Николай Далекий - Ромашка. Страница 3

Женщины схватили лежавшие на скамье шинели и выбежали. Командир с каким–то напряженным и сосредоточенным выражением на лице шагнул в угол, к кадке. Тут он остановился, словно прислушиваясь к своему дыханию, и вдруг подкинул дулом автомата крышку.

Из кадки послышалось бульканье, стон, всхлипывание. Командир презрительно посмотрел на изумленного партизана.

— Не умеете искать, губошлепы! Где Сидоренко? Ану, вылазь. Вылазь, кому говорю!

— Во, стерва, куда заховалась!

Ковальчук бросился к кадке и вытащил из нее перепуганную до смерти девушку. Она стояла перед командиром мокрая, жалкая, вода ручьями стекала с подола ее черного платья.

— Кто такая? Как фамилия?

Девушка не отвечала, зубы ее дробно стучали.

— Как фамилия?! — закричал командир. — Не бойся! Будешь жить, дура. Ну?!

— Ше–к–к–е–ерр! — с трудом произнесла девушка.

— Переводчица Анна Шеккер? Ну, говори!

Девушка кивнула головой и, сжав, как в молитве, ладони, рухнула на колени.

— Фу ты, черт! — облегченно вздохнул командир. Он уже не обращал внимания на девушку и говорил, обращаясь к подбежавшему второму партизану: — Где чемодан? Переоденьте ее в сухое. Дайте ей водки. Два тулупа. Маршрут известен. Тайна, шесть человек конвоя. Отвечаете головой. Дом поджигаем. Давайте три красных ракеты. Отбой!

…Через полчаса партизаны, забрав на четверо саней всех своих раненых и убитых, покидали Сосновку. Их провожала редкая стрельба уцелевших гитлеровцев. В центре села, возле церкви, пылал подожженный со всех сторон дом, где находился штаб карателей и куда были свалены трупы многих убитых гитлеровцев.

Лошади с трудом тащили тяжело нагруженные сани. На последних, рядом в кутавшимися в немецкие шинели женщинами, сидел командир, державший в здоровой руке набитый документами желтый портфель майора Гротенбаха, труп которого вместе с трупами других офицеров был брошен в горящий дом. Командир перебирал в памяти имена своих товарищей, погибших в последнем бою. Среди убитых был и любимец отряда Сергей Покотило, тот веселый парень, который «взял на себя» сторожевой пост на околице и обеспечил партизанам внезапность нападения.

Партизаны на других санях также хмуро молчали. Молчал и Мишка–тракторист, сегодняшний «именинник», сумевший захватить танк и решивший своим подвигом исход боя. Как и другие, он не знал, куда делись остальные сани с ездовыми и бойцами, и ему казалось, что их отряд понес огромные потери.

А впереди этого медленно движущегося, скорбного обоза мчались в темноте по снегу двое легких саней. Ездовые гнали лошадей, не жалея. Таков был приказ: мчать во весь дух до хутора, там ждут свежие коли. На передних санях в соломе лежал продолговатый тюк, упакованный в два обширных тулупа. Из шестерых бойцов, которым было приказано охранять тюк, как родную маму, и в целости доставить его в землянку командира отряда, только двое знали, что они везут. Но и эти двое не ведали, зачем потребовался командиру такой странный трофей.

Да и командир знал не много. Командование приказало ему, соблюдая строжайшую тайну, похитить переводчицу Анну Шеккер и живую, невредимую первым же самолетом отправить на Большую Землю.

Приказ был выполнен.

3. ЛИЧНОЕ ДЕЛО ЛАСТОЧКИ

Это была странная комната.

На первый взгляд она ничем не отличалась от обычного служебного кабинета в каком–либо учреждении, кабинета, предназначавшегося для сотрудника, характер работы которого требует уединения и полной тишины.

Всю ее мебель составляли большой письменный стол с телефоном и настольной лампой, низко нагнувшей свой черный пластмассовый хобот с маленьким черным, посеребренным изнутри абажуром, три жестких деревянных кресла и книжный шкаф. На голой стене висела большая карта Советского Союза, утыканная флажками по извилистой линии фронта, тянувшейся от Баренцева до Черного моря.

Единственное окно скрывалось шторой из сурового полотна, пропускавшего в комнату мягкий рассеянный свет ярких лучей весеннего солнца.

И только тяжелые, приземистые стальные сейфы, выстроившиеся в плотный ряд у одной из стен, загадочно поблескивавшие никелированными ручками и кружочками замочных скважин, придавали кабинету какую–то таинственность.

Если добавить, что за шторой находилась вделанная в оконный проем толстая железная решетка, а в коридоре у дверей кабинета прохаживался вооруженный автоматом часовой, то эта скромно обставленная комната показалась бы еще более загадочной.

За столом, спиной к окну, сидел одетый в штатский костюм невысокий худощавый человек, совершенно седой, но с румяным лицом и очень живыми карими глазами. Трудно было определить его возраст: седые, тщательно зачесанные на косой пробор волосы так мало подходили к свежему лицу и молодому блеску глаз, что казались надетым на голову париком.

Человек в штатском рассматривал через лупу разложенные на газете маленькие и еще мокрые, очевидно, только что отпечатанные фотографии, и это занятие целиком поглощало его внимание.

Видимо, что–то чрезвычайно интересное и интригующее было на фотографиях. И хотя лицо человека оставалось спокойным и бесстрастным, его глаза то и дело меняли выражение. В них вдруг загорался гнев, переходивший в изумление, чувство отвращения, гадливости чередовалось с явным восхищением. Однажды он, взяв новую фотографию, даже прищелкнул языком, что, очевидно, было у него признаком высшего одобрения.

Тихо прозвучал телефонный звонок. Не отрывая глаз от лупы, хозяин кабинета протянул левую обезображенную шрамом руку к трубке. Да, острая сталь бритвы или ножа коснулась этой руки…

— Подполковник Горяев слушает… Здравия желаю, товарищ генерал. Да, да… Как же, помню. Приказание выполнено. Полагаю, что будете довольны — только что получил новые сведения, рекомендующие моего кандидата с самой хорошей стороны. Конечно, конечно. Я хотел вам звонить. Ваше мнение решающее. Пожалуйста. Жду.

Назвавшийся подполковником Горяевым опустил трубку и осторожно сдвинул газету с фотографиями на край стола. Затем он вынул из ящика связку ключей и, слегка прихрамывая на левую ногу, направился к одному из сейфов.

На Горяеве был светло–серый, отлично сшитый и отутюженный костюм, черные, начищенные до блеска полуботинки. Накрахмаленный воротник белой сорочки, повязанный светло–синим, узким в мелкую золотую искорку галстуком, свободно облегал худую, но без единой морщинки шею. Покроем костюма и всем своим элегантным, лощеным и несколько чопорным видом Горяев напоминал иностранца. Можно было предположить, что он долгие годы провел за границей, и, конечно, там подполковник Горяев не носил формы советского офицера…

Горяев вернулся к столу с толстой папкой, на картонной обложке которой значилась знакомая нам лаконичная надпись — «Ласточка». Он развязал тесемки, перелистал бумаги и нашел последний лист. Усевшись в кресло, Горяев сделал новую запись: «20.03.42 г. Найдена в Узловой — хозяйство Смелого. Болела. Поправляется. Положение безопасное. Настроение боевое».

На столе замигала маленькая красная лампочка. Горяев поспешно поднялся и, прошагав к двери, открыл ее ровно настолько, чтобы в кабинет мог пройти стоявший на пороге пожилой, высокий генерал со звездочками на петлицах. Как только он перешагнул порог, дверь была заперта, в замке щелкнул ключ. Сдержанно улыбаясь, генерал как бы с опаской поглядел по сторонам.

— Когда я вхожу к вам, Владимир Георгиевич, мне почему–то хочется ступать осторожней и говорить шепотом, — сказал он негромко и несколько иронически.

— Излишняя предосторожность, — принимая шутку, ответил Горяев. — Стены кабинета и дверь имеют звуконепроницаемую прокладку.

— Прокладка — прокладкой, но при виде ваших сейфов священный трепет меня охватывает, — с улыбкой продолжал генерал, усаживаясь в одном из стоящих у стола кресел. — Сколько там живых душ спрятано! Как будто попадаешь в общество людей–невидимок.

— Это у вас, Павел Нестерович, рецидив после чтения научно–фантастических романов, — ответил, смеясь глазами, Горяев. — О, если бы мне сейчас подбросили парочку невидимок, хорошо знающих немецкий язык… Я одного из них к самому Адольфу подсунул бы! К сожалению — идеализм, утопия.

Горяев развел руками.

— Прибедняетесь, товарищ подполковник, — шутливо пригрозил ему толстым пальцем генерал. — Помнится мне, вы сами лет восемь были на положении невидимки. И в очень, очень тонкие щели проникали…

Глаза Горяева на мгновение стали грустными.

— Было. Не будем тревожить тех далеких дней… Да, если бы я обладал свойствами полной прозрачности, то уж как–нибудь сумел бы увернуться от ножа и пули. На какой обидной мелочи иной раз попадается наш брат.

Обменявшись этими, только им полностью понятными намеками, они замолчали минуты на две. Видимо, прошлое Горяева было хорошо известно генералу, и он сказал, прерывая молчание: