Норман Мейлер - Призрак Проститутки Страница 31

Он слегка ткнул меня локтем в живот. Удар оказался достаточно сильный, и я представил себе, каково было бы, если бы он как следует меня саданул.

— Как твоя нога? — снова спросил он.

— В порядке, — говорю я.

— Ты пробовал сгибать по очереди колени?

Когда мы в последний раз виделись полтора года назад, он порекомендовал мне такое упражнение.

— Пробовал.

— Сколько раз можешь сделать?

— Один-два раза, — солгал я.

— Если бы ты по-настоящему этим занялся, дело бы продвинулось.

— Слушаюсь, сэр.

Я почувствовал, как в нем нарастает злость. Она нарастала постепенно — так появляются первые пузырьки на поверхности закипающей в чайнике воды. Однако на этот раз я почувствовал также стремление сдержать раздражение, и это меня удивило. Я что-то не мог припомнить такого внимания к моей особе.

— Сегодня утром я вспомнил, как ты упал на лыжах, — сказал он. — Ты в тот день здорово показал себя.

— Рад это слышать, — сказал я.

Мы снова умолкли, но на сей раз пауза не была бесплодной. Отец любил вспоминать о моем несчастном случае. По-моему, это был единственный раз, когда я заслужил его одобрение.

Однажды в январе, в пятницу, шофер матери приехал за мной в школу и отвез на Центральный вокзал. В тот день мы с отцом должны были сесть на специальный поезд, отправляющийся по уик-эндам в Питсфилд, штат Массачусетс, где мы собирались кататься на лыжах в местечке Бускетс. Какой отклик находил в моем сердце гудевший от эха огромный Центральный вокзал! Я никогда раньше не катался на лыжах и был уверен, что погибну, слетев с первого же трамплина.

Естественно, никто меня на высокий трамплин не повел. Вместо этого меня поставили на взятые напрокат деревянные лыжи, я с большим трудом поднялся, держась за канат, вверх по склону и попытался съехать вслед за отцом вниз. Отец умел делать на лыжах разворот, а больше ничего и не требовалось, чтобы в 1940 году получить на северо-востоке страны несколько раскатистых похвал. (Лыжников, умевших делать параллельную крестовину, было так же мало, как канатоходцев.) Я был совсем новичком и не умел делать развороты — только падал в одну или в другую сторону, если начинал слишком быстро тормозить. Одни спуски были легкие, другие — дух вон. И я ни с того ни с сего вдруг начал валиться. Отец принялся на меня кричать. В те дни, ездили ли мы верхом, плавали ли, ходили ли на яхте или, как на этот раз, катались на лыжах, он вскипал, как только становилось ясно, что у меня нет к этому способностей. А способности — они ведь от Бога. Наличие их означает, что ты родился под счастливой звездой. Племя банту в Африке, как я выяснил в ЦРУ, считает, например, что вождь должен сам нажить себе богатство и иметь красивых жен. Это лучший способ выяснить, что Господь благорасположен к тебе. Отец разделял эту точку зрения. Способности даются тем, кто их заслуживает. А отсутствие способностей говорит о том, что корни у тебя с душком. Бестолковые, глупые и ленивые — пища для Сатаны. Сегодня это не такая уж модная точка зрения, но я раздумывал над этим всю жизнь. Я могу проснуться среди ночи с мыслью: а что, если отец прав?

Вскоре ему надоело дожидаться, пока я взберусь на гору.

— Постарайся следовать за мной, — сказал он и помчался вниз, потом остановился и крикнул: — Поворачивай, где я поворачиваю.

Я сразу потерял его из виду. Мы держались лыжни, которая шла латерально по склонам вверх и затем вниз, через лес. Я не умел подниматься вверх «елочкой». И все больше и больше отставал. Когда я наконец добрался до верха, то увидел крутой спуск вниз и резкий подъем за ним, но отца нигде не было видно. Я решил катиться вниз, надеясь, что такой крутой спуск взметнет меня на подъеме ввысь. Тогда отцу не придется слишком долго меня дожидаться. И я помчался вниз на вихляющих лыжах, сразу почувствовав, что еду в два раза быстрее, чем прежде. В какой-то момент я запаниковал, попытался затормозить, лыжи у меня скрестились, зарылись в мягкий снег, и я полетел кувырком. В те времена крепления на лыжах автоматически не высвобождались. Ноги оставались прикованными к лыжам. И я сломал правую большую берцовую кость.

Сразу не поймешь, что произошло. Я чувствовал только неслыханную боль. Где-то в отдалении орал отец: «Да где ж ты?» День клонился к вечеру, и голос его эхом отдавался в горах. Никто из лыжников мимо не проезжал. Пошел снег, и у меня было такое чувство, будто я нахожусь в последнем кадре фильма про Аляску и снег скоро скроет вес мои следы. Крики отца среди этой тишины успокаивали.

Он вернулся наверх, злющий, каким только может быть человек с крепкой, загорелой морщинистой шеей.

— Ты когда-нибудь поднимешься на ноги, дезертир?! — рявкнул он на меня. — Вставай и поезжай.

Я боялся его больше любой боли. И попытался встать. Но дело было худо. В какой-то момент вся моя воля испарилась. Казалось, у меня просто нет ноги.

— Не могу, сэр, — сказал я и повалился на спину.

Тут он понял, что дело не в характере, а в чем-то посерьезнее. Он снял с себя куртку, завернул меня в нее и отправился вниз, в хижину Красного Креста.

Затем, после того как лыжный патруль наложил мне временную шину и спустил в зимних сумерках на санках вниз, на базу, меня уложили на грузовичок, предварительно дав небольшую дозу морфия, и по замерзшим дорогам отвезли в больницу в Питсфилд. Поездка была адова. Несмотря на действие морфия, всякий раз, как машина подскакивала на колдобине (а они встречались через каждые пятьдесят ярдов), в ноге возникала такая боль, точно тупой пилой резали кость. Однако морфий позволил мне придумать для себя игру. При каждой встряске у меня стучали зубы, и игра состояла в том, чтобы не издать при этом ни звука. Я лежал на полу грузовичка, под голову мне была подложена стеганая лыжная куртка, и другая такая же куртка подсунута под ногу; вид у меня был как у эпилептика — на губах то и дело выступала пена, которую вытирал отец.

И тем не менее я не издал ни звука. Через некоторое время до отца начала доходить вся безмерность того, что со мной происходило, — он взял мою руку и сосредоточил все внимание на ней. Я поистине ощущал, как он пытается перекачать боль из моего тела в свое, и его забота рождала во мне благородные чувства. Пусть отнимут у меня ногу — я все равно не закричу.

Отец вдруг сказал:

— Твой отец Кэл Хаббард — болван.

Пожалуй, он единственный раз в жизни употребил это слово применительно к себе. В нашей семье хуже, чем болваном, человека обозвать было нельзя.

— Нет, сэр, — сказал я.

Я боялся, что он зарычит на меня, и в то же время знал, что фраза, которую сейчас произнесу, будет самой важной в моей жизни. Несколько мгновений я боролся с приступами тошноты — казалось, меня вот-вот вывернет наизнанку, — но дорога на какое-то время стала гладкой, и я сумел обрести голос.

— Нет, сэр, — сказал я, — мой отец, Кэл Хаббард, не болван.

Тогда я единственный раз видел слезы в его глазах.

— Ах ты, глупый козлик, — сказал он, — ты самый паршивый мальчишка на свете, ты это знаешь?

Если б мы в эту минуту потерпели аварию, я умер бы счастливым. Но двумя днями позже я вернулся в Нью-Йорк в гипсе — мамаша прислала за мной лимузин с шофером, — и начался уже другой ад. Та часть меня, которая готова была ради отца пройти сквозь мясорубку, стала сейчас бедным семилетним мальчишкой, который сидел в квартире на Пятой авеню в Нью-Йорке с открытым переломом, закованным в гипс и чесавшимся так, будто тебя поджаривали в аду. А вторая часть меня хныкала от жалости к себе.

Я не мог передвигаться. Меня приходилось носить. Я впадал в панику при мысли, что придется ходить на костылях. Мне казалось, что я непременно упаду и снова сломаю ногу. Гипс начал вонять. На вторую неделю доктор вынужден был снять гипс, очистить воспалившуюся рану и снова меня загипсовать. Я упоминаю об этом потому, что мое состояние явилось дополнительной причиной, по которой наш роман с отцом оборвался, едва успев начаться. Когда он приехал навестить меня — предварительно договорившись с матушкой, что ее не будет, — его ждала оставленная ею записка: «Поскольку ты сломал ему ногу, научи теперь его ходить».

Отец не отличался долготерпением, тем не менее он умудрился поставить меня на костыли, и кость постепенно срослась — правда, немного криво, но времени на это потребовалось много. Отец снова переживал пору разочарований. У него было достаточно поводов думать о многом помимо меня. Он был снова счастливо женат на высокой, похожей на Юнону женщине абсолютно одного с ним роста, которая подарила ему двойняшек. Им было по три года, когда мне было семь, и они любили прыгать на полу, когда их держали за руки. Звали их — и я не шучу — Раф и Таф. То есть — Грубиян и Задира. Вообще-то их звали Рок Бейрд-Хаббард и Тоби Болланд-Хаббард, так как вторую жену моего отца звали Мэри Болланд Бейрд, но мальчишки обещали быть грубиянами и задирами, и отец обожал их.