Ян Флеминг - Мунрейкер Страница 28

Словно в ответ на его размышления в дверь постучали, и в комнату вошел дворецкий. Вслед за ним на пороге появился полицейский сержант в форме дорожного патруля и, взяв под козырек, вручил Бонду телеграмму. С телеграммой в руках Бонд отошел к окну. Она была подписана «Бакстер», что означало Вэлланс, и гласила:

ПЕРВОЕ ЗВОНОК ИЗ ДОМА ВТОРОЕ ВВИДУ ТУМАНА ЗПТ ЗАДЕЙСТВОВАННОЙ СИРЕНЫ НА БОРТУ НИЧЕГО НЕ СЛЫШАЛИ ЗПТ НЕ НАБЛЮДАЛИ ТРЕТЬЕ КООРДИНАТА СЛИШКОМ ПРИБЛИЖЕНА БЕРЕГУ ЗПТ СИЛУ ЧЕГО НЕ НАБЛЮДАЛАСЬ ПОСТАМИ БЕРЕГОВОЙ ОХРАНЫ СЕНТ МАРГАРЕТС ЗПТ ДИЛА.

— Благодарю вас, — сказал Бонд. — Ответа не будет.

Когда дверь закрылась. Бонд поднес к телеграмме зажигалку и бросил ее в камин, растерев почерневшую бумагу носком ботинка.

Ничего существенного, разве что разговор Тэллона с министерством мог быть подслушан кем-нибудь в доме, что повлекло за собой обыск в его комнате, который в свою очередь мог явиться причиной его смерти. Но как быть с Бартшем? Если все это лишь часть какого-то более грандиозного замысла, то как она может быть увязана с попыткой диверсии на площадке? Не естественнее ли прийти к выводу, что Кребс просто шпион-любитель, или работает на Дракса, который кажется весьма щепетильным в том, что касается безопасности, и который, не исключено, хотел бы быть уверенным до конца и в своем секретаре, и в Тэллоне, и, конечно же, особенно после встречи в «Блейдсе», в Бонде? И не ведет ли он себя так, как делали это во время войны руководители суперсекретиых проектов (а Бонд знал многих, кто бы подошел под эту схему), укрепляя официальную систему безопасности своей собственной?

Если данная версия справедлива, то остается лишь двойное убийство. Теперь, когда Бонд окунулся в атмосферу секретности и напряжения, окружавшую «Мунрейкер», объяснение перестрелки нервным срывом не казалось ему бессмысленным. А что касается отметок на карте, то они могли быть сделаны и в прошлом году; бинокль для ночного видения — мог быть просто биноклем для ночного видения, усы — просто усами.

Бонд по-прежнему сидел в погруженной в безмолвие комнате, его мозг, так и сяк перебирал разрозненные фрагменты мозаики, рисуя две совершенно противоположные картины. На одной — светило солнце и все было ясно и безобидно. На другой — темный клубок корыстных мотивов, смутных подозрений и сомнений.

Когда раздался обеденный гонг, Бонд все еще не решил, на которой из картин остановить свой выбор. Не желая делать поспешных выводов, он попытался забыть об этом и сосредоточил все мысли на грядущих часах наедине с Галой Бранд.

16. Солнечный день

День выдался замечательный, все кругом переливалось голубым, зеленым и золотым. Выйдя за пределы бетонной площадки и миновав пункт контроля возле пустовавшего ЦУ, связанного теперь с пусковой площадкой толстым кабелем, они на мгновение остановились у края огромной меловой скалы, откуда открывался полный обзор той части Англии, где две тысячи лет тому назад впервые высадился Цезарь.

Слева от них простирался изумрудный травяной ковер, расцвеченный полевыми цветами и полого спускавшийся к длинным усыпанным галькой пляжам Уолмера и Дила, что тянулись до самого Сэндвича и залива Бэй. За ними сквозь далекую дымку, скрывавшую мыс Норт-Форленд и охранявшую серый рубец мэнстонского аэродрома, в небе над которым американские «Тандерджеты» царапали ватные каракули, белели маргитские скалы. Дальше шел остров Танет и, невидимое сейчас, устье Темзы.

В отлив оба «Гудвина» неясными золотистыми силуэтами тонули в сверкающей синеве пролива, лишь реи и мачты нарушали плавность их очертаний. Белые буквы на борту «Саут-Гудвина» отчетливо читались, впрочем, белое пятно имени его северного близнеца тоже было хорошо различимо на фоне кормы.

По двенадцатифутовому каналу Внутреннего фарватера, с обеих сторон к которому подступали отмели, шли с полдюжины пароходов, над водой разносился шум их двигателей, а за отмелями, где вдалеке виднелись очертания французского берега, плыли уже суда всех видов и классов, от легких прогулочных яхт до гигантских океанских лайнеров. Повсюду, куда ни падал взор, восточные подступы Англии были усеяны, вплоть до самого горизонта, судами, спешащими в родной порт или на другой конец света. Картина была яркая, праздничная, романтическая, и те двое, что стояли у края скалы, в молчании наслаждались ею.

Две протяжные сирены, долетевшие со стороны дома, прорезали тишину, и Бонд и Гала, обернувшись, вновь увидели перед собой уродливый бетонный ландшафт, о котором уже начисто успели забыть. Над колпаком шахты взметнулся красный флажок, и два военных грузовика с брезентовыми верхами с красными крестами на них выехали из-за деревьев и стали у края противовзрывной стены.

— Сейчас начнется заправка, — сказал Бонд. — Продолжим экскурсию. Ничего интересного мы сейчас там не увидим, а вот если случится что-то непредвиденное, то вряд ли уцелеем на таком расстоянии.

Она улыбнулась.

— Да, — согласилась она, — вдобавок меня уже просто тошнит от вида бетона.

Они продолжили путь по отлогому склону и скоро потеряли из виду и ЦУ, и высокую проволочную ограду.

Солнечные лучи быстро растопили лед отчужденности Галы.

Казалось, что экзотическая пестрота ее одежды — на ней была хлопчатая, в бело-черную полоску блуза, заткнутая под широкий, ручной вышивки черный кожаный пояс, от которого книзу шла средней длины юбка экстравагантного розового цвета, — повлияла на нее, и Бонд с трудом узнавал в этой девушке, что шла рядом с ним и весело смеялась над его невежественностью в названиях шелестевших у них под ногами цветов, ту неприступную даму, которую встретил накануне вечером.

Отыскав цветок ятрышника, она с торжествующим видом сорвала его.

— Уверен, вы не стали бы это делать, будь вам известно, что цветы, когда их срывают, испытывают боль, — заметил Бонд.

Гала посмотрела на него.

— О чем вы? — спросила она, чувствуя подвох.

— А вы разве не звали? — улыбнулся Бонд в ответ. — Один индиец — профессор Бкос — написал трактат о нервной системе цветов. Он измерил их реакцию на боль. И даже записал стон срываемой розы. Это, должно быть, один из самых душераздирающих звуков в мире. Когда вы сорвали цветок, мне показалось, будто я что-то услышал.

— Я вам не верю, — сказала она, тем не менее подозрительно разглядывая оборванный стебель. — И уж во всяком случае, — прибавила она с досадой, — никак не ожидала, что вы подвержены сантиментам. Разве людям вашей профессии не приходится убивать? И отнюдь не цветы — а людей.

— Цветы в нас не стреляют, — ответил Бонд.

Она взглянула на ятрышник.

— Ну вот, из-за вас я чувствую себя чуть ли не убийцей. Вы злой. Однако, — проговорила она с неохотой, — я все разузнаю про вашего индийского профессора, и если вы сказали правду, то больше никогда в жизни не сорву ни одного цветка. Но что мне сделать с этим? Он обагрил мои руки кровью.

— Отдайте его мне, — предложил Бонд. — По вашим словам, мои руки и так по локоть в крови. Несколько лишних капель не помешают.

Она протянула ятрышник, и их руки соприкоснулись.

— Можете воткнуть его в ствол вашего револьвера, — сказала она, чтобы как-то скрыть смущение, вызванное прикосновением.

Бонд рассмеялся.

— Оказывается, глаза вам даны не только рада украшения, — пошутил он. — Однако у меня не револьвер, а автоматический пистолет, и к тому же я оставил его в комнате. — Он продел стебелек цветка в петлицу своей голубой рубашки. — Я подумал, что наплечная кобура будет, пожалуй, бросаться в глаза, если носить ее без пиджака. Да и вряд ли кто-нибудь захочет посетить мою комнату сегодня.

По молчаливому согласию оба оставили шутливый тон. Бонд рассказал Гале о том, что узнал о Кребсе, и о происшествии в спальне.

— И поделом, — сказала она. — Я ему никогда не доверяла. А что сказал сэр Хьюго?

— Я перед обедом переговорил с ним, — ответил Бонд. — В качестве доказательства отдал ему нож Кребса и отмычки. Дракс был вне себя, буквально захлебывался от ярости, тотчас же помчался разбираться. Когда он вернулся, то сообщил, что Кребс якобы в скверном состоянии, и спросил, не удовлетворюсь ли я тем, что тот и так достаточно наказан. Еще раз сказал, что не желает будоражить людей в последний момент и так далее. В итоге я согласился, чтобы Кребса на следующей неделе отправили назад в Германию, а пока он будет сидеть под домашним арестом и не станет выходить из своей комнаты без разрешения.

По крутой тропинке, что бежала по склону скалы, они спустились к пляжу и у маленького заброшенного тира дилского гарнизона королевских морских пехотинцев повернули направо. Они молча продолжали путь. Наконец перед ними показалась двухмильная полоса гальки, которая при низкой воде тянется вдоль вздымающихся ввысь белых скал до залива Сент-Маргаретс.

Пока они медленно пробирались сквозь россыпи скользкой гальки, Бонд рассказал ей все, о чем передумал со вчерашнего дня. Не утаив ничего, он откровенно поведал ей о каждом своем ложном выводе, о том, из чего он возник и почему, в конце концов, был отвергнут, не оставляя после себя ничего, кроме смутных и едва обоснованных подозрений и хаотических версий, которые неизменно оканчивались все тем же вопросом — зачем? Где та единственная версия, которая свяжет разрозненные улики воедино? Но ответ, к которому он приходил, был все тем же, ничто из того, что было известно Бонду или о чем он подозревал, не имело, казалось, никакого отношения к его обязанностям по охране «Мунрейкера». А это, с какой стороны не посмотреть, было сейчас главным делом и для него, и для девушки. Не гибель Таллона и Бартша, не вопиющее поведение Кребса, а именно защита «Мунрейкера» от возможных врагов.