Ночной администратор - Ле Карре Джон Страница 28

О Роупере он думал постоянно. Ему нужно было только вспомнить о нем, чтобы вновь обрести веру и цель. Он не мог слушать радио или читать газету без того, чтобы во всяком военном конфликте не видеть руки Роупера. Если он читал об убийстве женщин и младенцев в Восточном Тиморе, то в людей стреляли из оружия, которое продавал Роупер. Если в Бейруте взрывалась бомба, то бомбу поставил Роупер, да и автомобиль, наверное, он же: «Был там. Насмотрелся, спасибо».

Люди Роупера тоже вызывали у него почти священное негодование. Майор Коркоран, например, он же Корки, он же Коркс в грязном шарфе и замызганных замшевых ботинках – Корки, подписывающий все, что ему ни велит Роупер, Корки, который может схлопотать пятьсот лет одиночки в любое удобное для Берра время.

Или Фриски. Или Тэбби. Да и другие помощники сомнительного сорта: Сэнди Лэнгборн, с золотыми локонами, перевязанными на затылке, доктор Апостол в ботинках на платформе, чья дочь покончила с собой из-за часиков от Картье, Макартур и Дэмби, похожие на близнецов в своих серых костюмах и делающие относительно чистую работу. Он вспоминал о них до тех пор, пока все они не превращались в его глазах в огромную фантасмагорическую семью Роупера с Джед во главе – Первая Леди в Башне.

– Насколько она осведомлена о его делах? – как-то спросил он Берра.

Тот пожал плечами.

– Роупер успехами не хвалится и никогда ни о чем не рассказывает. Никто не знает больше, чем ему положено. У нашего Дикки так заведено.

«Гейша высшего класса, – подумал Джонатан. – Воспитание при монастыре. Вера не привилась. Детство прошло под замком. Как и мое».

Единственным доверенным лицом Джонатана в Корнуолле был Харлоу, но вся их доверительность была ограничена рамками задания. «Харлоу – только статист, – предупредил его Рук во время одного из ночных визитов в Ланион. – Он здесь только для того, чтобы вы его „убили“. Он не знает, да и знать не должен, зачем. Имейте это в виду».

Но на данном этапе пути убийца и его жертва были союзниками, и Джонатан попробовал наладить отношения с компаньоном.

– Джамбо, вы женаты?

Они сидели за выскобленным добела сосновым столом на кухне у Джонатана после запланированного посещения пивнушки Снага. Джамбо сокрушенно покачал головой и отхлебнул пива. Он был стеснительным человеком, как это часто свойственно толстякам, чем-то вроде актера или отставного оперного певца с животом наподобие бочонка. Джонатану казалось, что его черная борода отпущена специально для данной роли, и, как только спектакль закончится, надобность в ней пропадет. Был ли он на самом деле из Австралии, не имело никакого значения. Он везде бы выглядел эмигрантом.

– Я надеюсь на пышные похороны, – пробурчал Джамбо. – Роскошный катафалк, запряженный вороными, и девятилетний педераст в цилиндре. Ваше здоровье.

– И ваше.

Осушив шестую кружку, Джамбо натянул на голову синюю кепку и потопал к двери. Джонатан наблюдал, как его разбитый «лендровер» трюхает по извилистой дорожке.

– Что это за тип? – возникла на пороге Мэрилин со свежей скумбрией в руках.

– Мой компаньон. Всего лишь, – сказал Джонатан.

– Встретишь такого ночью, с ума со страху сойдешь.

Она хотела зажарить рыбу, но он показал, как скумбрию запекают в фольге со свежим укропом и приправой. Набравшись смелости, она вдруг подалась к нему и обвязала фартуком, так порывисто, что черная прядь хлестнула Джонатана по щеке, разочаровав отсутствием всякого намека на аромат ванили. «Держись от меня подальше. Я предаю. Я убиваю. Иди домой, дурочка».

Однажды после обеда компаньоны сели на самолет, отправлявшийся из Плимута на остров Джерси, и в крошечном порту Сент-Хелиера устроили представление с тщательным осматриванием двадцатипятифутовой яхты, которая стояла на якоре в самом конце гавани. Их путешествие сюда было такой же запланированной акцией, как и появление в пивнушке у Снага. Джамбо вечером улетел обратно один.

Яхта, которую они облюбовали, называлась «Ариадна» и, согласно судовому журналу, две недели назад пришла из Роскоффа под управлением некоего француза по имени Лебрэ. Еще раньше она была в Биаррице. А до этого – в плавании. Джонатан потратил два дня на то, чтобы привести ее в порядок, запастись провизией и составить карту следования. На третий он вышел в море, чтобы почувствовать ход и проверить, как яхта слушается руля, а заодно опробовал компас, закладывая галсы, ибо на море и на суше надеялся только на себя. На четвертый день, едва забрезжило, он поднял паруса. Прогноз погоды был благоприятен, и часов пятнадцать он шел со скоростью четыре узла, подплывая к Фалмуту с юго-запада. Но к вечеру ветер посвежел, дойдя к полуночи до шести-семибалльной отметки, и стал поднимать огромные волны, которые швыряли «Ариадну» как щепку. Джонатан зарифовал паруса и, спасаясь от непогоды, повернул к Плимуту. Когда он миновал маяк в Эддистоуне, ветер вдруг резко сменился на западный и поутих, так что он опять взял курс на Фалмут, держась берега и короткими галсами лавируя против ветра. К тому времени, когда добрался до места, он уже не спал две ночи, беспрерывно борясь с жестоким ветром. Грохочущий шторм оглушил его, и временами он переставал слышать вообще. Тогда ему казалось, что он уже умер. Встречные валы и маневры против ветра укатали его так, что он чувствовал себя камешком голышом во власти волн. Все тело ныло и ломило. В голове была пустота, звеневшая одиночеством моря. Но за все время этого безумного плавания он ни разу не подумал ни о чем таком, что мог бы потом вспомнить. Ни о чем, кроме того, что он должен выстоять и победить. Софи была права. У него было большое будущее.

– Где это вы мило отдыхали? – Мэрилин глядела на огонь в камине. Она сняла шерстяную кофту и осталась в блузке без рукавов, застегивающейся на спине.

– Так, прогулялся на север.

Его опасения подтвердились – все эти дни она ждала его. На каминной полке стоял новый рисунок, очень похожий на первый. Мэрилин принесла фрукты и поставила в вазу фрезии.

– О, спасибо. – Он старался всегда быть вежливым. – Очень мило с вашей стороны. Благодарю.

– Так я вам нравлюсь, Джек Линден?

Она завела руки за спину и, расстегнув две верхние пуговицы на блузке, шагнула к нему и улыбнулась. Потом она заплакала, и он не знал, как ее утешить. Деликатно обняв, он проводил девушку до фургона и оставил ее там, чтобы, выплакавшись, она смогла вернуться домой.

...В ту ночь им со всей беспощадностью овладело чувство собственной скверности и нечистоты. Может быть, в этом почти физическом ощущении повинно было и его одиночество: он вообразил, что инсценировка убийства, которая должна была вскоре состояться, не что иное, как символическая материализация реальных убийств, совершенных им в Северной Ирландии, и спровоцированного им убийства Софи. И что предстоявшее ему испытание – всего лишь пролог искупления, которым должна стать вся его последующая жизнь.

И в последние оставшиеся дни нежная любовь к Ланиону охватила его душу, и он радовался каждому новому доказательству очарования этих мест: морским птицам, где бы их на увидел, всегда таким живописным, соколам, парящим в восходящих потоках, закатному солнцу, таящемуся в темных тучах, маленьким сверху рыбацким лодкам, сбившимся в стайку, и чайкам над ними, сбивающимися в свою. Падала тьма, но лодки появлялись из тьмы, дрожа огнями: крошечный город посреди моря. С каждым уходящим безвозвратно часом желание раствориться в пейзаже, спрятаться в нем, зарыться, чтобы никто больше не видел, становилось все невыносимее.

Пахнуло штормом. Затеплив свечу на кухне, он смотрел в закружившуюся вихрем ночь. Ветер бился в окна, и шифером крытая крыша грохотала, как «узи». Ранним утром шторм утих, и Джонатан рискнул выползти наружу, чтобы пройтись по полю битвы минувшей, последней ночи. Потом он по-лоуренсовски вскочил на мотоцикл, даже не надев шлема, и погнал на один из холмов, откуда долго смотрел на береговую линию, пока не различил во мгле указатель, где должна была быть надпись «Ланион». «Вот мой дом. Он принял меня. Я хочу жить здесь вечно. И непорочно».