последовало. Запрет.

Он, Саид, сам мог продолжить пояснение: «Начальник “Тюркостштелле” главного управления СС». Приятный сюрприз. Как долго ждал этого Исламбек, как долго шел к господину Ольшеру. Ступил через смерть.

Его отправили из гестапо для проверки. На столе капитана папка, серая папка с орлом и свастикой. Личное дело Исламбека. Его личное дело.

– Вы выглядите моложе своих лет.

– Естественно.

Ольшер все еще держал Саида своим цепким взглядом.

– Как надо понимать вас?

– Я должен был не знать настоящего отца.

Зрачки капитана суживались. Превращались в две маленькие точки. Острие иголки вроде. И они кололи Саида.

– Все еще непонятно.

– Иначе меня бы не допустили в университет. Я не стал бы учителем.

Теперь зрачки расширились. В них удивление:

– Об этом ничего не сказано в анкете!

– Она составлялась до моей личной беседы с господином Чокаевым.

Кресло скрипнуло – капитан резко откинулся на спинку. Закинул голову. Ему надо было удалиться от Исламбека, издали глянуть на него. Понять, кто перед ним.

И вдруг заговорил быстро с Надие. По-немецки. Просил ее уточнить, какой характер носила беседа Исламбека с Мустафой Чокаевым. Что именно сказал Чокаев об отце Исламбека.

– Простите, господин капитан, я все понял.

– Вы знаете немецкий? – насторожился Ольшер.

– Их ферштее зи гут, абер дас шпрехен фельт мир швер, – с берлинским продыхом «р» произнес Саид.

– Вот как!.. – Капитан задумался. Потом улыбнулся. – Вы продолжаете удивлять меня, господин шарфюрер. Это приятно… в некотором смысле.

– Прошу прощения… Но мне не хотелось быть свидетелем вашего служебного разговора с подчиненным.

– Благодарю вас.

Он убрал свои глаза, этот гауптштурмфюрер. И кстати. Саид изнемогал под их взглядом. Нервы у него были напряжены до предела.

– Когда вы изучили немецкий язык? – снова по-русски спросил капитан.

– Еще в университете… Но без практики все рассеялось… Потом меня интересовал французский.

– Почему?

– Наш Мустафа жил в Париже… Я надеялся встретиться с ним на французской земле. На это рассчитывал и отец.

Ольшер снова задумался. Легкая тень недовольства прошла по его лицу. Прошла и оставила след у губ. Они чуть скривились.

– Так мог рассуждать лишь человек, оторванный от политики. Вы не в курсе движения националистов в предвоенные годы. Франция никогда не была матерью этого движения. Да она на это и не способна, господин шарфюрер.

– Но ведь Чокаев и его сподвижники жили за пределами Германии.

– Жили… – усмехнулся Ольшер. – Но поддерживала их Германия. У нас базировалась организация эмигрантов «Азад Туркестан», мы финансировали журнал «Еш Туркестан». Названные вами господа издавали его именно в Берлине. И возглавлял его не кто иной, как Мустафа Чокаев…

– Я не знал этого, господин капитан… Связь с заграницей прервалась после некоторых событий… Последняя весточка пришла, когда отца уже не было…

– Что говорилось в письме? – снова впился в Саида гауптштурмфюрер.

«Неужели знает, – мелькнула тревожная мысль у Исламбека. – Неужели все шло через них? – Но тут же отбросил подозрение: это было так давно! Простая проверка».

– Отцу давалось задание связаться с человеком по имени Абдурахман.

Ольшер вдруг поднялся. Резко. Ударилось о стену качнувшееся кресло. Поднялся и сверху бросил искру в Саида:

– Откуда вы все это знаете?.. Вы были ребенком.

Теперь Саид мог разрешить себе небольшую паузу. Не для обдумывания. Для переживаний. Он вспомнил мать. Имел право сын погрустить о самом близком человеке…

– Я не сентиментален, господин капитан, – опустил глаза Исламбек. – Но мать – единственное светлое пятно в моей жизни и в моих чувствах. Она помнила каждую букву этой маленькой записки. Она связывала ее с нашим будущим. С моим будущим…

Капитан вышел из-за стола и стал прохаживаться по кабинету. Минуты две длилась эта процедура. Все молчали. Только Надие тихо шелестела страницами блокнота. Она записала разговор и теперь проглядывала текст.

– Вы просили узнать, господин капитан, – нарушила тишину переводчица, – о чем говорил в личной беседе Мустафа Чокаев.

Остановился Ольшер. Прощупал глазами Саида и секретаршу.

– Это уже не имеет значения…

Опять зашагал капитан. От стола к окну и обратно. Смотрел на пол, на пластины паркета, поблескивающие у порога, иногда поднимал голову к люстре, что теплилась под потолком тремя матовыми шарами. Он работал, капитан, он что-то решал. Может, решал судьбу Исламбека. Наверное, его судьбу.

И снова стояла тишина. Тревожная для Саида тишина. Полная тайны. Ему надо было угадать ее. Надо было следить за мыслью гауптштурмфюрера. Отстаивать себя. Защищаться. Или наступать. Достаточно ли сделано для победы? Маленькой победы вот здесь, в кабинете Ольшера. Может, надо броситься в бой? Перетянуть чашу весов на свою сторону? А что судьба его взвешивается, в этом Саид не сомневался. Только как броситься, как ворваться в мысли капитана? Все закрыто. Все защищено этой тишиной. Этой обязанностью молчать.

Он поймал взгляд переводчицы. Любопытный взгляд. Украдкой брошенный на него. Читала, читала свои записи и вдруг вскинула глаза. Черные, горящие тревогой глаза.

Значит, и она тревожится. Беспокоится за чужую жизнь. Да, жизнь. Отсюда две дороги. И одна – назад, в гестапо. Впрочем, ему просто так кажется. В ее взгляде – только любопытство. Одно любопытство. И чуточку страха. Всегда страшно, когда кого-нибудь убивают. Или собираются убить.

Что за человек эта переводчица? Молодая. Не немка. Неужели?!

Ему не хотелось, чтобы она оказалась его соотечественницей. Но откуда этот облик? Знание языка? Не случайно же она служит переводчицей в управлении СС. Сюда не так-то легко попасть. Узка слишком дверь для непосвященных. Вернее, совсем закрыта. Значит, эсэсовка. Молодая, красивая эсэсовка. С огромными, чуть встревоженными глазами. И любопытными. Вот она снова украдкой взглянула. Теперь уже без любопытства. Только с тревогой.

Пять минут отсчитали часы на столике в углу. Пошла шестая минута. А Ольшер все шагает и шагает по кабинету.

– Странно, – неожиданно произносит капитан. – Убийство Чокаева совпало с вашим приездом в Берлин… На третий день… Впрочем, здесь много странного.

Он говорит сам с собой. Но для Саида. Чтоб тот слушал. Чтоб чувствовал, куда тянет чаша весов. А она тянет…

На седьмой минуте Ольшер замирает. У стола. Смотрит долго на телефонный аппарат. Нехотя поднимает трубку. Набирает номер. Говорит тихо, словно собеседник где-то рядом, за стеной:

– Наконец-то! Я думал, тебя в гестапо распотрошили, как барана. Там ведь не церемонятся с нашим братом.

Азиз не спал, хотя был второй час ночи. Он сидел на кровати и ждал каких-то событий.

Саид с удивлением посмотрел на друга:

– Что мелешь! Или пьян?

– Хм… Пьян. Если бы все были такими пьяными. Я же видел, как тебя схватили… Шел следом и вдруг – бах. Ловко.

Саид сжал кулаки. Ему так хотелось ударить этого наглеца. Задушить собственными руками. Как тогда на холме, в Беньяминово. Но он сдержался. И с улыбкой, которая стоила немалых сил, сказал:

– Да, ловко… если учесть, что после всего этого я здесь, рядом с тобой, и приехал на личной машине одного из доверенных лиц Гиммлера.

– Ха, это не так уж удивительно. Удивительно только, что ты вернулся. Мог бы приехать на автобусе или просто прийти пешком. Главное, вернуться… – Азиз подергал кончики усов – он их усиленно растил и холил, особенно в Берлине, ему казалось, что они придают вес человеку. – Откровенно говоря, я рад тебе. Когда сидишь в этой комнатушке, вроде как на вершине минарета, а внизу тьма и тишина, становится грустно. Мы, кажется, слишком далеко забрались, брат.