Николай Шпанов - Заговорщики. Преступление Страница 35

Около двухсот тысяч беженцев — испанские женщины и дети — ждали у французской границы разрешения переступить ее, чтобы спастись от террора Франко. А Берар от имени Франции дал обещание Хордане, что Франция не только не впустит к себе этих несчастных, но заставит вернуться в Испанию и тех, кого приютила раньше.

Сердце раненого разрывалось, когда он читал все это. Страдания народа, который он полюбил, как родной, были во сто крат страшнее его собственных. Если бы он мог выйти отсюда, вернуться на фронт!

На какой фронт?..

Борьба в Каталонии была закончена.

Листеру, Модесто и Галосу с трудом удалось вернуться в Испанию, чтобы принять участие в боях за Мадрид. Мадрид — это уже все, что осталось у республики: ее кровоточащее, мужественное сердце.

Модесто!.. Листер!.. Быть с ними!

Была невыносима мысль, что и среди испанцев, назвавших себя республиканцами, находились способные сложить оружие. Первого марта президент Асанья покинул Испанию, и через день Париж подписал с Франко позорное соглашение о недопущении деятельности испанских республиканцев на территории Третьей республики. И это Франция! Торез, Кашен, Дюкло, найдите же слова, найдите средства сломить продажных правителей безумной Франции!

Кулаки раненого сжимались в бессильном гневе.

Петэн назначен послом Франции при фашистском правительстве Франко. Французский маршал приветствовал испанского разбойника, как "солдат солдата".

В этот день старый цирюльник возвратился с бесплодной вылазки за хлебом.

— Пора уходить…

Нет, раненый не думал об этом. Его мысли были заняты словами Петэна, сказанными генералу Франко:

"Обещаю вам: через французскую границу Республика не получит ни одного патрона, ни грамма хлеба, хотя бы это угрожало смертью всему ее населению. Ружья без патронов не стреляют, солдаты без хлеба валятся с ног. А когда солдаты узнают, что их дети и жены умирают с голода, они поднимают бунт и уходят по домам…"

Старый шакал знает, что такое война! Он понял, что нужно сделать для подрыва боеспособности армии. Но он ошибся на этот раз: солдаты республики были солдатами революции.

— Пора, — в беспокойстве повторял старик, но Матраи только скрежетал зубами от ненависти и досады:

— Если бы я мог быть там!..

— Еще будешь, если спасешься теперь.

— Товарищи знают, они придут, если будет нужно.

— А если… — старик напрасно пытался найти слова, которые не оскорбили бы слух генерала, хотя оба они отлично знали: там, впереди, где идет последний бой за Мадрид, теперь не до них.

— Тогда… значит, именно так и нужно, — твердо отвечал раненый.

Старик опустился на порог и, покачиваясь из стороны в сторону, сжимал кулаками голову. Его тусклые глаза наполнялись слезами. Слезы текли по морщинам, но старик не замечал, что плачет. Его взгляд был устремлен на лежащего в постели раненого. Старику было хорошо видно худое лицо — такое бледное, что оно казалось синеватым. Ему были видны беспорядочные клочья бороды. Между бородой и бровями, как две светлые звезды, блестели голубые глаза, ясные и добрые. Старик смотрел в них и думал о том, что, вероятно, все‑таки отец Педро не прав: не может быть грешником человек с такими глазами. Пусть он безбожник, пусть он…

Отвечая мыслям старика, раненый сказал:

— Если у палача нехватит для нас веревки, твой Педро предложит ему свой поясной шнурок… "Побольше страданий здесь, ради вечного блаженства там", — так сказал бы твой отец Педро.

— Так сказал бог, — послышалось по ту сторону порога.

Старик испуганно отпрянул. Перешагнув через его протянутые ноги, в подвал вошел монах.

— Отец Педро!

16

События в Испании развивались с быстротой, казавшейся катастрофической. Еще две недели тому назад поведение полковника Сехизмундо Касадо ни у кого не вызывало подозрений. То, что он взял тогда из 4–го анархистского корпуса батальон автоматчиков для охраны своего особняка, казалось естественным. И то, что он завел специальные пропуска для входа в дом, где находился его штаб, что он объявил этот штаб на особом положении, более строгом, чем все остальные военные учреждения республики, и даже, наконец, то, что он взял под контроль всю телефонную и телеграфную связь между Мадридом и фронтом, выглядело, как вполне законные меры предосторожности нового командующего Мадридским фронтом. Но так было вначале. Потом Касадо пустил в ход такие полицейские меры против всяких признаков свободы, что у многих возникло подозрение.

"Измена!"

Этот шопот окружал теперь особняк полковника.

Те, кто близко знал полковника, начавшего свою "республиканскую" карьеру с должности начальника личного конвоя президента Асаньи, в сомнении покачивали головами. Кое‑кто слышал, будто на пирушках, оставшись в окружении офицеров бывшей королевской армии, Касадо поворачивал портрет президента лицом к стене. Кое‑кто помнил анекдоты о левых деятелях республики, пущенные в обращение полковником.

Наконец Касадо во всеуслышание заявил, что считает правительство республики несуществующим. Он согласился с бежавшим во Францию начальником генерального штаба республики генералом Рохо в том, что гражданское правительство республики должно быть низложено и заменено "военной хунтой". Хунта нашла бы путь договориться с генералом Франко о "почетном мире".

Наконец стало известно, что образована и эта изменническая "хунта национальной обороны". Достаточно было услышать имена ее членов, чтобы понять смысл случившегося: это была уже открытая измена и контрреволюция.

Ничего иного нельзя было и ждать от социал–предателя "профессора" Хулиана Бестейро и выпестованного баскским миллионером Эчевариата прислужником испанских капиталистов — Прието.

Прокламации хунты гласили, что переговоры с Франко идут успешно и сулят бескровное окончание войны.

Артиллерия касадистов начала обстрел Мадрида. Снаряды падали даже в те районы, которые до сих пор не обстреливались. Авиация касадистов подвергла бомбардировке как войска, оставшиеся верными республике, так и самый Мадрид. Город стал ареной ожесточенных уличных боев. Стреляли везде. Днем и ночью. Мужественных мадридцев поддержали несколько батальонов 7–й дивизии, подоспевшие с фронта. Разбитые на две колонны республиканцы постепенно отвоевывали город от изменников. Но самым страшным было то, что фронт, противостоявший натиску франкистов, перестал быть монолитным. Касадо взорвал его. Изменнику удалось повести за собой несколько неустойчивых дивизий и 4–й корпус анархистов. Он двинул их на Мадрид, намереваясь подавить сопротивление частей, верных республике, руководимых Мадридским обкомом испанской компартии. Целью Касадо была сдача Мадрида генералу Франко. Таков был приказ, полученный от англичан.

Мадрид держался. В сердцах его защитников горел огонь борьбы. Диегес, Асканьо и другие коммунисты были душою обороны. Пятая колонна была частью уничтожена, частью попряталась. Нужно было захватить министерство финансов. В его прочных каменных подвалах скрывался со своим штабом предатель Касадо. И тут в игру была брошена еще одна карта врагов республики — генерал Миаха. Это был человек, сумевший втереться в доверие масс.

Появление Миаха в Мадриде в эти критические минуты было встречено с радостью. Ни у кого не шевельнулось подозрение, что этот двоедушный старый кадровик появился тут вовсе не для того, чтобы спасти республику, и не для того, чтобы умереть вместе с ее защитниками. Никто не знал, что генерал Миаха продался врагам республики. Если Касадо был картой английских шулеров, то Миаха оказался старой, потрепанной картой французов. Он появился в Мадриде для того, чтобы расколоть единство его защитников, чтобы взорвать фронт, уже готовый сомкнуться над головой предателя Касадо.

Это был последний удар в спину республики.

4–й корпус анархистов Киприано Мера, подтянутый касадистами с фронта, начал наступление на Мадрид — последнюю цитадель Испанской республики…

Из‑под сводов метро они вышли так, как если бы его тоннель всегда кончался тут широким выходом на поверхность. Тоннель глядел на свет черным зевом, над которым паутиной свисала арматура бетонного перекрытия и оборванные концы кабелей. Эти кабели торчали во все стороны, как перебитые жилы и нервы изуродованного города.

Выбраться из котлована, в котором они очутились, не стоило большого труда: на вздыбленных взрывом рельсах подземки, как на мосту, лежала целая секция квартирной перегородки. На ней еще уцелели обои и обрывок того, что недавно было ковром.

То прижимаясь к стенам полуразрушенных домов, то совершая короткие перебежки и снова застывая при звуке приближающегося снаряда, все трое пробирались по загроможденным развалинами закоулками Пуэнте Ваекас. Нед Грили и Гемфри Нокс были в штатском. Но ни покроя их костюмов, ни цвета уже нельзя было различить под густым слоем известковой пыли и копоти. Луис Санчес был одет в "моно" — серый комбинезон бойца республиканской армии. Он не выпускал из рук карабина. На поясе у Санчеса виднелась затертая кобура пистолета и гранаты. Он двигался уверенней остальных. Он знал в этом рабочем предместье каждый камень, хотя снаряды превратили переулки в каменный хаос. Здесь Санчес родился, здесь рос, сюда возвращался каждую ночь из депо, когда был еще машинистом, а не бойцом республики.