Алексей Ростовцев - Тайна проекта WH Страница 7

Однажды, вскоре после начала учений, ко мне явился командир второго взвода моей роты с сержантом – командиром отделения. Я в это время брился, стоя у зеркала. Герхард и Рудольф болтали за столом в ожидании завтрака, который должен был подать нам хозяйский слуга. Накануне мы отмечали производство Герхарда в старшие сержанты и засиделись допоздна. Рудольф остался ночевать у нас.

Офицер остановился за моей спиной, отдал честь и доложил, что один из его солдат минувшей ночью изнасиловал десятилетнюю девчонку.

– Повесить сукина сына! – распорядился я. – И как можно скорее! Мы не имеем права восстанавливать против нас гражданское население. Идите и исполняйте!

– Но сэр… – медлил офицер.

– Что еще? – спросил я недовольно.

– Этот солдат здешний. Его отец уважаемый человек – владелец бакалейной лавки, мельницы, игорного дома и ночного бара.

– Как?! Ведь в Легионе служат только иностранцы!

– Формально он иностранец. У него кубинский паспорт. До шестьдесят восьмого года он жил у матери на Кубе.

– Ну что ж. Тогда повесьте и отца вместе с ним, ибо негодяй рождается только от негодяя. Ступайте!

Офицер не двигался. Я выстрелил в него через плечо, глядя на его отражение в зеркале. Он грохнулся на пол за моей спиной.

– Ты понял, за что я убил его?

Мой вопрос относился к остолбеневшему от неожиданности командиру отделения. Сержант молчал.

– Я убил его за то, что он посмел усомниться в правильности моего приказа. Теперь этот приказ исполнишь ты.

– Слушаюсь, сэр, – пролепетал сержант и мгновенно исчез.

Рудольфа, никогда не видевшего, как убивают людей, мой поступок поразил. Он рассеянно простился с нами, вскочил в свой спортивный ракетовидный «Бьюик» с открытым верхом и умчался в Ла Палому. Мне этот человек был нужен, и я с сожалением подумал о том, что, очевидно, переборщил и отпугнул его. Однако на другой день Рудольф как ни в чем не бывало снова явился к нам. Через некоторое время он признался, что долго размышлял над тем, правильно я сделал или нет, ухлопав лейтенанта, и пришел к выводам, оправдывавшим мое поведение. Буххольц-старший, узнавший от сына о том, как я командирствую, заявил, что с этой сволочью нельзя иначе и что капитан Фогт по своей натуре есть истинный немец.

Между тем слухи о моей невероятной жестокости, граничащей с самодурством, многократно преувеличенные, расползлись по батальону. Солдаты и офицеры старались не попадаться мне на глаза, когда я прохаживался по расположению роты. Любая высказанная мною прихоть исполнялась молниеносно с величайшим рвением.

– До чего они боятся тебя! – сказал как-то Рудольф с оттенком зависти.

– Эти животные пустят мне пулю в спину в первом же бою! – раздраженно ответил я.

– А ты не подставляй им спины, – посоветовал Герхард. – Ходи в атаку позади всех.

– Нечего зубоскалить! – осадил я его. – Тебе как командирскому холую в боевой обстановке тоже достанется.

Вообще-то мне пока везло. Затишье на фронтах затянулось. Обе стороны накапливали силы для решающих боев, и, потирая простреленную руку, которая иногда назойливо ныла, я думал, что можно было бы тогда, в октябре прошлого года, не подставлять её под партизанскую пулю. Однако время жестоких сражений неумолимо приближалось с каждым днем. Мне пора было выходить из игры, и я решил брать быка за рога. Однажды в ответ на высказанное Рудольфом сожаление по поводу нашей скорой разлуки в связи с предстоящей отправкой Легиона в горы Сьерра-Гранаде, где были сконцентрированы основные базы революционной армии, я заметил, что и мне неохота лишаться такого приятного партнера по совместному времяпровождению, каким является он. Рудольф обиделся, заявив, что считал меня не просто партнером по разгону скуки, но другом и даже в некоторой степени единомышленником.

– Знаешь, Руди, – сказал я в ответ на это, – профессиональному солдату не к лицу сантименты, но признаюсь честно: мне будет здорово недоставать тебя. В этом мире не так уж много умных людей, и если им случается найти друг друга, то они должны держаться вместе. Это одна сторона вопроса. Есть и другая. Война меня не страшит, ибо она моя работа, но мне не хотелось бы быть застреленным собственными солдатами. Поэтому я намерен просить тебя о следующем: будь добр, попытайся, используя связи твоего отца, устроить мой перевод в какую-либо другую часть, скажем, в президентскую гвардию.

Рудольф широко улыбнулся.

– Я сам хотел предложить тебе нечто подобное, Арнольд. Но не решался. Только не понимаю, причем тут мой отец. Я все устрою через сестру. Дедушка её мужа – приятель Рохеса, да и сам не последний человек в Государственном Совете.

– Нет-нет, – запротестовал я. – Лучше пусть это сделает отец. Так будет солиднее.

– Ну хорошо, отец так отец, – согласился Рудольф. – Кстати, тебе известно, что мать Рохеса была немкой?

– Ах, вот оно что! Теперь мне понятно, почему он знает наш язык.

– Да. Рохес вообще симпатизирует немцам и оказывает им всяческое покровительство. Думаю, твое дело выгорит. Конечно, у отца наведут справки о тебе. Но здесь все будет в полном порядке.

Я наклонил голову в знак благодарности.

Рудольф исполнил мою просьбу добросовестно и быстро, но события разворачивались еще быстрее. Вскоре после воспроизведенной выше беседы мою роту подняли по тревоге и швырнули на спасение транспорта с оружием, который средь бела дня подвергся нападению партизан всего в пяти километрах от Панамериканской магистрали.

Когда мы прибыли на место происшествия, повстанцы уже сделали свое дело. Они перебили охрану, взорвали грузовики и намеревались утащить в джунгли трофеи, большую часть которых составляли ящики с легким стрелковым оружием, гранатами и патронами. Партизан было мало – человек сорок, не более. Завидев нас, они выставили на пригорке у дороги заслон из двух пулеметов и начали поспешно отходить к лесу, унося с собой раненых и добычу. Мне стало ясно, что позиция для заслона выбрана неудачно: между пригорком и лесом тянулась глубокая лощина, недосягаемая для пулеметного огня, и если бы я повел по ней роту, то партизаны были бы отрезаны от джунглей и уничтожены в течение двадцати-тридцати минут. Спасти героический отряд повстанцев от неминуемой гибели могли только крайне нелепые действия подчиненных мне легионеров. Поразмыслив несколько секунд и оценив свои шансы выйти сухим из воды, я собрал командиров взводов и велел им атаковать высотку с пулеметами в лоб. Меня поразила та безропотность, с какой они бросились исполнять этот идиотский приказ. Под смертоносным огнем солдаты то и дело бросались на землю, но офицеры всякий раз поднимали их и гнали вперед. Сидя с Крашке в моем джипе и потягивая пепси-колу, я с безопасного расстояния наблюдал за тем, как пулеметные очереди выкашивают ряды наступающих. Немногим из легионеров удалось достичь цели. Пулеметчики успели скрыться, однако их оружие досталось нам, что дало мне основание рапортовать командованию о победе над врагом. Дождавшись конца боя, я воткнул в рыхлый песок на макушке холмика, где оборонялся партизанский заслон, древко сине-желто-зеленого знамени Аурики и, собрав остатки роты, произнес пошлейшую речь, в которой имя президента Мендосы было каждым седьмым словом. Впоследствии придворный художник изобразил меня бегущим впереди атакующих цепей с ауриканским знаменем в руках.

В любой демократической стране я был бы расстрелян за содеянное под ближайшим забором, но Аурика начала семидесятых годов являла собой тоталитарное государство, а при диктаторских режимах преступления зачастую оцениваются как подвиги, подвиги же – как преступления, поэтому меня не расстреляли, а отдали на прославление прессе и наградили еще одним орденом. На церемонии награждения генерал Рохес сказал, ухмыльнувшись:

– Жаль, что вы иностранец, капитан, а то мы сделали бы из вас национального героя.

Потом он добавил по-немецки тоном, не допускающим возражений:

– Через две недели я́витесь ко мне с усами! Полагаю, что две недели достаточный срок для отращивания усов. Так?

На сей раз мне удалось не упустить генеральского адъютанта и договориться о встрече с ним в «Тропикане» – самом шикарном отеле Ла Паломы.

Тридцатиэтажная «Тропикана» торчит, подобно острой стеклянной занозе, на склоне горы Катпульчи неподалёку от каменного креста с распятым Иисусом. Она имеет форму цилиндра. Из любого её номера – прекрасный вид: город и океан. На круглой крыше отеля находится весьма популярный в столице ресторан. Внизу, в зелёных беседках тропического парка, тоже установлены столики. Золотая молодежь Ла Паломы предпочитает высотное веселье, солидная публика – парк. Здесь хорошо отдыхается под плеск и журчание бесчисленных фонтанов и искусственных водопадов, под тихое сладострастное нытье репродукторов, не видимых в листве деревьев, которые служат основаниями для подмостков, где в перекрещенных лучах прожекторов беззвучно извиваются смуглые практически нагие танцовщицы.