Джон Ле Карре - Идеальный шпион Страница 27

— Видишь ли, Магнус, без знаний мы ничто. А имея знания, можешь отправляться куда угодно — это как черепаха, несущая на спине свой домик. Научишься живописи — можешь заниматься этим где только пожелаешь. Скульптор, музыкант, художник — они не нуждаются в пропусках. Все, что им надо, — это их головы. Весь мир должен заключаться у нас в голове. Это единственный безопасный способ выжить. А теперь сыграй Липси какую-нибудь красивую мелодию.

Жизнь в заведении мистера Гримбла была торжеством подобных принципов. Мир заключался в головах учеников, но не в меньшей мере он заключался и в кирпично-каменном строении — домике садовника в конце длинной подъездной аллеи, носившем название Дополнительный дом, приюте тех мальчиков, среди которых последним новобранцем стал Пим. А Липси, его милая верная Липси, стала мамашей этим мальчикам — самой лучшей и самой чуткой. С самого начала они поняли, что они изгои. А если б даже и не поняли, им разъяснили бы это все восемьдесят мальчиков с другого конца подъездной аллеи. Среди его соседей были бледный сын бакалейщика, отец его считался мелкой сошкой даже среди своих собратьев по гильдии. Было три еврея, мешавшие в речи английский с польским. Были безнадежный заика, звавшийся М-М-Марлин, и индус с кривыми ногами — отца его убили японцы, когда взяли Сингапур. И рядом с ними — Пим с его прыщами и ночным недержанием мочи. Но под руководством Липси они ухитрялись как-то перемогаться и даже радоваться жизни. Если мальчики с другого конца аллеи были батальоном гвардейцев, то ученики, жившие в «Дополнительном доме», были штрафниками, которым приходилось добывать свои медали ценой огромных усилий и риска. Штат учителей состоял из тех, кого мистеру Гримблу удалось набрать, а набрать ему удалось тех, кого не востребовала Родина. И мистер О’Малли так дергал за уши учеников, что те теряли сознание, а мистер Фарнберн имел привычку бить учеников головами друг о друга и даже проломил кому-то череп. Преподаватель естествознания называл окрестных мальчишек, забравшихся в сад, большевиками и стрелял из дробовика, целя им в задницы, когда те со всех ног удирали от него. В учебном заведении Гримбла учеников пороли за опоздания и неряшливость, пороли за нерадивость и за нахальство, пороли за то, что порка не идет им впрок. Война выявляла в людях жестокость, жестокость преподавателей усугублялась еще чувством вины от того, что они не в армии, а хитрость и негибкость британской иерархической системы с непреложностью превращала эту жестокость в садизм. Их Бог был защитником английских сквайров, а справедливостью они считали наказания, которым подвергались невоспитанные и низкорожденные неудачники — отмерялись же эти наказания через посредство сильных, а самым сильным и красивым из всех был Сефтон Бойд.

Каждый рекреационный день, как того неукоснительно требовал Рик, Пим появлялся у въезда на школьную аллею и маячил там в ожидании мистера Кадлава. Если никого не оказывалось, он с облегчением уходил в рощу, где находил уединение и землянику. Когда вечерело, он отправлялся в школу и хвастался там, рассказывая, как прекрасно провел этот день. Иногда, правда, случалось худшее: переполненная машина, а в ней Рик, мистер Кадлав, Сид в форме рядового и еще вдобавок пара-другая жокеев — все в подпитии после остановки в «Куропатках». Если в школе в это время проходил какой-нибудь матч, они принимались громкими криками поддерживать местную команду и раздавать чудовищных размеров апельсины, привезенные в багажнике. Если матча не было, тогда Сид и Морри Вашингтон, останавливали любого мальчика, проезжавшего мимо на своем велосипеде, реквизировали у него машину, после чего устраивали гонку с препятствиями вокруг спортивной площадки, причем Сид, сложив рупором ладони, сам же и комментировал происходящее. А облаченный в адмиральский китель Рик самолично давал им старт, царственно взмахивая платком, и самолично вручал невообразимую коробку конфет победителю, не говоря уже о фунтовых банкнотах, на глазах менявших владельца. А с наступлением вечера Рик не забывал навестить Дополнительный дом и прихватить туда бутылочку шампанского, чтобы старушка Липси немножко повеселела, а то она выглядит такой угрюмой, какая муха ее укусила, сынок? И результат обычно бывал налицо — слышались удары, скрип половиц, крики, и, скорчившись возле ее двери в ночной рубашке, Пим так и не мог сказать, дерутся они всерьез или понарошку. Уже лежа в постели, он слышал, как Рик спускается по лестнице, на цыпочках спускается, хоть при желании шаг Рика мог быть легким, как у кошки.

А однажды Рик вообще не ушел тихо. Так показалось это не только Пиму, но и всем остальным мальчикам, живущим в Дополнительном доме, — все они проснулись от страшного шума и очень испугались. Липси кричала на Рика, а Рик пытался ее утихомирить, но чем ласковее он с ней говорил, тем неистовее она становилась.

— Ты сделал из меня форофку! — вопила она, перемежая крики рыданиями, когда ей не хватало воздуха. — Ты нарочно сделал из меня форофку, чтобы наказать меня! Ты был скверным учителем, Рики Пим! Ты заставил меня форофать. Я была женщиной порядочной! Репатрианткой, но женщиной порядочной! Мой отец был порядочным человеком! И прат мой был порядочным! Они были честные, хорошие люди, не чета мне! Ты заставлял меня форофать, чтобы я стала преступником, как ты! В один прекрасный день Бог накажет тебя, Рики Пим. И может быть, заставит и тебя заплакать! Надеюсь, что заставит, очень надеюсь!

— Старушка Липси опять не в духе, сынок! — объяснил Рик Пиму, когда, уходя, застал его на лестнице. — Пройди к ней потихоньку и постарайся рассмешить ее какой-нибудь забавной историей. Ну как тебе у старины Гримбла?

— Здорово.

— Твой старик уж позаботился об этом! В смысле здоровья эта лучшая школа во всей Англии. Можешь справиться в министерстве. Хочешь полкроны? Вот возьми.

Чтобы дойти до велосипеда Липси, Пим заимствовал походку Сефтона Бойда: руки сцеплены за спиной, голова наклонена вперед, глаза устремлены к чему-то неясному на горизонте. Двигаться надо размашисто, гордо и слегка улыбаясь. Так и только так лучшие из нас принимают вид властный и гордый. Клетчатое велосипедное седло ему было не по росту, но на дамском велосипеде Липси вместо перекладины, как с удовольствием подчеркивал всегда Сефтон Бойд, была дырка, и Пим мотался в этой дырке, нажимая на педали то одной, то другой ногой, лавируя между заполненными дождевой водой выбоинами на асфальте. Я главный хранитель и смотритель велосипедов. Справа от него простирался их с Липси огород, который они возделывали во имя победы, слева — та роща, куда упала немецкая бомба — почерневшие обуглившиеся щепки и обломки сучьев — сук тогда еще угодил в окно комнаты, которую он делил с индусом и сыном бакалейщика. И все время его испуганному воображению мерещился настигающий его со своими оруженосцами Сефтон Бойд, мерещилось, что они орут ему вслед, изображая Липси, потому что все они знали, что он любит Липси.

— Кута ты сопрался, mein lieber[13] спекулянт? Что путет телать теперь твое нешное сертце, спекулянтик, когда она умерла?

Впереди были ворота, возле которых он обычно поджидал мистера Кадлава, а слева от них — «Дополнительный дом» с решеткой, частично снятой и пошедшей на нужды обороны, и полицейским, маячившим в проеме.

— Меня прислали взять учебник по естествознанию, — сказал Пим полицейскому, глядя ему прямо в глаза и прислоняя велосипед Липси к кирпичной тумбе. Пиму уже случалось лгать полицейским, и он знал, что вид при этом следует принимать максимально искренний.

— Учебник по естествознанию, стало быть? — переспросил полицейский. — А как твоя фамилия?

— Пим, сэр. Я здесь живу.

— Пим, а имя как?

— Магнус.

— Ну так беги поживее, Пим Магнус, — сказал полицейский, но, вопреки его совету, Пим прошел в дом медленно, не желая выказывать признаков нетерпения. Семейство Липси в серебряных рамочках выстроилось на прикроватной тумбочке, но из этого множества выделялась крупная голова Рика, трогательно-скромная в своей рамке из свиной кожи, и все понимающие глаза Рика следили за ним всюду, куда бы он ни направился. Он открыл шкаф Липси и вдохнул ее запах, он отодвинул в сторону висевший там кружевной белый пеньюар с оборочками, меховую пелерину и пальто верблюжьей шерсти с капюшоном, как колпачок у гнома, которое Рик купил ей в Сент-Морице. Из глубины шкафа он извлек ее фибровый чемодан. Поставив чемодан на пол, он открыл его ключом, который она прятала в пивной кружке, стоявшей на кафельной каминной полке рядом с вечно смеющимся во весь рот игрушечным шимпанзе, которого звали Крошка Одри. Он вынул оттуда книгу, похожую на Библию, напечатанную острым, как наконечники стрел, готическим шрифтом, и ноты, и непонятные учебники, и паспорт с фотографией, где Липси была совсем молодой, и связки писем на немецком языке от ее сестры Рейчел, имя которой надо было произносить так: Ра-хи-иль — сестры, которая больше ей не писала, и с самого дна достал письма Рика, они были рассортированы по пачкам и перевязаны шпагатом. Некоторые из этих писем он выучил почти наизусть, хоть и нелегко ему было распутывать и улавливать то важное и животрепещущее, что скрывалось за нагромождением слов: