Курт Сиодмак - Искатель. 1995. Выпуск №2 Страница 5

Я сунул газеты в ящик письменного стола и повернулся к мозгу Донована.

Компрессор исправно подавал кровяную сыворотку в главную артерию, на стенках колбы отражались зажженные лампы ультрафиолетового света.

Я подкатил столик с энцефалографом к стеклянному сосуду и подсоединил пять электронных датчиков к коре мозга. Один в области правого уха, два — над висками, два — в глазных впадинах.

Головной мозг любого живого существа окружен электронным полем, которое создают его клетки. Резонируя друг с другом, электромагнитные колебания каждой отдельной клетки достигают амплитуды, уловимой с помощью самой обычной измерительной аппаратуры.

Я щелкнул тумблером. Заработал небольшой электромотор, из горизонтальной щели со скоростью один дюйм в секунду поползла полоска белой бумаги. Графитовый стержень чертил на ней тонкую прямую линию. Подкручивая колесико потенциометра, я стал постепенно увеличивать амплитуду электромагнитых колебаний — до тех пор, пока они не привели в движение графитовый стержень.

Линия на бумаге начала искривляться. Изломы следовали друг за другом, повторяясь через равные промежутки времени; мозг находился в состоянии покоя. Частота и амплитуда зигзагов, которые вычерчивал стержень, была такой же, как у спящего человека.

Я подсоединил один датчик к затылочной части мозга. Серии изломов остались прежними — по десять колебаний в секунду. Длина волны также не изменилась.

Я прикоснулся к стеклянной колбе — и альфа-волны тотчас исчезли. Мозг каким-то образом узнал о моем присутствии!

На бумаге появились дельта-волны: явный признак эмоциональной встревоженности.

Последняя, впрочем, наблюдалась недолго. Обессилевший после недавней операции, мозг снова впал в апатию.

Характер ломаных линий энцефалограммы свидетельствовал о том, что он заснул — глубоким, спокойным сном.

Я несколько часов смотрел за графитовым стержнем, скользившим по узкой полосе белой бумаги. Я знал, что мои усилия не пропали даром.

Донован умер, но его мозг продолжал жить.

19 сентября.

Из госпиталя звонили уже три раза: спрашивали меня, просили приехать в Финикс и ответить на кое-какие вопросы, касавшиеся смерти Донована.

Все три раза Дженис говорила, что я очень занят, но при первой же возможности постараюсь выбраться из Вашингтона.

Шратт тоже звонил. Дженис беседовала с ним довольно долго, забрав телефон в свою комнату. Обычно она занимает линию не больше двух-трех минут, поэтому я заключил, что ситуация в Финиксе становится напряженной.

Когда из госпиталя позвонили в четвертый раз, я решил появиться там, прежде чем возникнут подозрения.

Дженис захотела поехать со мной. В машине она сидела молча, в напряженной позе. Я без всякого удовольствия чувствовал, что она исподволь наблюдает за мной.

Дорогой мне пришлось подумать о необходимости внести ясность в наши отношения. У меня уже не оставалось сомнений в том, что ее притязания на семейную жизнь будут мешать моей работе. Я должен был восстановить гармонию в своем доме.

Когда мы приехали в город, Дженис изъявила желание подождать меня в машине. Я не стал спрашивать ее, почему она вдруг переменила свое первоначальное решение — да и зачем вообще задалась целью сопровождать меня в этой поездке. Я просто хлопнул дверцей и быстрым шагом пошел в госпиталь.

Перед самым входом стоял худощавый молодой человек в видавшем виды пиджаке и замусоленных брюках. Он навел на меня объектив фотоаппарата — сверкнула вспышка. Мне не понравилась лихорадочная поспешность, с которой действовал этот фотограф.

Медсестра, дежурившая в регистратуре, направила меня прямиком к доктору Хиггинсу, заведующему хирургическим отделением.

В приемной перед кабинетом Хиггинса сидел Шратт — неряшливо одетый, бледный и молчаливый. Я кивнул ему, но он отвел глаза в сторону, будто и не узнал меня. Я уже хотел заговорить с ним, как вдруг Хиггинс открыл дверь и позвал меня к себе.

С ним был Вебстер, представитель авиакомпании. Он, видимо, решил обойтись без формальностей.

— Доктор Кори, — сразу сказал он, — Шратт говорит, что вы возглавляли спасательную группу, отправившуюся на горную станцию.

— Да, мне пришлось проявить инициативу, — ответил я. Если бы Шратт повел в горы добровольцев из Конапаха, он прибыл бы к месту катастрофы значительно позже.

— Насколько мне известно, до сих пор вы не состояли в числе практикующих врачей нашего округа, — язвительно заметил Хиггинс.

Его колкость не застала меня врасплох.

— Я врач, мистер Хиггинс, — твердо произнес я, — и, как всякий врач, в экстренных случаях обязан применять свои знания на пользу людям.

Я повернулся к Вебстеру. Тот рассеянно кивнул — как будто думал, что я попрошу его подтвердить справедливость своих слов.

Вебстер был не в духе. Смерть Донована не относилась к числу тех заурядных инцидентов, от которых он обычно отделывался простой отпиской в регистрационной книге госпиталя. Он знал, что в самое ближайшее время все американские газеты разразятся пространными комментариями этого события. Разумеется, каждая из них посчитает своим долгом подробно проанализировать действия, предпринятые Вебстером в ночь катастрофы.

Донована не удалось бы спасти даже в том случае, если бы все лучшие специалисты клиники Майо ожидали его на месте аварии, — казалось, Хиггинс это понимал. Однако не он, а Вебстер нес прямую ответственность за то, что жизнь одного из самых богатых людей Америки оказалась во власти какого-то спившегося провинциального врача и никому не известного затворника с медицинским дипломом.

Вебстер всей душой желал, чтобы дело о гибели Донована было как можно скорее закрыто, — это обстоятельство играло мне на руку. Однако Хиггинс был настроен куда более воинственно. Он открыл дверь и позвал Шратта.

Шратт едва держался на ногах. С виду его никто не принял бы за штатного врача спасательной службы аэропорта. Вебстер бросил на него хмурый взгляд, а Хиггинс вообще отвернулся — казалось, внешность этого опустившегося врача вызывала у него отвращение.

Хиггинс отрывисто произнес:

— Пожалуйста, следуйте за мной.

Пропустив его вперед, Вебстер пошел вторым, я — третьим. Шратт поплелся позади всех.

Шратт всегда отличался непредсказуемостью. Я боялся, что он потеряет остатки самообладания и выложит всю правду о случившемся в ту ночь. До сих пор он пытался заглушить голос совести алкоголем, но, как и большинство пьяниц, в результате еще больше страдал муками раскаяния.

Немного замедлив шаг, я поравнялся с ним. Он пошатывался, но я не решился поддерживать его — боялся, что он вообразит, будто я хочу заставить его выпрямиться. Любой мой жест мог вызвать самую неожиданную реакцию.

Хиггинс привел нас в морг. У дверей Шратт сделал усилие над собой и приосанился, подняв голову и расправив плечи.

В небольшом облицованном кафелем помещении лежало всего одно покрытое простыней тело. Я узнал труп Донована — в том месте, где у человека должны быть ноги, под складками белой материи угадывалась ровная поверхность стола.

Хиггинс отдернул простыню, и нам открылось почерневшее лицо Донована. У меня по спине пробежал холодок. Повязка на его голове была перебинтована: следы крови сместились, превратились в несколько одинаковых бурых пятен, проступавших сквозь верхний слой марли.

Шратт тоже заметил, что бинты наложены по-другому. Он отступил на шаг, но выражение его лица не изменилось. Вот так и всегда. Удары судьбы он принимает как фатальную неизбежность.

Хиггинс встал между мной и столом.

— В заключении о смерти доктор Шратт написал, что мистер Донован умер после ампутации обеих ног. Скажите, доктор Кори, эти конечности — вы, случаем, не захватили их с собой?

— Если вы считаете, что в операции не было необходимости, то советую вам внимательно осмотреть обрубки, — холодно сказал я. — Они остались на станции. Поезжайте в горы и откопайте их, пока не поздно.

В разговор тотчас вмешался Вебстер. Он меньше всех был заинтересован в проведении медицинского расследования.

— Если Донован умер, не приходя в сознание, то переосвидетельстование его смерти ничего не даст. — Он пошел к двери. — Думаю, дальнейшее обсуждение этого дела не имеет смысла. Донована мы к жизни все равно не вернем — только поднимем ненужную шумиху.

Он почти не скрывал желания поскорей закрыть дело, но Хиггинс явно не собирался идти у него на поводу.

— В заключении ничего не говорится о ране головы, — упрямо продолжал Хиггинс.

— При желании вы могли бы заметить, что ребра у него тоже сломаны, — спокойно ответил я. — Хотите, чтобы и это было занесено в протокол? Или желаете обвинить меня в некомпетентности? В таком случае ваши претензии не имеют никаких оснований. Я сделал все, что мог.