Лен Дейтон - Смерть - дорогое удовольствие Страница 27

– Предположим, я не захочу в это вмешиваться?

Люазо раскрыл ладонь.

– Во-первых, – сказал он, загибая пухлый палец, – вы уже вмешались. Во-вторых, – он загнул второй палец, – вы работаете на некий департамент британского правительства, у которого я могу найти поддержку. Они очень рассердятся, если вы откажетесь от возможности посмотреть, чем кончится это дело.

Думаю, выражение моего лица изменилось.

– О, знать такие вещи – моя работа, – пояснил Люазо. – В-третьих, Мария решила, что вам можно доверять, а я, несмотря на ее случайные промахи, высоко ценю ее мнение. В конце концов, она служит в Сюртэ.

Люазо загнул четвертый палец, но ничего не сказал. Он улыбался. У большинства людей улыбка или смех могут означать смущение или мольбу, уменьшать напряженность. Улыбка Люазо была спокойной и обдуманной.

– Вы полагаете, я буду угрожать тем, что случится, если вы мне не поможете. – Он пожал плечами и снова улыбнулся. – Тогда вы обернете против меня мои слова о шантаже, и вам будет легче отказаться мне помочь. Но я не стану угрожать. Поступайте, как хотите. Я из числа людей, совершенно не склонных к угрозам.

– Но при этом не перестаете оставаться полицейским, – сказал я.

– Да, – согласился Люазо, – даже будучи полицейским, я совершенно не склонен к угрозам.

Это было правдой.

– Хорошо, – сказал я после долгой паузы. – Но не ошибитесь в моих мотивах. Если говорить по существу, скажу, что мне действительно очень нравится Мария.

– Вы, может быть, думаете, что ваши слова меня раздражают? Вы невероятно викторианский в этих делах, поскольку решительно намерены играть по правилам, закусить губу и говорить по существу дела. Во Франции мы так не поступаем: жена другого человека – это дичь, на которую всем разрешено охотиться. Гибкость языка и проворство являются козырными картами. Благородство ума – неожиданная трудность.

– Я предпочитаю свой стиль.

Люазо взглянул на меня и улыбнулся своей медленной спокойной улыбкой.

– Я тоже, – сказал он.

– Люазо, – спросил я, внимательно наблюдая за ним, – как насчет клиники Дэтта – ею управляет ваше министерство?

– И вы попались на ту же удочку. Он заставил половину Парижа думать, что руководит клиникой для нас.

Кофе был все еще горячим. Люазо достал из буфета чашку и налил себе кофе.

– Он никак не связан с нами, – сказал Люазо. – Он преступник, преступник с хорошими связями, но все же просто преступник.

– Люазо, – сказал я, – вы не можете задержать Бирда за убийство девушки.

– Почему нет?

– Потому что он этого не делал, вот почему. Я в этот день был в клинике. Я стоял в холле и видел, как пробежала девушка и как она умерла. Я слышал, как Дэтт сказал: «Доставьте сюда Бирда». Это все сфабриковано.

Люазо потянулся за шляпой.

– Хороший кофе, – сказал он.

– Это фальшивка. Бирд не виноват.

– Это вы так говорите. Но предположим, что Бирд совершил убийство, а Дэтт намеренно сказал неправду, чтобы вы услышали? Ведь это снимает все подозрения с Куана, а?

– Возможно, если бы я слышал, что Бирд признался. Вы устроите мне встречу с Бирдом? При этом условии я согласен вам помочь.

Я ожидал, что Люазо станет протестовать, но он кивнул.

– Ладно, – решил он, – хотя не понимаю, почему вы о нем беспокоитесь. Он человек с преступными наклонностями, если я вообще что-нибудь в этом понимаю.

Я ничего не ответил, потому что у меня мелькнула неприятная мысль, что он прав.

– Ладно, – повторил Люазо. – Завтра на птичьем рынке в одиннадцать утра.

– Завтра воскресенье, – сказал я.

– Тем лучше. Во Дворце правосудия по воскресеньям потише. – Но снова улыбнулся. – Хороший кофе.

– Все так говорят, – ответил я.

Глава 22

Значительная часть большого острова на Сене служит закону в той или иной форме. Здесь находятся префектура и суды, муниципальная и судебная полиция, камеры для подследственных и полицейская столовая. По будним дням лестницы полны юристов в чёрных мундирах, сжимающих пластиковые портфели и суетящихся, как вспугнутые тараканы. Но по воскресеньям Дворец правосудия безмолвен. Заключенные спят допоздна, и офисы пусты. Единственное движение создает жиденький поток туристов, которые с уважением взирают на высокие своды церкви Сен Шапель, щелкают затворами фотоаппаратов и дивятся несимметричной красоте здания. У дворца Луи Лепэна под открытым небом на солнце щебечут несколько сотен птиц в клетках и столько же их свободных товарищей в листве деревьев. Диких птиц привлекают просыпанные зерна и общее оживление. Здесь продают ростки проса, косточки для клюва и новые яркие деревянные клетки, колокольчики, качели и зеркальца. Старики со сморщенными руками щупают зерно, нюхают его, обсуждают и разглядывают на свет, как будто это лучшее бургундское вино.

К тому времени, когда я попал на рынок для встречи с Люазо, там царило оживление.

Я припарковал машину напротив ворот Дворца правосудия и пошел по рынку. С глухим прерывистым шипением часы пробили одиннадцать. Люазо стоял перед клетками с надписью «Саillе reproductrice»[49] и, увидев меня, помахал рукой.

– Одну минутку, – извинился он, беря коробочку с надписью «Витаминизированный фосфат». Люазо прочел этикетку «Bicuits pouro iseaux»[50] и сказал: – Это я тоже возьму.

Женщина за столиком посоветовала:

– «Melange saxon»[51] очень хорош, он самый дорогой, но зато и самый лучший.

– Только пол-литра, – сказал Люазо.

Она отмерила зерно, тщательно завернула его и перевязала пакет. Люазо сказал мне:

– Я его не видел.

– Почему? – Я шел с ним через рынок.

– Его перевели в другое место. Не могу узнать, кто разрешил перевод и куда его перевели. Клерк из архива говорит, что в Лион, но это не может быть правдой. – Люазо остановился перед старой ручной тележкой с зеленым просом.

– Почему?

Люазо ответил не сразу. Он взял росток проса и понюхал его.

– Его перевели, этот факт. Какие-то указания сверху. Возможно, они хотят использовать какой-нибудь «juge d'instruction»,[52] который поступит так, как ему велят. Или, может быть, они уберут его с дороги до завершения enquetes officieuses.[53]

– Вы не думаете, что его перевели для того, чтобы осудить втихомолку?

Люазо помахал женщине, стоявшей за прилавком. Та медленно прошаркала к нам.

– Я разговариваю с вами, как со взрослым, – рассердился Люазо. – Вы же на самом деле не ждете, что я отвечу, правда?

Он повернулся и пристально посмотрел на меня.

– Возьму-ка я лучше проросшего зерна, – сообщил Люазо женщине. – Канарейка моего друга выглядела не слишком здоровой, когда я в последний раз ее видел.

– Джой хорошо себя чувствует, – возмутился я. – Оставьте его в покое.

– Поступайте, как знаете, – фыркнул Люазо, – но если он сильно похудеет, то сможет пролезть между прутьями клетки.

Я оставил последнее слово за ним. Он заплатил за просо и прошел мимо груды новых пустых клеток, пробуя прочность прутьев, постукивая по деревянным стенкам. На рынке продавались всевозможные птицы в клетках. Им давали зерно, просо, воду и косточку для клювов. Им подстригали коготки, и они были защищены от хищных птиц. Но пели те птицы, что сидели на деревьях.

Глава 23

Я вернулся домой около двенадцати часов. В двенадцать тридцать зазвонил телефон. Звонила Моник, соседка Анни.

– Хорошо, если бы, вы быстро пришли, – сказала она.

– Почему?

– Мне не разрешили говорить об этом по телефону. Здесь сидит один парень. Он не хочет больше ничего мне сообщать. Он спрашивал Анни, а мне ничего не скажет. Вы придете сейчас?

– Приду, – согласился я.

Глава 24

Было обеденное время. Когда Моник открыла дверь, на ней был пеньюар из подстриженных страусовых перьев.

– Англичане высадили десант. – Она хихикнула. – Вы бы лучше вошли, старуха попытается подслушать, если мы будем стоять здесь и разговаривать.

Она открыла дверь и провела меня в тесную комнату, набитую бамбуковой мебелью и столиками. На туалетном столике с пластиковым покрытием стояли четыре вращающихся зеркала и множество флаконов с духами, а также валялась куча косметических принадлежностей. Кровать была не застелена, покрывало закручено под подушки. Экземпляр «Salut les Copains» был разобран на отдельные листы и смят. Моник подошла к окну и толкнула ставни, те открылись с легким стуком.

Солнечный свет устремился в комнату, и стало видно, какая пыль лежит на всем вокруг. На столе валялся кусок розовой оберточной бумаги. Моник достала из него сваренное вкрутую яйцо, отколупнула скорлупу и надкусила.

– Терпеть не могу лето, – сообщила она. – Холмы и парки, открытые машины, из-за которых спутываются волосы, и жуткая холодная еда, которая выглядит, как недоеденные остатки. И солнце, старающееся заставить вас чувствовать себя виноватым, когда вы остаетесь дома. Я люблю быть дома. Я люблю быть в постели, это же не грех, правда, быть в постели?