Алексей Зубов - Вне игры Страница 51

— Нет, нет. Категорически возражаю. Нельзя. И обстоятельства требуют. И потом… Нам надо о многом переговорить. Я не могу больше… Я устал…

Он умоляюще посмотрел на Бутова и уже не сказал, а, задыхаясь, прохрипел:

— Я устал от страха! Сейчас вы все поймете, Виктор Павлович. Начнем вот с этого. — И он достал из кармана пиджака какую-то крохотную штучку.

— Вот ваш милифон. Тут запись моей сегодняшней беседы с иностранцем. Но прежде чем вы прослушаете ее, я должен сообщить вам нечто такое…

Рубин потер руками лицо, нервно встал из-за стола. Наконец он решился и тихим, но твердым голосом произнес:

— Помните, тогда, в машине, вы сказали: «Нам известно, что вы еще не выложили всей правды…» Это так. Даже после всего того, что я рассказал вам о Глебове. Беседа наша прервалась. Я не решился продолжить ее. А вы не настаивали. Теперь я понял почему: «Пусть Рубин примет все муки человека с нечистой совестью. Пусть… Придет время, и признается». Так, да? И камни остались на шее. Увы, сегодня не по доброй воле я сбрасываю их. Вы услышите записанные милифоном слова «Федора Федоровича»: «В свое время вы оказали мне честь, посетив мой магазин». Будь он проклят!

Перед Виктором Павловичем лежит на столе милифон, но полковник не спешит включать его. Пусть говорит сам Захар Романович.

…Виктор Павлович слушал Рубина молча и, только когда был упомянут Владик, спросил:

— Когда вы его видели в последний раз, в какой связи?

— В тот день, когда пришел к вам, в КГБ. Утром я отправился на работу и недалеко от дома, лицом к лицу, столкнулся с ним. Мне показалось, что он подстерегал меня. Он был очень встревожен.

Накануне вечером в аэропорту Владик встретил только что прилетевшего в Москву соседа Глебова по квартире, инженера Глухова — они были знакомы. Глухов сообщил об автомобильной катастрофе в Карпатах. Глебов погиб, а его спутница, москвичка — жива. Ходят слухи, что катастрофой, Глебовым, москвичкой интересовались органы милиции, КГБ. Ходят слухи о какой-то таинственной телеграмме, полученной москвичкой в канун катастрофы. На квартире у Глебова был обыск, забрали какие-то письма, книги, пленки…

Владик выпалил все это скороговоркой и тут же спросил Рубина:

— Как отдыхает Ирина, она, кажется, в тех же краях?

Рубин принял этот вопрос за чистую монету. Охая и ахая, доктор стал рассказывать, что сегодня в шесть утра звонила тетка и сообщила о катастрофе. Владик стал бурно выражать сочувствие, успокаивать, а потом торопливо потащил Рубина в тихий, безлюдный переулок и, боязливо оглянувшись по сторонам, пробурчал: «Захар Романович! Советую не афишировать ваши встречи. И со мной тоже. Кстати, вы не посылали Глебову письмо? Когда отправили? До востребования? А что писали, если не секрет?»

Рубин ответил: «Поблагодарил за книгу, сообщил, что вы мне звонили и обещанных Глебовым пластинок не передавали». Содержание письма явно расстроило Владика, хотя он старался держаться бодро — ему ведь известно, о каких пластинках шла речь: так условно назывались магнитофонные записи.

«Это все чепуха, Захар Романович! Туфта! Ничего предосудительного тут нет, но, как говорится, береженого бог бережет… Глебов, кажется, помогал вам в приобретении кое-каких картин и книг. Так вот запомните: ничего этого не было. С Глебовым вы встречались один-два раза. Мимолетное знакомство. Со мной тем более. Ясно-понятно?..» И Владик быстро скрылся.

— Я вернулся домой, — продолжал свой рассказ Рубин, — растерянный, насмерть перепуганный. Встреча с иностранцем, напомнившем о прошлом, и с Владиком, взбудоражившем настоящее, — все это сплелось в моем сознании. В голове был полный сумбур. А тут еще в памяти всплыл стамбульский базар. Согласитесь, было от чего и растеряться, перепугаться. В тот час страх окончательно и утвердил меня в решении поехать в КГБ, чтобы сообщить о Егенсе. Пока только о Егенсе. А дальше видно будет. Это была главная моя ошибка. Но в те минуты я ни над чем не задумывался — мне важно было сбросить с себя груз тайны сорок второго года. Он тяготил меня более двадцати пяти лет. Все остальное — так мерещилось мне — производное от сорок второго. Я позвонил на работу, сказал, что плохо чувствую себя, и направился к вам. О далеком прошлом вы знаете все. У вас нет оснований не верить. Осталось только получить заключение экспертизы.

— Мы его получили. — И ни один мускул не дрогнул на лице Бутова.

— И что же? — задыхаясь от волнения, спросил Рубин. — Почему вы молчите? Я ведь сна лишился, ожидая…

— Теперь можете спать… — Он хотел сказать — спокойно, но воздержался. — Экспертиза установила, что снаряжение не было в работе…

— Виктор Павлович! Мне трудно сейчас сказать нужные слова…

Взволнованную его речь прервал телефонный звонок. Рубин взял трубку.

— Нет, нет, я не сплю еще… У меня сейчас отличное настроение… Да, да, есть основания. Спасибо, родная, чувствую себя лучше. Недостает тебя. В доме пусто. А папины как дела? Моя помощь не требуется?

И вдруг снова помрачнел, насупился, и две глубокие морщины прорезали переносицу.

— Не расстраивайся. Это все сложно… До свиданья. Я терпеливо буду ждать.

Он положил телефонную трубку и тяжело зашагал по комнате.

— Сядьте, пожалуйста. Вам покой требуется, доктор. К тому же я не терплю, когда передо мной расхаживают. Скажите, пожалуйста, после того письма Ирины — это первый ее звонок?

— Нет, не первый. Она приходила сюда. Встретила на улице моего аспиранта и узнала от него, что я болен. У нас было бурное объяснение. Она призналась, что поступила тогда как взбалмошная девчонка, но это был взрыв давно накапливавшегося негодования. Детонатором явился отец. Она сказала мне много правдивых и обидных слов. Нервы не выдержали, и я расплакался. Потом я рассказал ей все… Все, кроме сорок второго года… Бог ты мой, как страшно, когда вдруг узнаешь, что человек, который жил рядом двадцать пять лет, вовсе не близок тебе!

— А вы не подумали о том, что Ирина, вероятно, испытывает сейчас точное такое же чувство? И возможно, в еще более острой форме.

— Но она теперь рядом с отцом, а вокруг меня пустота… И страх…

— Кстати, об отце. Она вам что-нибудь рассказывала о нем?

— Я о нем почти ничего не знаю. Строков с какой-то исступленностью твердит, что не хочет меня видеть. Того же требует и от Ирины… Странно, дико… Ирина объясняет все это его крайне болезненным состоянием и не хочет тревожить отца. Он не знает, что Ирина приходила ко мне. Но я надеюсь, что мы станем друзьями. Обычная послевоенная ситуация…

— Вы уверены в этом?

— В чем?

— В том, что ситуация обычная. И в том, что вы станете друзьями?

— Позвольте, нет же никаких оснований…

— А может, и имеются такие основания.

Бутов сказал это, как всегда, спокойно, не повышая голоса. И так же спокойно спросил:

— Вы смогли бы восстановить в памяти все детали допроса партизана в фашистском застенке?.. Я имею в виду допрос, который абвер в порядке проверки Рубина поручил ему вести.

Захар Романович привык к самым неожиданным вопросам Бутова, к его самым резким переходам от одной темы к другой. Но сейчас он потрясен.

— Не терзайте мою душу, Виктор Павлович! Я не могу больше… — Рубин запнулся, а потом твердым голосом сказал: — Хорошо, я постараюсь восстановить в памяти все, что было… Я имею в виду допрос…

И он со всеми подробностями рассказал, как, выполняя приказ офицера абвера, допрашивал партизана.

— …Это последний камень, который я сбрасываю со своей шеи. Я виноват перед вами. Не за прошлое. Это само собой. За настоящее, за то, что сразу не раскрылся. Полностью. Во всем. Вы можете судить, карать меня. Но поймите, я уже пытался вам объяснить… Страх!

Бутов почему-то вспомнил сейчас любимого Цвейга. Неожиданно для Рубина он подошел к тянувшейся почти вдоль всей стены книжной полке и, окинув ее беглым взглядом, достал томик Стефана Цвейга — он еще в прошлый раз заприметил его в рубинской библиотеке. Захар Романович с недоумением смотрит на Бутова, ничего не понимает, а Виктор Павлович продолжает листать книгу.

— Послушайте, Захар Романович, что написал о вас большой знаток всех сложностей человеческой психики… Послушайте. «Больше всего обвиняемый страдает от утаивания правды, от угрозы ее раскрытия… Малодушный страх перед решительным словом, на мой взгляд, постыднее всякого преступления». Великолепно сказано! Не так ли?

— Вы прочли мне строчки из Цвейга. Я подписываюсь под ними… Не оправдываю себя… Но мне кажется, что в какой-то мере я уже расплатился…

— Как вам сказать… Судьбе угодно было освободить вас, Захар Романович, от очень тяжкого, на мой взгляд, наказания. От встречи с человеком, чья кровь так или иначе, по причинам, быть может, от вас и не зависящим, осталась если не на ваших руках, то на вашей душе. Человек этот не пожелал вас видеть. А мы не настаивали… Пока не настаивали…