Татьяна Сытина - Конец Большого Юлиуса Страница 36

Генерал встал с кресла и некоторое время молча шагал по комнате, стараясь ступать так, чтоб носки ботинок попадали в квадратики рисунка ковра.

— А, по-моему, так! — сказал он, останавливаясь, раздраженно. — Страх ошибок гораздо опаснее самой ошибки! Слышите, товарищи? Боясь ошибиться, человек перестает быть активным. Он трясется за свой авторитет и в конце концов, стараясь изо всех сил, любыми средствами спасти подмоченную репутацию, теряет лучшие свои качества. Кстати говоря, один из таких способов «спасаться» — это быстрое и безоговорочное признание своей вины. Мол, чем быстрее и полнее признаюсь, чем крепче себя раскритикую, тем меньше спросят! А вот если бы Рябушенко настаивал на своем, твердил, что, мол, «не выходил — и точка», — мы бы задумались и в конце концов смекнули бы, в чем дело. Нет, ну право же! — горячо продолжал он, снова принимаясь шагать по квадратикам ковра. — Что мы, не люди? Люди! С живым человеком всякое может случиться. Но если есть среди нас полная правдивость, если люди преданны, ошибка не страшна. Вот давайте подумаем, как теперь из положения выходить. Горелла надо сегодня же найти, это — приказ! Слышите, капитан Берестов? Боевой приказ!

Миша Соловьев пришел навестить Захарова.

В маленькой палате свет был белый и неподвижный. Захаров полусидел в подушках, и Миша не сразу узнал его: капитан весь как-то ссохся и потемнел. Миша поздоровался и сел на стул, поджав под сиденье ноги и подбирая полы твердого, неприятно пахнущего халата.

— Ну, чего скуксился? — осторожно раздвинул губы в улыбку Захаров. — Думаешь, я уж теперь навсегда сморщился? Нет, я таким буду лет в шестьдесят. Вот поправлюсь, опять помолодею… Как поживаешь, Мишук?

Миша через силу улыбнулся.

— Ничего, очень хорошо, спасибо, товарищ капитан! — сказал он, отводя глаза от взгляда Захарова. — Нормально!

— Зачем врешь? — Захаров помолчал, набираясь сил. — Опять за бумажки полковник посадил?

— Да! — горестно кивнул Миша. — Я рапорт хочу подавать, чтоб послали обратно в часть.

— Что же так? — усталый и далекий взгляд Захарова заглянул Мише в глаза.

— Не выходит у меня, товарищ капитан! — покорно ответил Миша. — Стыдно. Вроде я хуже всех. Даже к делу теперь не подпускают. Так, по мелочам, кое-что помогаю… А я… — Миша убито замолчал.

— А ты подвиг хочешь совершить? — тепло улыбнулся Захаров.

Миша молча вздохнул. Уши его побагровели.

— Подвиг, «Малыш», это не только поступок. Подвиг — это еще характер! — медленно, экономя силы и дыханье, сказал Захаров. — Я другое сейчас подумал, — продолжал он… — Может, призвания у тебя нет к нашей работе? Ведь ты знаешь, одно дело — профессия, а другое — призвание! Врачом, например, быть — нужно призвание! Педагогом — тоже. Бывает, человек с отличием институт закончит, а работать в своей области как следует не может. И ему нехорошо, и людям с ним трудно!

Захаров умолк. Веки его упали, дыханье стало чуть слышным. Прошло несколько минут, Миша пригнулся, всмотрелся в его лицо и понял, что капитан спит. Но когда Миша скрипнул стулом, приподнимаясь, капитан открыл глаза.

— Нет, нет, я здесь, — сказал он Мише. — Это со мной теперь бывает. Ни с того ни с сего будто выключатель во мне кто-то повернет… Когда окрепну… О чем мы с тобой? Нет, я должен сам вспомнить. Да, о призвании. Я, видишь ли, когда-то был учителем. Для меня лучшей работы нет. Но не в том дело, Началась война, я пошел в ополчение, Оттуда — в армию. Служил в пехоте, разведчиком. По партийной мобилизации послали работать в органы. Отказываться я не мог, я ж коммунист, понимал — люди нужны на трудном участке. И вот до сих пор. Но я, Мишук, всегда партийную работу любил. Еще с комсомольских лет привык все с людьми, все интересно было, отчего человеку трудно да как помочь? И вот, когда я попал в органы, понял — разницы нет. Здесь, «Малыш», та же партийная работа, только условия труднее. Только всегда наступление! А ты — еще молодой! Тебе люди неинтересны, ты еще сам с собой не разобрался! Пофорсить хочется, ты еще все о себе!..

— Не надо, товарищ капитан, вам трудно говорить!

— Да ну, трудно!.. — раздраженно сморщился Захаров. — Доктор говорит — поправлюсь!

Он снова закрыл глаза и некоторое время лежал молча. Миша сидел с ним, скорчившись на маленьком, неудобном стуле, и испуганно слушал белую тишину.

— О чем я? — громко сказал Захаров. — Нет, сам… Доктор говорит, это пройдет. Да. Ты хочешь уходить. Ну, что ж, Михаил. Здесь без призвания служить нельзя. Но я думаю, ты еще сам себя не знаешь. Я к тебе пригляделся. Еще немного, и захочется тебе все силы отдать на то, чтоб люди жили спокойно… Я советую — подожди…

— Вот вы вернетесь в отдел, тогда я решу!

— Я, «Малыш», уже в отдел не вернусь! — однотонно сказал Захаров и отвернулся к стене. — Здоровье не позволит…

— Поправитесь, товарищ капитан! Рана заживет! — торопливо подхватил Миша

— Рана — что! Конечно, заживет! С ядом боролся, сердце сорвал… Ну да что об этом сейчас толковать. Расскажи, как живешь? Интересное что-нибудь расскажи!

— Интересное… — Миша вдруг заулыбался вспомнив. — А как же, есть, товарищ капитан! Еще к вам шел, думал, обязательно расскажу. Я тут с Кубиковым знакомство свел. С Игорем Александровичем. С экспертом.

— Да ну? — Захаров оживился, приподнялся в подушках и взял со столика пустую трубку.

— Ездил к нему материалы оформлять, ну, он обедать меня оставил. В воскресенье на глиссере катались. Да, вот видите, какой у меня в отделе авторитет. Для всех горячка, а я с Кубиковым… — обиженно вздохнул Миша.

— Ну ладно, я кое-что объясню, — усмехнулся Захаров, посасывая пустую трубку — Использовать тебя в деле Горелла больше нельзя. Ты сам виноват, ты ему показался.

— Когда? — побелел Миша, мгновенно забыв о Кубикове.

— Давно. Еще в самый первый раз, когда ты Окунева поддерживал наблюдением… Горелл сзади шел на другой машине. На той, что светофор за вами проскочила, помнишь?

— Дурак я, товарищ капитан… Ой, шляпа!

— Так об этом и речь! Погоди, я объясню, с какой стороны шляпа. У Никитских ворот он приказал шоферу обогнать вас, специально для того, чтоб на тебя посмотреть. А ты сидел открыто, будто на именины едешь… Ну вот теперь и суди, как тебя использовать, если с самого начала расшифровался? На кого тебе обижаться? Молчишь? Ну вот, то-то и оно. А ты рапорт собрался подавать.

— Дурак я! — с горечью повторил Миша.

— Дураков у нас не держат. Незрелый ты еще, Михаил! И уж очень носишься со своей персоной. Небось, тогда на заданье выскочил, любовался собой! Мол, вот он, молодой талантливый контрразведчик Михаил Соловьев, бесстрашно преследует врага… Ты, «Малыш», проще! Больше думай о людях, для которых работаешь! Ну, так что ж Кубиков?

— Ничего особенного, товарищ капитан! — вяло ответил Михаил, оглушенный тем, что узнал от капитана. Но сейчас же другая мысль вытеснила огорченье. Он с новым, тяжелым чувством вгляделся в лицо капитана.

— А как же вы теперь будете, товарищ капитан, если не вернетесь в отдел? — несмело, с сочувствием спросил он.

— Обыкновенно! — снова отвернулся Захаров. — Опять пойду в школу! Я историю преподавал. Вот немного окрепну, поступлю на курсы повышения квалификации учителей. Класс дадут, Мишук! Тридцать пять ребячьих душ — это, знаешь, богатое хозяйство!.. Я сейчас…

Голос Захарова утих, точно погас… Он снова задремал. Миша подождал, но дремота у Захарова перешла в глубокий, тихий сон. Тогда Миша написал капитану записку, в которой прощался с ним и говорил все то, что говорится тяжело больным, и на цыпочках, неслышно, ушел.

Кира решила поговорить с матерью решительно и начистоту. Это было одно из тех тяжелых, бесформенных объяснений, в которых люди плохо понимают, чего они хотят друг от друга, и изливают раздраженье, скопившееся за много лет.

Часам к трем ночи объяснение достигло предела напряжения.

Аделина Савельевна стояла посреди комнаты, и ее огромные черные зрачки глядели слепо, не видя окружающего.

Кира сидела за столом, подперев голову руками, и громко, по-детски, плакала.

— Чего ты от меня хочешь? — с угрозой сказала Аделина Савельевна.

— Я хочу чтобы мы были порядочными! — сказала с отчаянием Кира. — Понимаешь? Чтобы ты хоть что-нибудь любила, хоть чему-то радовалась! Жить, как все, спать спокойно! Я ненавижу твоего Мещерского, потому что он до сих пор мешает нам жить. Не отвечай ему на письма. Пусть не приходят больше от него, не жди от них ничего…

— Хорошо! — вдруг покорно согласилась Аделина Савельевна и присела за стол рядом с Кирой. — Я согласна. Только давай сейчас ляжем спать!

Она говорила удивительно спокойно и доброжелательно. Кира слишком устала, чтобы вдуматься в искренность Аделины Савельевны. Они помирились и легли спать.