Иван Дорба - Свой среди чужих. В омуте истины Страница 50

Ауэзову не дал кончить влетевший директор Издательства, который, едва переведя дух, выдавил: «Александра Петровна, вас вызывает Молотов!» Поднявшись к директору, я взяла трубку и назвалась. И тут же услышала голос Вячеслава Ми­хайловича: «Александра Петровна! У вас работает редактором Сергей Иванович Кавтарадзе. Я хочу его взять к себе!» — «То есть как взять?» — не поняла я сразу. «Беру покуда своим за­местителем!» — «Когда его к вам прислать?» — «Пусть сейчас и приезжает!..»

Так «ныне расстрелянный враг народа С.И. Кавтарадзе» преподнес Издательству еще один сюрприз!

2

«Альмаро» набирался сил. Спустя два-три месяца Алек­сандра Петровна стала выводить меня в свет. И я не посрамил ее. Первый же визит к Игнатьевым увенчался успехом — я покорил их моим французским, поведением за столом, и т.д. и т.н. Впоследствии мы стали друзьями. Круг знакомых ширился исподволь, вначале редакторы. Надо сказать, что в ту пору это были люди высокой квалификации, такие как, скажем, Георгий Аркадьевич Шенгели, возглавлявший в двадцатые годы поэтов Москвы и снятый с поста пред­седателя за критику Маяковского, или нашумевший потом своим романом за границей Вениамин, ставший Валерием, Тарсис — личный осведомитель Берии... Юдкевич, Кульма- нова, Цинговатова...

1948 год — начало моей литературной деятельности (а зна­чит, и московская прописка — все должно было сделано так, чтобы комар и носа не подточил!), слабенькие рецензии на поступавшие в редакцию рукописи, разумеется, внутренние, сделанные при подсказке Александры Петровны...

Невольно приходят на ум мемуары жены известного писа­теля Берды Мурадовича Кербабаева. Волею судьбы она бежала из стамбульского гарема свергнутого султана Абдул-Гамида. Интереснейший, но далекий от художественного воплощения, документ, так никогда и не увидевший свет.

Потом первый художественный перевод прозы Леси Украин­ки, встречи с редакторами ее собрания сочинений—Максимом Рыльским, Николаем Ушаковым и Николаем Брауном. Поездка в Киев и знакомства с интереснейшими культурными и талант­ливыми людьми Украины — Павлом Тычиной, Александром Белецким, Вандой Василевской, Александром Корнейчуком, Натаном Рыбаком, Миколой Бажаном, Семеном Скляренко... Каждая с ними встреча, каждый их рассказ, смешной, груст­ный, а порой и трагичный, оставлял глубокий след и годами сохранялся в памяти.

Недавно приехавший из Югославии Максим Рыльский с восторгом делился своими впечатлениями о чудесном городе- сказке Дубровнике, о волшебных островах Рабе, Хваре и самом из них зеленом—Корчуле, где стоит дворец императора Франца Иосифа, а от него спускается в море широкая мраморная лест­ница... С увлечением рассказывал о своих встречах с Броз Тито и Ранковичем, о беседах с писателями Иво Андричем, Миро­славом Крлежей, Михаилом Лаличем. И тогда же подарил мне книгу известного сербского прозаика Стефана Сремаца «Поп Чира и поп Спира».

Спустя десять лет мой первый, самый трудный, перевод, широко отмеченный в нашей и югославской прессе, был Сремац. Уж очень он напоминал мне любимого с детства Гоголя, «Хутора» которого по вечерам читал в родной Бандуровке по­койный ныне отец.

Украина, цветущий зеленый поселок Ирпень, интересные люди, их доброта, сердечность отвлекали от гнетущих мыс­лей. По утрам, разбуженные кукареканьем горластого петуха, привязанного за ногу к дереву в тенистом саду, мы вставали, завтракали и садились за работу. В полдень Максим Тодеевич отправлялся на вокзал, находившийся примерно в километре от дачи, а верней, в «шинок», стоявший неподалеку, выпивал «цуцик» (четвертинку) и брал с собой второй, чтобы опустошить его во время обеда. После чего становился разговорчивым, ве­селым, остроумным и тут же сочинял стихи. К примеру:

Чем жизнь неверней и неровней,

Чем тяжелее день за днем,

Тем Александре мы Петровне

Нежнее сердце отдаем.

Друзей признанием богата,

Но не спесясь никоща.

Она — не луч Гослитиздата,

А всенародная звезда!

Я не понимал, почему он так пил. Причину объяснила мне Аля уже в Москве.

— Кагановичу хочется отдать пальму первенства в УССР своему одноплеменнику, неплохому, я бы сказала, талантливому, поэту Первомайскому. Поэтому Лазарь Моисеевич не нашел ничего лучшего, как упрекнуть Максима в буржуазном нацио­нализме. Однако полагаю, что этот старый трюк не получится. И их пора уже миновала. Меня наверху упрекали, что в таком большом количестве привлекаю их и печатаю.

А какой Каганович понуждает «заливать горе» Фадееву или Шолохову? Знакомства ширились, давая пищу для размышле­ний. Это был цвет советской интеллигенции! Моя начитанность, знание нескольких языков, любовь к литературе, «мои универ­ситеты» и знание жизни помогали устанавливать контакты с разными людьми, а усидчивость и настойчивость, граничащая с упрямством, — стать переводчиком, а потом и писателем. На это ушли годы. А тем временем приходилось идти на сговор с совестью. На мое письмо Околовичу:

«Дорогой Жорж! Я очень рад, что произошло недоразуме­ние. Сейчас картина для меня ясна. Ты должен понимать, что моя острая восприимчивость к малейшему невниманию — не акт самолюбия "мальчика в коротких штанишках", нет, я вместе с тобой могу сказать, что в обстановке не менее трудной, чем у тебя, мне удалось стать на ноги, приобрести новых друзей и за­воевать их уважение к себе, и я вправе рассчитывать на то же со стороны старых друзей. Очень сожалею, что не могу встретить­ся с кем-либо из своей семьи, война и другие обстоятельства не дали нам этой возможности поддерживать друг друга, и всякая связь прервана... Я писал дяде В. о том, что живу лично хорошо, ни в чем не нуждаюсь, но у меня есть друзья, которым нужно помочь, кроме того, хочу приобрести пишущую машинку и все приспособления к ней, все способы распространения.

Твой Владимир».

Я получил такой ответ:

«18 марта 1958 г. № 2. Следующее мое письмо не про­являй. Пустой лист его служит копиркой для писания писем мне невидимо. Правила писания: напиши открытый текст чернилами или карандашом (не химическим). Положи его на стекло. Сверху чистый лист моего письма. Сверху еще чистый лист. На нем простым тупым карандашом печатными буквами поперек открытого текста пиши тайный текст. Пиши только с одной стороны бумаги. Не ерзай бумагой и не лапай пальцами. Нижнее письмо пошли. Верхний лист уничтожь, а мое письмо сохрани. Им можно написать сотню писем. Знаком невидимых чернил служит обращение в открытом тексте — "дорогой"... Другие обращения—тайнописи нет. Если моя бумага пропадет, то пошли открытку, в которой напиши, что у тебя разболелись ноги от ревматизма. Я вышлю тебе другую, на которой будет стоять, что у меня болят глаза от черчения. Если все понял в этом письме, то жду письма. Если не все, то напиши открытку и передай привет от Любы, и я повторю эту инструкцию. Слушай нашу радиостанцию "Свободная Россия" на волне 24—25 и 45—46 в часы 14,30; 15,15; 21,15; 22 по московскому времени: Мы НТС—солидаристы. — Сообщи, услышал ли? Дай оценку содержания и слышимости. Пиши мне не реже 1 раза в месяц. Не жди ответа на каждое письмо. Мне нелегко отправлять в СССР. Потом пошлю еще адреса. Пиши, помоги советом и дирижируй нами. Обнимаю и целую. Жорж.

Конец».

С одной стороны, совесть не позволяла подвести кого-либо, с другой — страх смерти. Выход был один: как-то тянуть, от­лынивать, в чем-то не соглашаться, чем-то их разозлить.

Кое-какие наши книги печатались по репарации в Лейпциге. Александра Петровна раза два в году туда ездила. Это в какой- то степени развязывало мне руки. В какой-то степени! В своих письмах я жаловался, что мы живем за «железным занавесом». Скудные сведения, которые удается уловить случайно, урывка­ми, поскольку «Би-Би-Си» и «Голос Америки», не говоря уж о «Свободной России», на немецком, французском или сербском языках, далеко не достаточны, чтобы критиковать мероприятия и политику советских властей, не говоря уж об идеологических установках. И, хотя советское общество переживает идеологи­ческий кризис, о чем говорят выступления в печати писателей и в ответ на это статья Жданова о литературе, музыке, театре, где признается, если вдуматься в ее суть, собственная духовная несостоятельность и призыв к совершенствованию духа.

Я критиковал позицию НТС, с его чисто буржуазным миро­воззрением. Утверждал, что плановое хозяйство совершенней частного капитала. Жаловался на то, что Союз скомпромети­ровал себя, сотрудничая с Третьим рейхом, а теперь «идет на поводу» у исконных врагов России — Англии и США. Что не имеет даже четкой инструкции о методах подпольной работы, ни убедительной литературы, ни возможности и средств для ее распространения.