Джон Карре - Абсолютные друзья Страница 29

Их тур по Голландии, Западной Германии и Австрии – бессонный марш героев. Гаага их обожает, они покоряют Кельн, берут первый приз на фестивале во Франкфурте, им оказывают горячий прием в Мюнхене и Вене, а потом они напрягаются и запирают рот на замок, как и рекомендует им Манди в их последний вечер на Западе, перед тем как миновать Железный занавес и продолжить гастроли в Восточной Европе.

К тому времени нервные стрессы и физическая усталость начинают сказываться на труппе, и пуританские ограничения социалистического общества не способствуют улучшению поведения артистов. В Будапеште Манди выцарапывает пьяного Полония из тюрьмы. В Праге ведет Фальстафа к венерологу. В Кракове останавливает кулачный бой между Мальволио и двумя полицейскими в штатском, в Варшаве Офелия признается ему, что беременна, скорее всего от Шейлока.

Однако, по мнению Манди, все эти мелкие происшествия не могут послужить причиной столь мрачного настроения, которое охватывает труппу, когда автобус останавливается перед флагами, домиками, сторожевыми будками, пограничниками и сотрудниками таможни, являющими собой контрольно-пропускной пункт на границе между Польшей и Восточной Германией. Им вновь приказывают выйти из автобуса и выстроиться вдоль обочины, тогда как их паспорта, вещи и сам автобус подвергается длительному и тщательному осмотру.

Так что же с ними происходит, гадает Манди. Они стоят, как заключенные, по одному ходят в вонючий туалет, возвращаются и не отрывают глаз от земли. Практически не разговаривают друг с другом, и уж тем более с Папой. Чего они боятся? Он подозревает худшее. Они закупили в Варшаве наркотики, а теперь ждут, что дурь обнаружат и они вместо Германии отправятся в тюрьму.

Более того, и это экстраординарно, они практически не реагирует на смену караула. Их любимый польский переводчик и сопровождающий, прозванный Спартаком за исключительную худобу, идет вдоль шеренги артистов, прощаясь с каждым. До сего момента они относились к Спартаку, как к принцу. Флиртовали с ним, болтали, учили самым грязным английским ругательствам, одаривали сигаретами и приглашениями в Хаддерсфилд. Теперь они лишь изредка обнимают его, выдавливают из себя: «Прощай, Спарт», – да хлопают по хрупким плечам. Его восточногерманская замена – блондинка-тяжеловес в блестящем черном костюме, однако никто не отпускает шуток, которые просто обязаны срываться с языка, повод-то налицо, никто не сподабливается даже на то, чтобы присвистнуть, глянув на ее необъятный зад. Ее маленькие быстрые глазки прячутся в больших белых щеках, волосы заплетены в косички и уложены на голове. Ее английский – пулеметные очереди, которые она выстреливает одну за другой.

– Доброе утро, мистер Манди, – чуть не ломает ему кисть железными пальцами. – Меня зовут Эрна. Я из Лейпцига. Я – ваш официальный сопровождающий на время вашего визита доброй воли. Добро пожаловать в Германскую Демократическую Республику, – после этого, словно прибывший с инспекцией генерал, она требует, чтобы ее представили всем членам труппы, тогда как Спартак наблюдает за происходящим с почтительного расстояния. Вновь никто не отпускает шуток. Никто не протестует, не представляется каким-то забавным именем. Действительно, глядя на них, можно подумать, что они приехали не на гастроли, а отбывать срок согласно вынесенному приговору.

И пока они ведут себя как паиньки, восточногерманские пограничники штурмуют автобус, потрошат прицеп, осматривают крышу, прыгают по свернутому заднику, рулон которого протянулся вдоль всей крыши. А потом, словно стервятники, набрасываются на чемоданы и рюкзаки членов труппы, даже трясут набивного зайца беременной Офелии, а вдруг внутри что-нибудь загремит. И опять никто не возмущается, даже Лексэм, которому они уделяют особое внимание, потому что он черный. Все подчиняются. Пассивно. Безмолвно. И когда их наконец загоняют в автобус, шлагбаум поднимается и они въезжают на территорию новых гостеприимных хозяев, не раздается ни единого крика восторга, чего на памяти Манди не бывало ни разу. К этому времени он уже серьезно встревожен. Веймар[69] – их последняя остановка, самая важная, гвоздь всех гастролей. В Веймаре, культурной жемчужине Восточной Германии, проходит Шекспировская неделя, и «Свит доул компани» – единственный приглашенный английский театр. Им предстоит сыграть перед студентами, школьниками, в Веймарском Национальном театре, прежде чем отправиться в Западный Берлин и домой.

Так почему они не радуются? Почему не поет Салли-Игла? Почему молчит ее аккордеон? Почему они не пытаются выжать улыбку из закаменевших щек Эрны, которая едва втиснулась в сиденье за спиной водителя и неотрывно смотрит на убегающий под колеса автобан? В любой другой день Лексэм уже придумал бы ей прозвище: Моби Дик, Медный Колокольчик, Пухлая Фея. Но не сегодня.

И только поздним вечером, в Веймаре, после того как все они устроились в молодежном хостеле на Гумбольдштрассе, в столовой, где представитель Веймарского шекспировского общества социальной гармонии и литературного наследия зачитывает на удивление занудное приветствие, Манди краем глаза видит, как Виола засовывает в свою сумочку кусок мяса, два ломтя хлеба и яблоко.

Зачем? Кого она хочет накормить? Виола известна тем, что практически ничего не ест.

Она запасает еду для Офелии, которая, как Кейт, кормит двоих?

Или Виола, которая обожает животных, подружилась с какой-нибудь собачонкой?

Согласно правилам хостела, юноши и девушки селятся отдельно. Кровать Манди – в нише коридора между двумя общежитиями. В полночь его будят шаги босых ног, спускающихся по деревянным ступеням.

Виола.

Он чуть выжидает, потом следует за ней, по лестнице, во двор, где стоит психоделический автобус. Большие звезды, теплая луна, аромат распустившихся цветов. Он успевает увидеть, как Виола, в коротенькой ночнушке, с сумкой в руке, залезает в автобус и по винтовой лестнице поднимается на второй этаж. Он ждет. Она не спускается. Он поднимается следом и видит, что она, задом кверху, лежит на груде сценических костюмов. Приглядевшись, замечает среди костюмов юного, красивого и голого польского актера. Звать его Ян, он прибился к труппе в Варшаве и сопровождал по всей Польше, днем и ночью.

Шепотом, прерываемым всхлипываниями, Виола признается во всем. Она по уши, до безумия влюбилась в Яна, а он – в нее. Но у Яна нет паспорта. Он – храбрец, а потому его ненавидит польская полиция. И вместо того чтобы расстаться с ним навек, она спрятала его в одном из ящиков с театральными костюмами и, с согласия остальных актеров, тайно перевезла через границу Польши и Восточной Германии. Она ни о чем не сожалеет, ни в чем не раскаивается. Ян – ее большая любовь, любовь на всю жизнь. Она увезет его в Берлин, в Англию, куда угодно. Никогда и никому его не отдаст. И мне без разницы, без разницы, что ты со мной сделаешь, Папа, клянусь.

Ян знает пять слов на немецком и ни одного на английском. Он маленький и пылкий, и прибор, похоже, у него что надо. Манди он не понравился еще в Варшаве, а теперь нравится еще меньше.

Манди понимает, что должен дождаться утренней репетиции. Во второй половине дня они дают спектакль на открытом воздухе перед школьниками, которых по этому поводу свезут со всего города. Их сценой будет участок луга перед разрушенной башней замка в историческом парке, что тянется по обоим берегам реки Ильм. Яркое солнышко улыбается им, на клумбах множество цветов. Эрна, все еще не получившая прозвища, восседает на длинной железной скамье, расставив ноги, поглядывает на своих подопечных. Компанию ей составляет тот самый представитель Шекспировского общества, который прошлым вечером едва не уморил их своей занудной речью, а также двое парней в кожаных куртках с каменными лицами. От скамьи до импровизированной сцены – двадцать футов. Манди собирает актеров в разрушенной башне, надеясь, что их там никто не слышит и не видит.

На текущий момент, сообщает он своей аудитории, ситуация такова, что каждому из них светит по двадцать лет каторжных работ: десять за то, что они тайно вывезли Яна из Польши, еще десять – ввезли в Восточную Германию. И если у кого-то есть предложения на предмет того, что делать дальше, Манди с благодарностью их выслушает.

Он ожидает искреннего раскаянья, забыв, что имеет дело с актерами. В абсолютной, сценической тишине все головы поворачиваются к Виоле, которая их не подводит. Сцепив руки под подбородком, она храбро смотрит в голубые небеса Гете. Она покончит с собой, если ее разлучат с Яном. И Ян заверил ее, что поступит так же. Она ни у кого ничего не просит. Если они боятся, хорошо, хорошо, она и Ян сдадутся на милость восточногерманских властей. Видит бог, может, в этой стране найдется кто-нибудь с человеческим сердцем.

Манди в этом сомневается. Более того, он объясняет Виоле, что на милость восточногерманских властей она сдаст не только себя и Яна, но и их всех. Есть другие предложения?