Алексей Зубов - Вне игры Страница 22

— Я имею честь сделать вам, Серж, заманчивое предложение. Вы имеете прекрасное хобби — журналистика… Я уполномочен одним английским прогрессивным журналом платить вам тридцать долларов за репортаж для этого очень интересного издания. Во время каникул вы поедете за счет журнала чудесным маршрутом: Москва — Одесса — Батуми… Три недели будете путешествовать. Одну неделю будете писать отчет. Простите, репортаж. Вы даете вашу работу мне, и я буду платить вам наличными тридцать долларов… Если Серж согласен, мы будем уточнять объекты. И наш договор: двести советских рублей, как говорят русские, командировочные. Без отчета. И двадцать долларов — аванс. Еще десять долларов: при сдаче репортажа…

Серж «прозрел» слишком поздно, когда уже вернулся из вояжа. Впрочем, не так уж поздно. Он сказал Дюку, что репортаж написать не сможет. Ничего интересного, кроме красот Черноморья. Дюк рассвирепел, сказал, что не ожидал от интеллигентного человека такого трюка, как он выразился. Иностранец пытался выспросить у Сергея, что тот видел, с кем встречался, попытался даже припугнуть. Но Крымов действительно ничего не мог написать, кроме того, что имеется во всех путеводителях по Черноморскому побережью. Иностранцу не хотелось верить, что Сергей догадался об истинной подоплеке «репортажа». Дюк тешил себя мыслью, что юноша увлекся какой-нибудь красавицей и прокутил с ней все деньги. Дюк не знал, что в жизни его «друга» появилась Ирина, что в ее доме Сергея не очень жалуют, что он тщательно припрятал все деньги в надежде щегольнуть перед Ирининым отчимом.

Ирине о всех своих переговорах с Дюком Сергей ничего не сказал, а поездку в Батуми объяснил так: каникулы плюс небольшое задание редакции одного журнала, где его уже давно приветили. А теперь она все узнает.

— Для меня это самое тяжелое наказание. Поверьте… Я многое передумал…

Да, он многое передумал, и раздумья эти чем-то напоминали горькое похмелье.

До последнего времени Сергей считал, что живет полнокровной, интересной жизнью. И, когда, при первой беседе с Клюевым, тот спросил его: «Вы-то сами довольны такой жизнью?» — ответил: «Да, конечно…» И был уверен, что это действительно так. Клюев сказал ему тогда: «Поймите, это только видимость жизни…» Теперь, вспоминая тот разговор, он впервые задумался над глубоким смыслом его слов: «Видимость жизни…»

Кто они, эти парни и девушки, окружавшие Сергея? Кто они — с виду интеллигентные, образованные, с претензией на высокие духовные запросы? Мыльные пузыри, подонки из того особого мира, в котором принято считать, что деньги всесильны: за деньги можно купить все — дубленку, золото, машину, диплом инженера, красивую девушку и красивую сладкую жизнь… И душу человека… И будто стоит сейчас перед Сергеем «златокудрый» Саша Аветисов, валютчик, гастролировавший по Закавказью. Из гастролей он возвращался с пятью-шестью тысячами рублей, приглашал всю компанию в «Арагви» и поражал девочек тем, что посылал на чужой столик малознакомым людям коньяк, шампанское и фрукты… «Вот это да! Вот это дает гастроль!» — вздыхали ошеломленные девочки.

И Сергей старался перещеголять этого хлыща. За дядюшкин, конечно, счет… Среди вздыхающих была красавица Ксана, девушка, которая могла стать архитектором, а стала… продавщицей с черного рынка. У нее дух захватывало, когда она у Дюка выторговывала «зелененькие». У нее слюнки текли, когда валютчик Саша шептал ей: «Фирмы много», — значит, к берегу прибыло много иностранцев и надо спешить дело делать… Ее любовник Давид Круглянский, синеглазый молодой человек неопределенных занятий с внешностью холеного барина, специализировался на спекуляции заграничными джазовыми пластинками. Давид хорошо разбирался в тонкостях этого бизнеса, была у него тут своя клиентура.

Среди клиентов попадались ошалевшие от сионистской пропаганды люди, платившие до пятисот рублей за пластинку с записью молитв главного кантора американской синагоги. «Поет так, что за душу хватает… Знаменит на всех континентах», — расхваливал свой товар Давид Круглянский. И пластинки эти не задерживались: с одной стороны пластинки — секс-джаз, с другой — «Песнь песней» в исполнении главного кантора… А вместе с пластинкой продавалась шестиугольная звезда, позолоченная, с клеймом, свидетельствующим, что сделано в Израиле…

И Сергей хватается за голову: «Бог ты мой, как я низко пал! И почему я не послушался Бориса?» Борис был однокурсником Сергея. Валютчик Саша почтительно говорил о нем: «Далеко пойдет… Головастый…» И тут же пытал Сергея: «Не продаст?» И сам отвечал: «Не выйдет… Увяз». Для Сергея история Бориса осталась загадкой — как случилось, что он вырвался из этого омута? Кто его вытянул, кто открыл ему глаза, в каком «вытрезвителе» пришел в себя? Но теперь это уже не столь важно. Для него, Сергея, важно другое — почему он сам не вырвался, почему не поверил Борису в тот вечер, когда они сидели вдвоем в кафе и один на один вели нелицеприятный разговор? Борис выложил ему начистоту все, что думал о себе и о нем, и о Саше Аветисове, и о красавице Ксане, и о Давиде Круглянском, и о долговязом Дюке, и даже о Владике, который оставался все время в тени и к их компании вроде не был причастен. Борис сказал о нем: «Теневой кабинет… Все видит, все знает, всем управляет». Сергей и сейчас не хочет так думать о Владике. «Он-то при чем?» Но это так, между прочим. Сергей снова вспоминает Бориса: «Опомнись, Сергей. Ты же отличный парень. Умница. Поверь, глаза дружбы редко ошибаются. Это, кажется, старик Вольтер говорил… Поверь другу… Давай забудем все и сожжем все корабли. Согласен?» Сергей тогда уклончиво ответил: «Хорошо. — И негромко, почти шепотом добавил: — Надо подумать».

Он слишком долго «думал». И вот расплата… Самое тяжкое ждет его там, вне стен камеры, когда придется держать ответ перед людьми, перед Ириной.

Клюев поверил в искренность юноши. Его отпустили домой. На улице Сергей увидел поджидавшего его Синицына. Крымов не выдержал и расплакался…

Два дня Сергей не показывался никому на глаза. Никого не хотел видеть, кроме Ирины. А с ней встречаться страшно. Поймет ли?

…Они встретились на Фрунзенской набережной. Объяснение было трудным. Собственно, это была горькая исповедь человека, который, прожив более двадцати лет, так и не понял, что счастье жизни заключается совсем не в том, чтобы пройти по ней бездумным гулякой. Он говорил тихо и горестно качал головой. А она молчала. И это было невыносимо. Лучше бы она накричала на него, обругала, оскорбила. Тогда ему было бы легче. А она молчит. Молчит и думает. О чем? Не о том ли вечере, когда Сергей рискнул пригласить ее в ресторан, где его ждали Саша, Надя, Давид, Ксана, Дюк и Владик? За весь вечер Ирина не проронила ни слова и лишь испуганно впивалась глазами то в Ксану, то в Дюка, то в Сергея. И резко обозначились складки у губ. Только у самого дома Ирина сказала: «Мне хочется скорее принять душ… Смыть все это… А тебе?» Сергей тогда ничего не ответил, он понял, что хочет смыть Ирина. Ее вдруг прорвало: «Я за самую богатую палитру чувств, за все, что творит настоящая любовь. Но я презираю все те чувства, что разбужены жаждой денег. Это гадкие чувства. Я думала об этом, когда мы сидели в ресторане… Они страшнее болота… Засасывают… И я боюсь за тебя, Сергей».

Он попытался тогда отшутиться. Но из этого ничего не вышло. Ирина ушла грустная и обескураженная. У него не хватило силы воли порвать с дружками — через неделю снова состоялось шумное застолье с его участием. Но без Ирины. Так он жил двойной жизнью. Ирина — это светлый мир прекрасных чувств и мыслей. А вся эта братия… Нет, он так и не смог от нее оторваться, хотя разум его протестовал.

Теперь Сергей понимал — то был своеобразный наркотик. Здесь, на набережной, он честно сказал об этом Ирине. Минуты две они стояли, не глядя друг на друга, словно боясь прочесть в глазах что-то еще недосказанное и куда более страшное, чем то, что уже было сказано.

— А теперь ты все понял?.. Надолго ли? — И, не дожидаясь ответа, Ирина продолжала: — Я биолог и хочу тебе напомнить, что жизнь наша ошеломляюще быстротечна. Надо многое успеть сделать. Пока ты еще ничего не успел. Смотри, не опоздай…

— Ириночка, не казни. Я…

Сергей протянул к ней руки, но она отпрянула. Резко повернулась и, не попрощавшись, застучала каблучками по асфальту. Сергей долго смотрел ей вслед.

А «казнь» была еще впереди. Курсовое собрание студентов. Гневные слова однокурсников хлестали наотмашь, больно, без оглядки, без снисхождения. Ни одного слова в защиту, в оправдание. «Ты живой труп, Сергей». Говорили о нем и о его так называемых друзьях: «Объединение дурных людей — это не товарищество, это объединение сообщников по дурным делам». Осуждая Сергея, осуждали себя: «Одни из нас были равнодушными, другие не решались сказать правду».