Первый шпион Америки - Владислав Иванович Романов Страница 22

торговая фирма наверняка служила прикрытием. И дружок ваш Ликки все-таки улизнул в Англию, хотя мы за ним охотились и был отдан приказ немедленно схватить его, а в случае сопротивления разрешалось открыть огонь на поражение. Мы подозревали, что он на немцев работает. Выходит, был двойным агентом? Вы-то должны были знать, коли поддерживали с ним дружеские отношения. Я лично за вашим домом следил. Мы полагали, что и вы как-то с ним вместе замешаны, разве не так? — Ефим Львович победно усмехнулся, выпустив густое облако дыма. — Благодарите Бога, что революция помешала.

Ксенофон Дмитриевич со спокойным лицом выслушал это грубоватое признание разведчика и подумал: «А ведь я никакой слежки за собой не замечал, да и пропавший без вести Ликки не испытывал никакой тревоги».

— Вашего друга предупредили, что мы хотим его взять, и быстро переправили через финскую границу. Он, бедняга, даже не успел заехать домой и взять коллекцию любимых табачных трубок, о чем, наверное, горюет больше, нежели о покинутых им так внезапно жене и детях.

Каламатиано знал, с какой любовной страстью Ликки собирал свои курительные трубки, выменивая, покупая их за любые деньги. В его коллекции была даже трубка Петра Первого.

— Так он жив?! — удивленно прошептал Ксенофон Дмитриевич.

— Живее, чем вы теперь. Посиживает сейчас где-нибудь в пабе да пивко дотягивает, — усмехнулся Ефим Львович, взглянув на своего собеседника. — Лишь через год решился сообщить жене, и только сейчас она уезжает к нему. Бедняжка даже знакомым боится говорить, к кому едет. Здорово мы его запугали. Впрочем, и он нам нервы попортил.

Синицын помолчал, оглядывая небольшой зал кафе. Случайных посетителей здесь почти не было. Заходили свои выпить чашку кофе, почитать газету, поболтать, полакомиться в лучшем случае сырами и паштетами, которых раньше здесь было в изобилии, выпить по бокалу французского сухого белого вина или терпкого красного. Для ценителей имелся хороший коньяк. Кое-что из старых запасов оставалось и по сей день. Для подполковника естественней был бы разноязыкий гул трактира, гульба, а не утонченная атмосфера этого кафе, где по-русски почти не говорили.

— Я знаю, кто это сделал, кто переиграл меня, — неожиданно проговорил Синицын. — Не хотите полюбопытствовать?

— Нет, — твердо ответил Ксенофон Дмитриевич.

— А зря. Вам такими вещами интересоваться следует, тем более что вы этих людей хорошо знаете и они на первый взгляд занимаются всякой ерундой! и ведут себя совершенно легкомысленно: кутят в ресторанах, ухаживают за хорошенькими русскими барышнями и совсем не похожи на хмурых, погруженных в себя шпионов. А тем не менее они-то и есть настоящие разведчики, которые, если потребуется, не моргнув глазом воткнут нож в того, кто помешает им исполнить свой замысел или слишком близко к ним приблизится и что-то заподозрит. Ведь вы на это вообще не способны, милый друг Ксенофон Дмитриевич! — Синицын погасил сигарету. — О чем только ваш Девитт Пул думал, когда возлагал на вас эти обязанности? Он-то в разведке не новичок.

Эта характеристика Пула, брошенная мимоходом, поразила Каламатиано. Консул, ведя с ним переговоры, действовал в обстановке строгой секретности, да и невозможно было себе представить, чтобы Саммерс каким-либо образом способствовал утечке этих сведений, но Синицын знал обо всем, а значит, не только Синицын, но и красная разведка!

— Я понимаю, у него других кандидатур здесь в Москве, собственно, и нет, кого-то присылать бесполезно, а организовывать это бюро надо было вчера. Ваши коллеги из Вашингтона и без того многое проморгали. Вот и получилось: на безрыбье и рак рыба, — развалясь на стуле, рассуждал подполковник, словно Каламатиано и не сидел с ним рядом за одним столом. — Жалко вас, честное слово!

— Я не нуждаюсь в вашей жалости! — полыхнув гневом, ответил Ксенофон Дмитриевич.

— Вот это глупо! — рассмеялся Ефим Львович. — Вы даже в такой критической ситуации ведете себя как институтка. Да Петерс вас с кашей съест, сломает вам хребет в одночасье! Вы должны постоянно анализировать: что произошло, почему я провалился, когда, в какой момент, из-за чего? А ларчик просто открывается. Ведь вы, начав со мной столь откровенный разговор, купились на две мои глупые слезливые фразочки относительно Корнилова и Юденича и даже не подумали, зачем офицер Генштаба Красной Армии произносит такую явную крамолу, за которую здесь в пять секунд поставят к стенке и шлепнут не задумываясь. Он либо полный дурак, либо говорит с тайным намерением спровоцировать меня на опасный разговор. На дурака он не похож, дураков в Генштабе даже большевики держать бы не стали. Значит, он, сукин сын, провокатор и затеял со мной грязную игру, паскуда! Вот ведь какие рассуждения должны были промелькнуть у вас во время моего монолога о моей несчастной участи. А я ведь еще намеренно допустил одну грубую ошибку: у меня не два сына, как я изволил выразиться, а сын и дочь одиннадцати лет. Вы, идя со мной на встречу, да еще с таким тайным намерением завербовать меня, должны были подготовиться, знать обо мне больше, чем я о вас. Не так ли, мистер Каламатиано?

— То, что вы сукин сын, я теперь понимаю, — не без злости ответил Ксенофон Дмитриевич. — Спасибо за урок!

— Ну хоть в таком виде получить благодарность и то приятно, — рассмеялся Синицын. — А пельмешки здесь вкусные, я даже не ожидал. Эй, любезный! — подполковник жестом подозвал официанта. — Принеси-ка еще пельмешек. Да поживее! А эти, — он кивнул на тарелку Каламатиано, — подогрей. Лучше на сковородочке с маслицем поджарь.

— Не надо, я не буду, — сказал Ксенофон Дмитриевич.

— Забирай, забирай! — повелительным тоном произнес Ефим Львович. — И на маслице поджарь, да не переусердствуй, чтоб не подгорели!

И официант забрал пельмени.

— Между прочим, в Лубянской тюрьме пельменями не потчуют, — назидательно сказал Синицын. — Не знаю, как сейчас, но месяц назад в бутырских казематах угощали холодной перловкой без масла, ядовитой баландой из селедочных голов с плавающими на. поверхности листиками лука. Воняет от нее так, что крысы бегут от этого запаха. Да триста граммов хлеба вдень, кружка кипятка. Сейчас же в связи с общей разрухой норму хлеба снизили до ста пятидесяти граммов. Кипяток, думаю, остался, перловка, или, как ее звали, шрапнель, вряд ли. Поэтому ловите миг удачи, господин Каламатиано, и запоминайте, как хорошо было на воле.

Каламатиано проглотил комок, вставший в горле, представив, что уже завтра ему придется познакомиться с тем меню, о котором столь красочно поведал Синицын. По нормальной логике, ему оставалось лишь встать и уйти, дальнейший разговор продолжать было бессмысленно, а уж тем более сидеть рядом с этой красной сволочью за одним столом. Ксенофон Дмитриевич