Джон Карре - Абсолютные друзья Страница 24

К Саше отношение у него сдержанное. По прошествии времени он понимает, что слишком многое в поведении его бывшего соседа по комнате достойно осуждения. Он недоволен тем, что при встрече лицом к лицу сразу попал под обаяние Саши. Сожалеет о своем восхищении Сашиными философскими абстракциями. Его раздражает, хотя раньше он утверждал обратное, то, что до него Саша был любовником Ильзе, а после него стал любовником Юдит. «Придет день, когда я ему напишу, – говорит он себе. – Пока же буду писать свой роман».

А что самое огорчительное, через три полных года после высылки из Берлина он получает пачку писем, отправленных в его оксфордский колледж, а потом переадресованных в его банк после долгой выдержки в почтовом хранилище.

Их круглая дюжина. Некоторые состоят из двадцати страниц, отпечатанных через один интервал на Сашиной переносной «Оливетти», плюс комментарии и постскриптум, написанные его резкой немецкой рукой. Первая трусливая мысль Манди – не читая, отправить все письма в мусорное ведро. Вторая – спрятать так, чтобы потом никогда не найти: за шкафом, в стропилах сторожки за полем для крикета. Но, после многодневного перекладывания писем с места на место, он наливает себе виски, раскладывает их в хронологическом порядке и читает.

Сначала он тронут, потом его охватывает стыд.

Негодование исчезает бесследно.

Саша в отчаянии.

Письма – крик боли его хрупкого друга, который не покинул передовую.

Исчезли отрывистые фразы, догматические заявления, изрекаемые с трона. Вместо них робкая надежда, что в мире, рушащемся ему на голову, остается еще искорка надежды.

Он не просит ничего материального. Его потребности минимальны, и удовлетворить их проще простого. Он сам может готовить себе еду, по телу Манди пробегает дрожь, у него нет недостатка в женщинах… а когда был? Журналы должны ему деньги за опубликованные статьи; один или другой заплатит, прежде чем разорится. Фейсал из кафе тайком гонит арак, который может свалить с ног лошадь. Нет, трагедия Сашиной жизни на другом, более высоком уровне. Беда в том, что радикальные леваки Западной Германии – пройденный этап, и Саша – пророк без страны.

«Пассивное сопротивление перестало быть сопротивлением, гражданское неповиновение переросло в вооруженное насилие. Маоистские группы борются друг с другом за подачки ЦРУ, экстремисты взяли верх над радикалами, и те, кто не идет на соглашение с боннскими реакционерами, изгоняются из так называемого общества. Возможно, ты этого не знал, но теперь у нас действует закон, который официально исключает из общественной жизни всех, кто не присягнул на верность базовым принципам либеральной демократии. Одна пятая наемных работников Германии, от машинистов и профессоров до меня, причислены фашистами к не-людям! Ты только подумай, Тедди! Мне не будет позволено водить поезд, пока я не соглашусь пить кока-колу, бомбить дамбы Красной реки и выжигать напалмом вьетнамских детей! Скоро меня заставят нашивать на одежду желтую литеру „С“, чтобы все знали, что я – социалист!»

Манди уже с жадностью ищет хоть слово о Юдит. И находит в сноске, посвященной вопросам, не связанным с основной темой письма, для Саши это типично.

«Люди уезжают из Берлина по ночам. Часто мы понятия не имеем, куда они направляются. Питер Великий, по слухам, уехал на Кубу. Будет сражаться за Фиделя Кастро. Будь у меня нормальные ноги и плечи Питера, я бы, наверное, и сам встал на защиту этого кубинца. Насчет Кристины информация печальная. Вроде бы отец добился для нее разрешения вернуться в Афины. С милостивого согласия правящей страной фашистской военной диктатуры, поддерживаемой Америкой, ей дозволено работать в судоходной компании отца. Юдит, игнорируя мои советы, уехала к Карен в Бейрут. Я боюсь за нее, Тедди. Путь, который она выбрала, героический, но тупиковый. Если верить другу, недавно вернувшемуся из тех краев, даже самые радикальные арабы не приемлют нашей сексуальной революции, полагая ее западным декадансом. Такие предрассудки идут в разрез с аппетитами Юдит. К сожалению, к моменту ее отъезда мое влияние на нее практически равнялось нулю. Она женщина своенравная, руководствуется собственными эмоциями, и доводами, продиктованными здравым смыслом, ее не убедишь».

Столь несправедливый портрет любимой женщины Манди пробуждает в нем романтические позывы: «Поезжай к ней! Лети в Бейрут! Прочеши палестинские тренировочные лагеря! Присоединись к борьбе, отдели ее от Карен, привези обратно живой!» Обнаружив, что по-прежнему сидит на стуле, он читает дальше.

«Меня тошнит от теории, Тедди. Меня тошнит от буржуазных теоретиков, для которых революция – курение марихуаны, а не табака перед собственными детьми. Ненавистный лютеранин во мне не спит, я это признаю, признаю. Сейчас, когда я пишу это письмо, я готов отдать половину того, во что верю, за идею, которая разгонит окружающую меня темноту. Как же хочется узреть на горизонте хотя бы одну великую, рациональную истину и пойти к ней, независимо от того, что придется оставить позади, от чего отказаться. Сумеет ли завтра изменить меня? Ничто меня не изменит. Меняется только мир. А здесь, в Западной Германии, завтра нет. Есть только вчера, или изгнание из общества, или порабощение силами империализма».

Манди чувствует, что голова у него начинает идти кругом. Если б слушал, то давно отключился бы. Но как-то продолжает читать.

«Любые акции протеста, проводимые левыми в эти дни, только узаконивают правый заговор, который нас заставляют называть демократией. Само наше существование, как радикалов, укрепляет власть наших врагов. Боннская военно-промышленная хунта так крепко привязала Западную Германию к американской военщине, что мы не можем и пальцем пошевельнуть против ее жестокостей».

Он мечет громы и молнии. Манди теперь читает по диагонали.

«Наши терпимые властью голоса – это все, что осталось нам для борьбы с корпоративной тиранией… Истинные социалистические идеалы превратились в придворных евнухов боннского Пантеона…»

В Пантеоне держали евнухов? Манди, учитель-педант, в этом сомневается. Он слюнявит палец, переворачивает пару страниц, потом еще пару. Отличные новости. Саша по-прежнему ездит на велосипеде. «С того дня, как ты учил меня кататься в Тиргартене, я больше не падал». Сведения о его бывшем учителе в Кельне не столь приятные: «Мерзавец отказался от половины своих идей и уехал в Новую Зеландию!»

Манди откладывает письмо в сторону и берет последнее. Оно начинается зловеще: «Я принялся за вторую бутылку арака». Слова льются легче, фразы проще, более человечные.

«Я не держу на тебя зла за твое молчание, Тедди. Я вообще на тебя не сержусь. Ты спас мне жизнь, а я увел у тебя женщину. Если ты все еще зол на меня, оставайся злым. Без зла мы – ничто, ничто, ничто, – приятно это слышать. И что из этого следует? – Если ты охраняешь свою литературную музу молчанием, охраняй ее как следует, пиши хорошо, лелей свой талант. Я более никогда не буду воспринимать тебя только слушателем. А слушать ты умел. Теперь я краснею, вспоминая ту чушь, которую нес, а ты слушал, – что ж, наконец-то ты понял. – Ты все еще слушаешь? Надеюсь на это. Ты идеологически не зашорен. Ты – мой буржуазный исповедник, а я продолжаю одиссею логической трансформации. Только с тобой я могу Мыслить вслух. Вот я и шепчу тебе сейчас через решетку исповедальни, что я – тот самый персидский поэт, уходящий в дверь, через которую ранее вошел, после того как выслушал все аргументы мира. Я вижу перед собой эту темную дверь. Она открыта, ждет, чтобы я переступил порог». Темная дверь? О чем он, черт побери… неужели о самоубийстве? «Господи, Саша, возьми себя в руки», – думает Манди, но он очень встревожен.

Незаконченная страница. Продолжение на следующей. Буквы и строчки налезают друг на друга, послание от человека, которого приговорили к прыжку со скалы.

«Таким образом, Тедди, ты видишь своего друга, стоящего на перекрестке дорог… – на перекрестке или перед персидской дверью? Определись с этим, говнюк! – Какие имена читаю я на указателях? Туман такой густой, что я едва могу разобрать их! Ответь мне на это, мой дорогой друг. А лучше ответь моим новым соблазнителям… если наш классовый враг – капиталистический империализм (и кто может в этом сомневаться?)… тогда кто наш классовый друг? Я слышу, ты предупреждаешь меня, что я могу попасть в зыбучие пески, – ага, понял, твоя темная дверь открывается на пляж. – Ты прав, Тедди! Ты прав, как всегда! Однако как много раз ты не слышал мои слова о том, что долг каждого революционера действовать там, где ты можем принести максимальную пользу нашей Борьбе? – Манди такого не помнит, но, возможно, он действительно не слушал, а потому и не слышал. – Так вот, Тедди, теперь ты видишь, как плотно я спеленат несовершенной логикой моих же убеждений. Ты – мой верный друг! Абсолютный друг! Если я приму решение, а я боюсь, что уже принял его, то унесу твое верное сердце с собой!»