Иван Дорба - Свой среди чужих. В омуте истины Страница 40

Зюзь-Яковенко вдруг улыбнулся, сверкнули белые зубы, морщинистое лицо с ямочкой на подбородке преобразилось, напряженный взгляд стал ласковым, добрым.

В ответ на его улыбку улыбнулся и я, подумал: «Хочешь узнать человека — гляди на его улыбку. По ней можно судить, умен ли он или глуп, добр или зол, хитер или прост. Она вы­ражает любовь и ненависть, симпатию или презрение, радость или боль, приказ или просьбу... и многое другое».

До самой Москвы-Товарной мы вели задушевную беседу с этим хорошим высокопорядочным генералом. Кто знает, какова его доля? Какая участь его ждала? Впрочем, и меня тоже...

Ночью меня с несколькими арестованными повезли в «во­ронке». Когда я заговорил, на меня цыкнули. Я вспылил, обо­звав их послушной тюремной скотиной, и отвернулся. Только у одного я прочел в глазах одобрение.

Ехали мы мучительно долго, без конца останавливаясь. Дверь отворилась, и послышалась команда: «Выходи по одному! Руки назад!»

В сопровождении двух конвоиров я прошел по двору и уже не помню как поднялся на 6-й этаж, где нас встретил начальник караульной смены—высокий, красивый старшина в новенькой хорошо прилаженной форме. Оглядев меня с ног до головы, словно оценивая, он жестом указал, куда идти. Там меня жда­ли два сержанта. Приказав раздеться догола, оглядели со всех сторон, велели открыть рот, наклониться и раздвинуть ягодицы, поднять руки — не прячу ли я что под мышками. Мне было как- то стыдно за них, верней, за ту работу, которую им приходится выполнять, и пока они ощупывали мою одежду, рассказал им о том, как перед войной 14-го года был обнаружен и захвачен крупный немецкий шпион. «Неподалеку от Брест-Литовска жандармы заметили слепого нищего с собакой-поводырем, на­правлявшегося к границе. Он показался им подозрительным. Жандармы остановили его, обыскали, но ничего не нашли и уже было отпустили, но в последний момент один из них обратил внимание на собаку-поводыря на длинном поводке. Она нерв­ничала, танцевала на месте и присаживалась на задние ноги, а хозяин дергал ее за поводок. В заднем проходе бедного пса была обнаружена металлическая капсула с важными сведениями». Выпалил я эту историю единым духом. И если поначалу они сделали мне знак помолчать, то в конце заулыбались.

Потом, взяв пояс, сняв с ботинок шнурки, отвели в баню, выдали чистое белье и, наконец, препроводили в одиночку. Шестой этаж был разделен на два. На верхнем были в основном маленькие камеры, на одного-двух заключенных. Моя—четыре шага в ширину и около семи в длину. Стояла железная кровать с матрацем, стол, табуретка, в углу параша. С одной сторо­ны — дверь с глазком и кормушкой, с другой — зарешеченное окно с козырьком. В потолке — яркая лампа, одна стена голая, у другой за крепкой железной сеткой — калорифер парового отопления.

Режим «внутренней» таков: в шесть подъем, уборка каме­ры, «оправка» — в сопровождении вертухая, взяв парашу, по­лотенце, мыло, побывать в туалете, — около восьми получить свою «пайку хлеба», чай. Перед обедом — прогулка — около 20 минут. Обед — баланда, каша; ужин — та же баланда; в 10 (22) часов — спать.

Ложиться следует так, чтобы руки были поверх одеяла, — видимо, были случаи, когда заключенные все же находили способ разрезать на руке вены. Лампа светит прямо в глаза, каждые несколько минут щелкает глазок, и если ты случайно повернулся на живот или накрылся не так — звонкий стук ключом в металлическую дверь будит. Не располагают ко сну и громкие шаги караульного, и вызов соседа на допрос или, вдруг, громкий истошный крик. Один раз кто-то кричал: «Палачи!», другой раз: «Товарищи! Здесь коммунистов бьют!»... Можно только себе представить, как, когда у тебя нервы до предела взвинчены, мучительно проходит ночь. Поэтому днем, сидя на табуретке, я порой ухитрялся заснуть, несмотря на щелканье глазка — более редкое...

Мучительно медленно тянулось время. Никто не вызывал меня на допрос. Я не знал, что это обычный прием для Лубян­ки — воздействовать на психику.

И вдруг среди ночи громко щелкнул замок, вошли кара­ульные, подняли с постели, спросили фамилию и приказали одеться. На Лубянке заключенный не знает, ведут ли его на допрос, переводят ли в другую камеру, везут ли в другую тюрь­му или... Позже, в общей камере, мне рассказали тюремный анекдот. Плохо говорящего по-русски китайца вошедший в камеру вертухай спрашивает: «Фамилия?» — «Джан-Линь-Пю- Шпиюна!» — отвечает китаец. Следователь без конца твердил ему: «Ты шпион!» и тот, не понимая этого слова, решил, что так приказано себя называть.

Я одеваюсь и в сопровождении вертухая спускаюсь к выходу, а потом по лестнице, пролеты которой затянуты железной сет­кой. Борис Савинков покончил жизнь самоубийством, прыгнув именно в этот пролет!

Спустившись вниз, мы зашагали по длинному переходу с ни­шами в основное здание, потом по коридорам, поднимались по лифту. Я впереди, «руки назад», за мной вертухай. Если вдруг в начале перехода появлялся идущий нам навстречу заключенный в сопровождении вертухая, меня или его резко поворачивали носом к стене.

Вот наконец кабинет следователя, невысокого капитана с усталыми, припухшими тазами и вялым голосом—дело было в том, что Сталин по ночам не спал, и ему могло прийти в го­лову позвонить Лаврентию Берии, Молотову или Кагановичу. Если не спал Берия, не могли это себе позволить и начальники управлений, не говоря уж о прочих кагебистах. К тому же и допрос разбуженного заключенного среди ночи дает больший результат.

После подробнейших данных о себе, о родителях, бабушках и дедушках следователь предложил рассказать о враждебной де­ятельности, которую я вел за границей и в Советском Союзе.

Я принялся было рассказывать о своей последней поездке в Париж. О встрече с Гуго Блайхером, Лили Каре, Павлом Ива­новичем... Он, сразу перебив меня, повторил вопрос:

—   Гражданин Чеботаев! Расскажите о своей вражеской деятельности, которую вы вели против нашего государства! Вопрос ясен?

—   Никакой, по сути дела, антисоветской работы против СССР я не проводил. В НТСНП я занимался тем, что собирал материалы о видных деятелях эмиграции.

—  Не только эмиграции. Архив с Балканской находится у нас, так что говорите лучше правду!

Допрос продолжался до утра. Кое в чем я признался, кое-что отрицал. На другую ночь все повторилось. Началось сначала и на третью, и на четвертую ночь.

Днем мне не давали уснуть участившиеся пощелкивания глазка и громкий стук ключом в дверь, а ночь проходила в каби­нете следователя, где, сидя на стуле, напрягая память и теряясь в догадках, как ответить на уже в который раз заданный вопрос, чтобы не нарушить логики. Победу, разумеется, одержал опыт­ный капитан госбезопасности. Где-то что-то не совпадало.

Совершенно обалделый от желания спать, я принялся вы­искивать свои преступления. И рассказал о том, как вызвал меня начальник русского отдела полиции в Белграде Николай Губарев и предложил поехать в Сплит с тем, чтобы сообщать о проплывающих советских судах, которые везут «добровольцев», снаряжение и провиант сражающейся с Франко Красной Испа­нии. Сам я не поехал, но послал члена НТСНП Бржестовского... Это подействовало. «Чеботаев раскололся!»

День я спокойно дремал на своей табуретке, а всю ночь проспал как убитый. После прогулки пришел библиотекарь и спросил, какие книги для чтения мне принести. В тот же вечер меня повели «на допрос» к начальнику 2-го управления пол­ковнику Литкенсу.

Все производило впечатление, начиная с роскошного каби­нета, обстановки, самого полковника — красивого, статного, любезного, чуть насмешливого и умного. Он встретил меня на удивление любезно, величал Владимиром Дмитриевичем, угостил настоящим чаем, накормил бутербродами, сунул пачку «Казбека» и после получасовой «задушевной» беседы предло­жил написать чистосердечно все о своей «контрреволюционной деятельности» в качестве начальника контрразведки в НТСНП в Югославии, Франции, Германии и Советском Союзе. Честно, без экивоков, поскольку проверить все в данный момент не предоставляет труда.

—   Вы, — говорил Литкенс, — ряд лет были членом, и не рядовым, в антисоветской организации, занимающейся терро­ром, шпионажем, распространением клеветнических листовок. Когда вся страна и многие белоэмигранты встали на защиту своей Родины, ваш НТС сотрудничал с фашистами и готовил из военнопленных предателей родины, убийц, диверсантов, шпионов. Состряпал целую идеологическую программу из­меннику, бывшему генералу Власову и его своре. Вы, Владимир Дмитриевич, пришли к нам непрошеным с тайной целью пропо­ведовать свой «солидаризм», как это делали тысячи энтеэсовцев с их сателлитами на оккупированной немцами территории. Разве не так?