Богомил Райнов - Агент, бывший в употреблении Страница 31

— Садись, располагайся, — приглашаю его и толкаю к продавленному креслу.

— Ты мне зубы выбил, гад, — продолжает он, вытирая рот грязным платком.

— Это я уже слышал. Теперь хочу послушать остальное.

— Дай хоть умыться.

— Потом умоешься. Если доживешь.

Комнату попеременно заливает то красный, то фиолетовый цвет — от висящей как раз за окном неоновой вывески «Сити-бар», которая светится прерывистым светом. Как пульсация. Такая же, какую я чувствую в висках при виде этого подонка, причинившего мне столько неприятностей.

Подонок тянет время, делая вид, что оказывает себе первую помощь при помощи несвежего носового платка.

— Если будешь молчать, — предупреждаю его, — мне придется выбить тебе оставшиеся зубы.

Красный. Фиолетовый. Красный. Фиолетовый.

— Кому ты меня сдал в Цюрихе?

— Сарафу.

— Кто такой Сараф?

— Мой шеф. Раньше был компаньоном Вале.

— И почему ты меня сдал?

— Пришлось. Чего тут объяснять.

— Объяснишь. Никуда не денешься.

Красный. Фиолетовый. Красный. Фиолетовый. Когда загорается очередной красный, замечаю, что и Бобби весь красный. Того и гляди, его хватит удар.

— Ты что, делаешь только то, что тебе угодно, что ли? И я так же. Вот и все. Везде общие правила.

— Как Сараф сообщил обо мне в Софию?

— Спроси его самого. У него везде связи.

Допрос продолжается по заведенному порядку. Они намеревались подставить меня, чтобы свалить на меня вину Вале.

— Это ты организовал его побег?

— Кто же еще.

— …Чтобы потом его убили.

— А на что он им был нужен, раз не успел тебя убрать. Кроме того, он много знал. И уже много успел разболтать. А трафик надо время от времени чистить. Профилактика.

Потом спохватывается:

— А как ты догадался, что мы здесь?

— Если я раскрою все секреты — без работы останусь. И вопросы тут задаю я.

И чтобы не показаться чересчур грубым, добавляю:

— Вы свой «мерседес» невидимым, что ли, считаете? Иногда хоть перекрашивайте его.

Ухожу, но прежде чем уйти, бросаю:

— Забудь, что видел меня. Иначе — мортус.

Красный. Фиолетовый. Красный. Фиолетовый.

Похоже, выхожу на красный свет. Что поделаешь — зеленого на этом светофоре нет.

Прохладное утро. Прогуливаюсь вокруг величественного Художественно-исторического музея и время от времени поглядываю то на аллею позади здания, то на свои часы. Без пятнадцати девять.

Ровно в девять отмечаю, что Петко уже устроился на скамейке. Через минуту к нему приближается мужчина в традиционном тирольском костюме из серой ткани с зелеными отворотами и соответствующей шляпе, украшенной перышком. Он садится рядом с Петко, и между ними начинается разговор, содержание которого остается для меня тайной из-за большой удаленности от меня собеседников и уличного шума. Беседа оказывается слишком скоротечной. Когда в очередной раз выглядываю из-за музея, мужчина с перышком уже удаляется по аллее. Выжидаю, пока он исчезнет из виду, и приближаюсь к своему другу. Петко слегка наклонился на одну сторону, поглощенный чтением раскрытой на скамейке газеты. Из раны на груди по рубашке стекает на газету струйка крови. Очевидно, тиролец воспользовался глушителем. Вена — город хороших манер. Тут даже стреляют тихо, не желая никого беспокоить шумом.

Я ему сказал, что когда-то спас его в Мюнхене, чтобы теперь, в Вене, свести с ним счеты, но это была просто жестокая шутка. И вот она сбылась. Единственная разница в том, что счеты с ним свел кто-то другой. Прощай, Петко. Не мне быть твоим судией.

Как раз к обеду вхожу в кабинета Табакова. Красивый столик возле камина заставлен порядочным количеством посуды. Посуда красивая — хрусталь, серебро, тонкий фарфор. Вот только содержание ее убого — пюре, салат и семужье филе с маслом; кусочек столь мал, что достаточно одной манипуляции вилкой, чтобы разделаться с ним.

Хозяин дома сидит перед столом и ленивым жестом указывает мне на стул.

— Может, разделим трапезу? Я не жадный.

— Спасибо. Но я существо не травоядное. И только что разделался с чудесным шницелем. Порция была такой огромной, что едва умещалась на тарелке.

— Предпочитаю не слышать подробностей, — кислым тоном замечает ТТ. — К тому же ты врешь. Мне известно, что сегодня ты вообще не обедал.

— А это ты называешь обедом?

— Это только часть обеда. Остальная часть состоит из лекарств.

— Печально, — признаю. — А как ты относишься к так называемым лекарственным препаратам?

— Не понимаю, о чем ты.

— Так у нас называли наркотики.

— Хочешь сказать — у вас. У нас здесь это называют опиатами. Так что по этому вопросу — молчок!

— Почему? Что тут особенного?

— Ты что, не понял? Мы тут не у вас, а у нас.

Его рука, держащая ложку, колеблется одну-две секунды между пюре из шпината и картофеля и наконец останавливается на последнем. Некоторое время он делает вид, что жует, хотя что там такого, в этом пюре, чтобы жевать… Потом цепляет вилкой немного зеленого салата и снова жует.

— Напоминаю тебе о разнице между у вас и у нас, чтобы внушить тебе элементарную мысль: я строго соблюдаю законы своего нового местожительства. Я не пользуюсь этими твоими лекарственными препаратами даже в виде снотворного, а ты мне говоришь о наркотиках. Впрочем, ты волен молоть языком на любую тему, какая тебе в голову взбредет. Для меня же некоторые темы составляют табу. И я не желаю, чтобы ты каким-нибудь образом впутал меня в свою восточную дикость.

— Боишься подслушивающей аппаратуры?

— Не прикидывайся дурачком. Я сказал: молчок!

— Жаль, — говорю. — А я как раз на днях слышал, что кое-кто из наркобаронов вознамерился сделать из тебя своего партнера.

Хозяин дома готовится продегустировать шпинат, но откладывает ложку и хрипит:

— Ты невыносим. У меня и без того плохой аппетит, а теперь из-за тебя он совсем пропал.

— Пса хотя бы накорми, — замечаю. — Погляди, как он жалобно на тебя смотрит.

Черчилль и впрямь приближается к своему хозяину, поднимает тяжелую голову и вперяет в него скорбный взгляд.

— Черчилль не ест подобной гадости. К тому же он сыт. А смотрит он так на меня, миленький, из сочувствия.

ТТ нежно гладит пса пухлой рукой и, обращаясь ко мне, рычит:

— А ты, если у тебя есть что сказать, говори, вместо того чтобы рисоваться.

Так и поступаю, рассказывая ему кое-что из того, что мне стало известно. Но поскольку история слишком длинная и запутанная, излагаю ее в коротких фрагментах.

— Ничего не понимаю, — признается Табаков, напрочь, кажется, забывший о еде.

Хотя, уверен, о ломтике семги он все-таки помнит, но отложил самое вкусное напоследок. Ведь все мы так поступаем.

— Начни сначала и расскажи по порядку, — приказывает он мне.

— Но ты ведь не хочешь ничего слышать о наркотиках…

— Я сказал: начни сначала.

Так и делаю. Разве откажешь хорошему человеку!

Табаков выслушивает мой рассказ, почти не прерывая. Когда заканчиваю, Черчу уже, наверное, снится третий или четвертый сон. Только тут ТТ начинает задавать вопросы. Черчу, свернувшемуся в ногах у любимого хозяина, предстоит увидеть еще один сон.

— А теперь, — произносит под конец хозяин дома, — я потребую от тебя выполнения трех условий: во-первых, внимательно осматривай свою машину и оставляй ее так, чтобы она всегда была у тебя перед глазами. Не обижайся, но твоя чрезмерная самоуверенность когда-нибудь сыграет с тобой злую шутку. Во-вторых, изложи мне письменно все, что тебе известно об этих людях, а также их машинах: модель, цвет, номер. И в-третьих, ни слова больше об этой истории.

В точности исполняю его указания. Поэтому не могу сказать ничего конкретного относительно того, чем завершилась эта история. Допускаю, что ее финал известен Табакову, а также Максу и Морицу. Но сам факт того, что я не уверен даже в последнем, заставляет меня думать, что дело закончено. ТТ не из тех, кто бросает слова на ветер.

Мой интерес к Табакову редко доходит до того, чтобы побудить меня зайти к нему еще и днем. Мне достаточно вечерних визитов с интервалом в один-два дня — не только ради нашей дружбы с его младшим двойником Черчем, и не только ради ароматных гаванских сигар, но еще и в силу того, что я не забыл о служебном задании, приведшем меня в этот город.

Предпочитаю проводить дни и, естественно, ночи в обществе Марты или бесцельно слоняясь по венским улицам. Знаю, что последнее вызвало бы у Однако приступ возмущения, но что поделаешь, такова правда: я бесцельно слоняюсь в этом средоточии многовековой культуры с прекрасными музеями, выставками, театрами и библиотеками, не говоря уж о всемирно известной Опере и соборе Святого Штефана.