Сергей Костин - Афганская бессонница Страница 24

— Подожди, дай я тебе повторю, правильно ли я все понял, — сказал Лев.

Он непременно хотел сказать открытым текстом то, что я так тщательно зашифровывал.

— Ты все правильно понял: освободить маршрут, и точка, — отрезал я. — Теперь дальше. Еще мне нужны кассеты.

Кассетами мы условились называть деньги. Единица измерения: одна кассета — десять тысяч долларов.

— Сколько штук?

— Пятнадцать. Ты должен отправить их по маршруту не позднее послезавтра, так что оставайся с ним на связи.

— Подожди, подожди! — Лев заволновался. Эпилептоиды не любят недосказанностей. — Я просто должен отдать их, то есть отправить по маршруту? Все-таки… Я сейчас что-то не так пойму, а потом мы с тобой не расхлебаем.

Код, не код, но если кто-нибудь сейчас нас слышал, сомнений, что разговаривают два шпиона или преступника, не могло быть никаких. Я надеялся, что, учитывая походные условия, в штабе Масуда не записывают телефонные разговоры.

— Не бойся, Лев! Все — под мою ответственность. Главное, чтобы завтра маршрут был отпущен, а послезавтра чтобы ты по этому маршруту отправил кассеты. Сто пятьдесят штук. То есть нет, пятнадцать, конечно, пятнадцать! Чтобы кассеты оказались у него.

— Черт, не люблю я таких вещей! — выругался Лев. — Ладно, сделаю, что смогу. Ну а со здоровьем у тебя как? Не простыл?

Слово «простыл» по нашему коду означало, что меня в чем-то уже заподозрили. Если я думаю, что у меня грипп, значит, я на грани провала. А если грипп, но я заверю его, что лечусь, значит, я уже попался и теперь работаю под контролем. Тогда, если то, о чем я просил, все равно нужно было сделать, в том числе уже ради нашего с ребятами спасения, я попрошу его не беспокоиться. А если поручу связаться с моей женой, тогда на самом деле ничего не надо было предпринимать. Только дать сигнал тревоги в Москву и ждать развития событий.

— Не волнуйся, и я, и все ребята в форме. Смотри, я на тебя рассчитываю.

— Конечно, я все сделаю! Ты когда еще позвонишь?

— Завтра вечером в это же время. Ты будь на маршруте, чтобы он тоже мог сказать пару слов по твоему мобильному.

— Понял, понял тебя. Я прямо сейчас этим займусь. Ну, удачи!

— Тебе тоже!

Она действительно была нужна нам обоим. Я даже не знаю, кому больше.

Я вдруг вспомнил, какой сегодня день. Ну, то есть не сегодня, еще вчера был, хотя если думать о Нью-Йорке, то еще сегодня. Но и у меня сегодня тоже праздник, даже больший, чем вчера. Ничего не понятно? А мне нравятся такие блуждания по кривому дымоходу, проложенному у меня в голове. В таких случаях я всегда говорю: «Я себя понимаю». Да и что может быть проще: вчера был Сочельник, а сегодня — Рождество.

К католической вере мы с моей первой женой Ритой, оба правильного, советского атеистического воспитания, были приобщены на Кубе, когда под видом кубинских студентов-антикастровцев готовились к переброске в Штаты. Для нас следование католическим обрядам — а мы к концу года не только прекрасно ориентировались, как вести себя на мессе, но и знали наизусть основные гимны по-латыни — было частью задания. По этой ли причине или просто в двадцать лет о Боге еще не думаешь, но, к стыду своему, я тогда ни разу не попытался понять, что за всем этим скрывалось. Гораздо позднее и постепенно — и основной прорыв произошел как раз после гибели Риты и наших двойняшек — я обнаружил, что всегда знал, что за этим миром с его отвлекающим великолепием есть и другой, вечный, по утверждениям очевидцев, еще более восхитительный, но скрытый от нас завесой бытия. Я не пытался проникнуть за нее — мне достаточно было этого интуитивного знания.

По-настоящему в церковь меня привела Джессика. Она во все это верит. Не потому, что так ее воспитали родители. Ее мать, моя вторая любимая женщина Пэгги, живет в своих картинах и в своем внутреннем мире, а отец, профессор Фергюсон, по-моему, законченный агностик. Джессика стала католичкой наперекор родителям, в этом — а не в свободной любви или наркотиках — и заключался ее подростковый бунт.

При том что на мессы я теперь хожу без особого внутреннего сопротивления, назвать себя христианином я, по большому счету, не могу. Или же я вынужден считать себя плохим христианином, а я не люблю что-то делать плохо. Потому что мне трудно найти что-либо, в чем я действительно стремлюсь действовать, как заповедал нам наш общий Господь и учитель. И более праведный образ жизни мне в своем манхэттенском существовании найти не удалось, да и профессия моя к этому не располагает. Как мне сказал однажды в разгар одной из наших достопамятных попоек мой друг Лешка Кудинов: «Мы с тобой не нарушили только одной заповеди — не варили козленка в молоке его матери».

Так что для меня главный праздник католиков — Рождество — это просто день семьи. И начинается он в Сочельник. Мы отпраздновали их вместе уже столько, что мне не нужно быть там, в доме Пэгги в Хайанис-Порте, где это всегда происходит. Я могу участвовать в празднике и отсюда.

Я откинул одеяло и нажал на кнопочку своих «касио». 4:12 утра. У нас разница с Восточным побережьем — девять с половиной часов. Так что в Хайанис-Порте сейчас 18:42. Они вряд ли уже за столом. Скорее всего, Джессика с Бобби и нашим кокером Мистером Куилпсом только недавно приехали после всех пробок на 95-й автостраде и, возможно, заснеженных дорог по берегу океана.

Пес, радующийся любому выезду из нашей небольшой квартиры, в которой ему осточертел каждый пыльный угол, носится сейчас по просторному дому, обнюхивая мебель в поисках новых или своих же запахов. Бобби — ему двенадцать — бегает следом, заныривая вслед за ним под кровати. Одной ногой он пытается перегородить Мистеру Куилпсу дорогу — и когда пес через нее перепрыгивает, подключает вторую; запутавшись в своих и собачьих конечностях, он падает на пахнущий мастикой паркетный пол. Для Пэгги Рождество — это ежегодный повод провести генеральную уборку.

На большой светлой кухне Джессика распаковывает кучу пакетов с едой. Пэгги в канун праздника тоже делает оптовую закупку, которой хватило бы, чтобы обеспечить недельную работу бакалейной лавки среднего городка Новой Англии. Она запрещает своей дочери привозить продукты, но ее дочь — интеллигентная, мягкая, покладистая Джессика — на самом деле все делает по-своему. Вот она достает из пакета привезенную ею индейку — уже совсем не похожую на птицу, просто обработанный кусок мяса, только не замороженный. Пэгги, смеясь, открывает духовку-гриль, в которой жарится на вертеле такая же, только уже похожая на еду, с золотистой корочкой.

— Ну, ничего страшного, ма, — говорит ей Джессика. — Положишь в холодильник, а завтра-послезавтра и ее приготовим. Бобби же готов есть индейку на завтрак, на обед и на ужин.

В ответ Пэгги с улыбкой открывает огромный — только у американцев такие, хотя в их стране голода или дефицита давно нет — холодильник. И шкаф, и толстенная, с множеством полочек и отделений дверца забиты до отказа.

— Ну ладно, тем хуже, — уступает Джессика. — Положим ее в морозильник.

Пэгги с еще более широкой улыбкой открывает морозильник. В нем, покрытая инеем, еще с Дня благодарения томится несъеденная, тоже привезенная нами индейка.

— Хорошо, — соглашается Джессика. — В следующий раз я обязательно позвоню сначала, чтобы узнать, что привезти. Но фрукты-то хоть будут кстати?

Пэгги обнимает дочь и целует ее в висок — они вправду очень любят друг друга.

— Фрукты будут кстати.

В обшитой деревянными панелями гостиной — дом строился еще обоими супругами, и профессор Гарварда Фергюсон не мог принимать гостей абы как — находятся как раз профессор Фергюсон и его уже не такая юная и не такая новая жена Линда. Отца Джессики я про себя зову Какаду: у него горбатый нос, рыжий хохолок волос и манера постоянно крутить головой. Сейчас он точно уж не сидит без дела с бокалом старого арманьяка в руке и наслаждаясь теплом камина. Коньяк стоит где-нибудь на широком подлокотнике дивана, а сам он лихорадочно стучит по клавишам ноутбука. Какаду — профессор английской литературы, но в сущности, его интересует только игра на бирже. К счастью, в век компьютеров в нее можно играть круглые сутки — есть же и Токио, и Сингапур, — а разница в государственной принадлежности и религиозных верованиях исключает общие праздники, ну разве что Новый год.

Линду, бывшую аспирантку моего тестя, сначала все недолюбливали. Ведь именно она разрушила семейный союз, прельстив немолодого, но еще жадного до жизни профессора. Однако юная хищница оказалась хотя и совершенно безмозглым, но и беззлобным и вовсе не алчным существом. А Пэгги быстро смогла оценить преимущества уединенной жизни, позволяющей ей целыми днями сидеть перед мольбертом в своей мастерской. Так что постепенно к Линде привыкли и даже стали нуждаться в ней, как в ближайшем к профессору громоотводе. Потому что Какаду, новый домашний очаг для которого бывшая аспирантка создать не смогла, продолжал считать дом Пэгги своим. Во всяком случае — так было еще до того, как я появился, — редкий праздник обходился без крикливого, к старости начинавшего брызгаться слюной, но полного жизни и иногда даже забавного отца Джессики. К кухне Линду не допускали — ее миром были спа, солярии, парикмахерские и маникюрные кабинеты. Так что сейчас она расставляет на обеденном столе тарелки, бокалы и приборы; на ее плече чистая салфетка, которой она, щурясь, стирает с и так стерильных приспособлений для приема пищи малейшие пятнышки и пылинки.