Владимир Михановский - Тени Королевской впадины Страница 48

— Гони! — крикнул шоферу, просовывая голову в приспущенное стекло кабины.

Шофер прибавил газ.

Двое одураченных шпиков остались на дороге. Они что-то закричали — из-за грохота слов нельзя было разобрать. Гульельмо рассмеялся.

Рефрижератор мчался и дребезжал так, что казалось, вот-вот развалится. Слева проплыли фавелы.

— Оторвался от «хвоста»! — прокричал Гульельмо шоферу, сунув голову в приоткрытое стекло кабины.

Тот вместо ответа подмигнул.

Гульельмо спросил:

— В Санта-Риту, друг?

— Да. А тебя куда подбросить?

— Нам по пути. Мне как раз туда и надо, — ответил Гульельмо и закашлялся.

Когда показались дома столичной окраины, Гульельмо попросил остановить машину.

— Дальше пойду пешком, — сказал он и спрыгнул с подножки. — Спасибо, друг.

Шофер отсалютовал и тронул машину.

Собственно говоря, никакого определенного плана у Гульельмо не было. Он знал только, что в этом огромном городе на какой-то из улиц — Росита. А почему — на одной из улиц? А может, она в каком-нибудь здании? В магазин зашла? В кафе?

Гульельмо решил три-четыре часа посвятить поискам Роситы — практически безнадежным, он понимал это, — а затем вернуться в фавелы и заняться ротатором.

С чего начать поиски? Просто бродить по улицам, надеясь на счастливый случай? Или придерживаться какого-либо определенного плана? Ну, хорошо, допустим, он встретит Роситу. Но что он скажет ей? Зачем он, собственно, ищет ее? Росита может послать его к черту — и будет права.

И все-таки он найдет ее! Просто чтобы увидеть, услышать ее голос.

С каждым часом надежды Гульельмо таяли. Если в городе сотни тысяч людей, как встретить среди них одного-единственного, который тебе нужен?

Для этого необходимо чудо.

Гульельмо верил в чудеса. Именно поэтому он продолжал упорно вышагивать, глазея по сторонам. Он проходил улицу за улицей, заглядывал в широкие стекла магазинов, парикмахерских, кафе; Роситы нигде не было. Он уже начал ругать себя за глупую затею.

Наступил вечер. Гульельмо отчаянно устал и проголодался. Давно пора было возвращаться в фавелы. Он двинулся к автобусной станции.

До фавел он добрался глубокой ночью, совершенно измученный. Товарищи его ни о чем не расспрашивали, а сам Гульельмо отмалчивался. Ротатор наладили только к рассвету, зато теперь он работал бесперебойно.

Утром Гульельмо вручил Орландо свежеотпечатанную листовку и рассказал, что вчера обнаружил за собой «хвост». О своей внезапной поездке в Санта-Риту он умолчал.

Рамиро, пристроившись у окна, внимательно читал текст, над которым ему пришлось изрядно помучиться.

— А вам не кажется, что мы сами гасим революционный порыв масс? — спросил Гульельмо. — После исчезновения Гарсиа Оливия наэлектризована…

— Вот мы и должны собрать это электричество воедино, — возразил Орландо. — Если рабочие начнут выступать несогласованно, нас разобьют поодиночке.

Получив очередные задания, члены комитета разошлись. Гульельмо и Либеро вышли на улицу вместе.

— Ты домой? — спросил Гульельмо не без задней мысли: идти одному к Росите он считал неудобным.

— Нет. Заскочу в порт.

— Будь осторожен.

— Ничего, — махнул рукой Орландо. — Там кругом свои. Если что, докеры в обиду не дадут…

— Росита дома?

— Опять убежала ни свет ни заря, благо табачная фабрика закрыта. А ты куда сейчас?

Гульельмо похлопал себя по карману, в котором лежала пачка листовок для распространения.

— Отдохни сначала часок-другой, — сказал Орландо. — На тебе лица нет. И кашляешь ты сегодня больше, чем обычно.

— Пустяки, — беспечно отмахнулся Гульельмо.

— Ох, молодость, молодость, — вздохнул Либеро.

Гульельмо рассудил, что улицы Санта-Риты подходят для распространения листовок ничуть не хуже, чем любой другой пункт страны. А главное — есть надежда повстречать там Роситу. Теперь в столицу его тянуло словно магнитом.

Гульельмо не спеша шел по улице, ведущей к центру. Со стен и афишных тумб на него глядели предвыборные плакаты — агитационная кампания с каждым днем набирала силу. Каждая партия ратовала за своего кандидата, каждая обещала своим избирателям полное благополучие, а стране — избавление от экономических неурядиц.

Оглянувшись, Гульельмо нырнул в подъезд большого дома. Прокламации он решил подсовывать под двери. Пусть их первой увидит прислуга, которая убирает квартиру, — так даже лучше.

Распространив всю пачку прокламаций и устав бродить по вечерним улицам Санта-Риты, решил перекусить в знакомом ресторанчике. Нет, он не искал уже Роситу, убедившись в бессмысленности подобной затеи.

Под потолком шумели вентиляторы, напоминая шум моря. Что-то мелодично играл оркестр.

Гульельмо сидел за столиком, погруженный в невеселые думы. Пища показалась пресной, словно трава. Хотелось поскорее расплатиться и уйти — здесь, даже под высокими потолками, в табачном дыму тяжело было дышать, и он с усилием сдерживал приступы кашля. «Сегодня пойду к ней, — думал Гульельмо, подперев лоб рукой в ожидании официанта. — Если Роситы не окажется дома, сяду у порога и буду ждать хоть целую вечность». На эстраду вышла певица и запела танго, которое любил Гульельмо:

Синий огонь в небесах,

Синий огонь

У любимой в очах…

Он поднял голову, взглянул на танцующих, и не поверил глазам: Росита танцевала с Миллером. Да, это был Миллер — Гульельмо узнал бы его из тысячи. Он запомнил это лицо по фотографии в газете.

Гульельмо поднялся и пошел к танцующим. Официант, плывущий навстречу с полным подносом, посмотрел на него и сделал поспешный шаг в сторону.

Расталкивая танцующих, он подошел к Миллеру.

— Гульельмо, — тихо произнесла Росита, опустив руки, — я все объясню тебе…

У него перехватило дыхание. Он хотел ей крикнуть, что самое гнусное на свете — это измена, что вдвойне омерзительна измена тому, кого любишь, товарищам по борьбе!.. Сдерживая изо всех сил кашель, разрывавший легкие, Гульельмо размахнулся и ударил Роситу по щеке.

К ним уже бежали со всех сторон официанты, метрдотель, побледневший как мел хозяин ресторана…

Миллер схватил Гульельмо за руку. Он мог бы убить его одним ударом кулака, но сразу узнал в нем того самого Новака, которого велел охранять Четопиндо.

Гульельмо свободной рукой двинул Миллеру в переносицу. Кровь хлынула из носа, запачкав белоснежную сорочку.

Сквозь плотную толпу ресторанной публики с трудом пробился наряд полиции.

— Что здесь происходит? — спросил сержант, беря перед Миллером под козырек.

— Вот этот пьянчуга приставал к даме этого сеньора, безобразничал, затеял драку, — зачастил хозяин ресторана, показывая попеременно на Гульельмо, которого держали за руки два дюжих официанта, Карло и Роситу.

— Это я… я во всем виновата, — срывающимся голосом произнесла Росита.

— Я ценю ваше благородство, мадам, — сурово сказал ей сержант, — но в данном случае оно неуместно. Взять его! — обратился он к двум полицейским, кивнув на Гульельмо.

— Оставьте его, сержант, — неожиданно шагнул вперед Миллер. — Я сам с ним разберусь.

Сержант посмотрел на нарушителя:

— Как тебя зовут?

— Гульельмо Новак.

— Почему ты ударил даму?

— Вы же видите, он просто выпил лишнего, но мне не сделал ничего плохого, — сказала Росита.

— Пойдем, Новак, — произнес Миллер и попытался взять Гульельмо за плечо.

Сержант отвел руку Миллера. Тот пожал плечами и вытащил носовой платок, с помощью которого попытался остановить кровь, — она продолжала сочиться из носа.

— Забавно получается, — процедил сержант. — Значит, этот парень и вам тоже ничего плохого не сделал? — И, не слушая возражений, патруль удалился, уводя с собой арестованного Новака.

Миллер был взбешен и растерян.

Гульельмо Новак, которого он должен был опекать, вдруг оказался арестованным полицией, причем в его присутствии. Скверно! Новак теперь не сможет заниматься в Королевской впадине «отчаянно революционной» агитацией, чего больше всего хотел в настоящее время генерал Четопиндо. Накануне всеобщих парламентских и президентских выборов ему крайне необходима была любая зацепка, которая дала бы возможность ввести в силу закон о чрезвычайном положении.

Особенно злило, что он, сам того не желая, оказался косвенной причиной ареста Гульельмо Новака.

Выбитый из колеи происшествием в ресторане, Миллер поначалу совсем выпустил из виду, что между Комитетом общественного спокойствия и полицией существует вражда, — ему и сам Четопиндо не раз говорил об этом. Эта вражда тлела постоянно, несмотря на то что министр внутренних дел побаивался генерала Четопиндо и время от времени по его просьбе выделял ему отряды полицейских.

Генерал как-то спросил Миллера:

— Ты любишь Дюма?

— Любил в детстве, — ответил тот, сбитый с толку. — А что?