Грэм Грин - Третий Страница 8

8

После двух стаканов виски Ролло Мартинса неизменно тянуло к женщинам — это было смутное, сентиментальное, романтическое влечение к прекрасному полу вообще. После трех он, словно летчик, пикирующий на цель, обращал свои помыслы к одной досягаемой женщине. Если бы Кулер не предложил ему третьего стакана, он, возможно, не отправился бы так быстро к дому Анны Шмидт, и если... Я так злоупотребляю этим словом, потому что по роду занятий мне приходится обдумывать вероятность тех или иных поступков, а превратностям судьбы не находится места в моей картотеке. Ролло Мартинс в обеденное время читал материалы дознания, это лишний раз подчеркнуло преимущества любителя перед профессионалом и сделало его более податливым на воздействие виски (от которого профессионал при исполнении обязанностей отказался бы). Около пяти часов он явился к Кулеру на квартиру, расположенную в американской зоне над кафе-мороженым: бар на первом этаже был полон солдат с девицами; стук десертных ложечек и бесцеремонный солдатский смех сопровождали Мартинса вверх по лестнице. Англичанин, недолюбливающий американцев в целом, обычно представляет себе лишь исключение в людях наподобие Кулера: взъерошенного седого человека с озабоченным добрым лицом и вдумчивым взглядом; гуманиста того пошиба, что внезапно появляется во время эпидемии тифа, или на мировой войне, или в голодающем Китае задолго до того, как его соотечественники найдут это место в атласе. Карточка со словами «друг Гарри» опять сыграла роль входного билета, и в ответ — теплое, искреннее рукопожатие Кулера. — Друг моего друга — мой друг,— сказал Кулер.— Фамилия ваша мне, конечно же, известна. — От Гарри? — Я большой любитель вестернов,— ответил Кулер, и Мартинс поверил ему, как не поверил Курцу. — Мне хотелось бы услышать от вас — вы ведь были на месте происшествия,— как он погиб. — Ужасная история,— сказал Кулер.— Я стал переходить к нему на другую сторону улицы. Они с Курцем стояли на тротуаре. Может, если бы я не пошел через дорогу, Гарри остался на месте. Но он увидел меня и направился навстречу, а тут «джип» — это было ужасно, ужасно! Водитель затормозил, но тщетно. Выпейте шотландского, мистер Мартинс. Глупо, конечно, но при этом воспоминании меня всего трясет.— Добавляя в стаканы содовую, он сказал: —До этого я ни разу не видел, как гибнут люди. — А кто еще находился в это время вместе с вами? — перебил его Мартинс. Кулер отпил большой глоток и смерил оставшееся в стакане добрым, усталым взглядом. — Кого вы имеете в виду, мистер Мартинс? — Мне сказали, что там был еще один человек. — Не знаю, кто мог вам это сказать. Все подробности можно найти в материалах дознания.— Он налил в оба стакана щедрые порции виски.— Нас было там только трое — я, Курц и водитель. Да еще, конечно же, врач. Наверное, вы имеете в виду врача? — Человек, с которым я разговаривал, оказывается, глядел в окно — он живет рядом с квартирой Гарри — и говорит, что там было три человека и водитель. Врач появился уже потом. — Он не показывал этого на суде. — Не хотел впутываться. — Этих европейцев никогда не научишь быть хорошими гражданами. Дать показания было его долгом.— Купер задумался, хмуро уставясь в свой стакан.— Как ни странно, мистер Мартинс, два свидетельства о несчастном случае никогда полностью не совпадают. Да что там, даже мы с Курцем разошлись в некоторых деталях. Такие вещи происходят внезапно, до катастрофы никому в голову не приходит схватывать подробности, а потом приходится все вспоминать, восстанавливать. Наверно, этот человек слишком уж старался припомнить, что было до, что после, и перепутал нас четверых. — Четверых? — Я считаю и Гарри. Что он еще видел, мистер Мартинс? — Ничего особенного — только утверждает, что Гарри был мертв, когда его вносили в дом. — Умирал — разница не столь уж существенная. Выпьете еще, мистер Мартинс? — Нет, пожалуй, довольно. — Ну а мне еще глоток будет кстати. Я очень любил вашего друга, и рассказывать об этом тяжело. — Давайте, я выпью тоже — за компанию,— сказал Мартинс. И пока виски еще пощипывало язык, спросил: — Знаете вы Анну Шмидт? — Подружку Гарри? Встречался один раз, и все. Честно говоря, он выправил ей документы с моей помощью. Постороннему я бы в этом не признался, но иногда приходится нарушать правила. Гуманность — это тоже долг. — Что у нее приключилось? — Говорят, она венгерка, дочь нациста. Опасалась, что русские ее арестуют. — Русские? С какой стати? — Документы у нее были не в порядке. — Вы передали ей какие-то деньги от Гарри, не так ли? — Да, но говорить об этом я бы не хотел. Это она вам сказала о деньгах? Зазвонил телефон, и Кулер допил свое виски. — Алло,— сказал он.— Да, да. Это я.— Потом, держа трубку возле уха, с безрадостной, терпеливой миной слушал чей-то голос издалека. — Да,— однажды произнес он.— Да. Взгляд его был обращен на лицо Мартинса, но казалось, он смотрит куда-то вдаль; блеклые, усталые добрые глаза глядели словно откуда-то из-за моря. — Правильно сделали,— сказал он одобрительным тоном, а потом чуть раздражительно:— Конечно, их доставят. Даю вам слово. До свидания. Положив трубку, устало провел рукой по лбу, словно вспоминая, что нужно сделать. Мартинс спросил: — Слышали вы что-нибудь про махинацию, о которой говорит полиция? — Прошу прощенья. Вы о чем? — Говорят, Гарри был замешан в какой-то грязной махинации. — Нет,— сказал Кулер.— Это немыслимо. У Гарри было высоко развито чувство долга. — Курц, похоже, думает, что мыслимо. — Курцу не понять англосакса,— ответил Кулер.

9

Было уже почти темно, когда Мартинс шел вдоль канала: на другом берегу виднелись полуразрушенные купальни Дианы, а вдали над развалинами, в парке Пратер, неподвижно чернело большое колесо обозрения. За серой водой находилась вторая, советская зона. Собор святого Стефана вздымал над Старым городом свой громадный поврежденный шпиль. Проходя по Кертнерштрассе, Мартинс миновал освещенную дверь здания военной комендатуры. Четверо солдат международного патруля усаживались в «джип», русский сел рядом с водителем, потому что его стране предстояло «председательствовать» до конца месяца, англичанин, американец и француз — сзади. Третий стакан неразбавленного виски кружил Мартинсу голову, и он вспомнил женщину из Амстердама, женщину из Парижа: одиночество шло рядом с ним по людному тротуару. Миновав улицу, на которой находился отель Захера, он пошел дальше. Ролло возобладал над Мартинсом и направлялся к единственной женщине, которую знал в Вене. Я спросил, как ему удалось найти Анну. — А,— ответил он,— перед сном я изучал карту и отыскал тот дом по взятому накануне адресу. Свои городские маршруты Ролло изучал по картам, названия улиц и перекрестки запоминались ему легко, потому, что в одну сторону он всегда ходил пешком. — В одну сторону? — К женщине — или к другу. Ролло, конечно, не знал, что застанет Анну, что она не занята в вечернем спектакле, или, может, ему запомнилось и это — из афиш. Так или иначе, она была дома, сидела в нетопленой комнате, кровать была сложена как диван, на шатком экстравагантном столике лежала отпечатанная на машинке роль, открытая на первой странице, потому что мысли Анны блуждали далеко от «дома». Он робко сказал ей (и ни Мартинс, ни даже Ролло не могли бы сказать, насколько робость была наигранной): — Решил зайти, проведать вас. Видите ли, я шел мимо... — Мимо? Куда? От Старого города до границы английской зоны добрых полчаса ходьбы, но у Ролло всегда бывал заготовлен ответ: — Мы с Кулером выпили слишком много виски. Мне нужно было пройтись, и я случайно оказался здесь. — Спиртного у меня нет. Могу предложить чай. — Нет, нет, спасибо. Вы заняты,— сказал он, глядя на роль. — Дальше первой реплики у меня дело не пошло. Взяв роль, он прочел: «Луиза (входит). Я слышала детский плач». — Можно посижу у вас немного? — спросил он с любезностью, идущей скорее от Мартинса, чем от Ролло. — Буду рада. Он грузно опустился на диван и, как потом рассказал мне (потому что влюбленные, если удается найти слушателя, рассказывают все до последней мелочи), что только тут толком разглядел Анну. Она стояла, чувствуя себя почти так же неловко, как он, в старых фланелевых брюках, плохо заштопанных сзади: стояла твердо, широко расставив ноги, словно противостояла кому-то и твердо решила не сдавать позиций — невысокая, несколько приземистая, будто припрятала свое изящество для профессионального применения. — Скверный выдался день?— спросил он. — Сейчас все дни скверные,— ответила она. И пояснила:— Гарри часто приходил ко мне, и при вашем звонке у меня мелькнула мысль... Потом села на жесткий стул напротив Мартинса и сказала: — Не молчите, пожалуйста. Вы знали его. Расскажите что-нибудь. И он стал рассказывать. Тем временем за окном потемнело. Некоторое время спустя он заметил, что их руки соприкасаются. Мне он сказал: — Я вовсе не собирался влюбляться в подружку Гарри. — Как же это произошло?— спросил я. — Было очень холодно, и я встал задернуть шторы. Что моя рука лежала на руке Анны, я заметил только, когда снимал ее. Встав, я поглядел сверху вниз на Анну, а она снизу вверх на меня. Лицо ее не было красивым — вот в чем дело. Обыденное, будничное лицо. Я всегда считал, что в женщинах любят красоту. У меня возникло такое чувство, будто я оказался в незнакомой стране, языка которой не знаю. Стоя у окна, я не спешил задергивать шторы. Мне было видно только свое отражение, глядящее на Анну. Она спросила: «А что тогда сделал Гарри?», и у меня чуть не сорвалось: «К черту Гарри. Его больше нет. Мы оба любили его, но он мертв. Мертвых нужно забывать». Вместо этого я ответил: «Как бы вы думали? Просто насвистывал свою старую мелодию как ни в чем не бывало»— и насвистал ее, как только сумел. Я услышал, что Анна затаила дыхание, обернулся и, не успев подумать, верный ли это ход, та ли эта карта, сказал: — Он мертв. Нельзя же вечно хранить о нем память. Анна ответила: — Да, но прежде, чем я забуду его, многое может произойти. — Что вы имеете в виду? — Может, начну другую жизнь, может, умру, мало ли что. — Со временем забудете. И влюбитесь снова. — Знаю, но мне этого не хочется. Неужели не понятно? Тут Ролло Мартинс отошел от окна и снова сел на диван. Полминуты назад оттуда вставал друг Гарри, утешавший его подружку, теперь же это был мужчина, влюбленный в Анну Шмидт, которая любила его покойного приятеля Гарри Лайма. В тот вечер Мартинс больше не вспоминал о прошлом, а стал рассказывать, с кем повидался в Вене. — Про Винклера я поверю чему угодно,— сказал он,— но Кулер мне понравился. Из всех друзей только он вступился за Гарри. Однако если Кулер прав, то Кох ошибается. А я был так уверен, что напал на след.. — Кто такой Кох? Мартинс рассказал Анне о своем посещении Герра Коха и передал разговор о третьем. — Это очень важно,— сказала она,— если только все правда. — Из этого ничего не следует. Кох ведь уклонился от дознания, неизвестный тоже мог так поступить. — Я не о том,— сказала Анна. — Выходит, они лгали. Курц и Кулер. — Может, не хотели подводить человека, если то был друг. — Еще один друг — на месте катастрофы? Где тогда честность вашего Кулера? — Как же нам быть? Кох отказался продолжать разговор и выставил меня из квартиры. — Меня не выставят,— сказала она,— ни Кох, ни его Ильза. Путь к дому оказался долгим: снег прилипал к подошвам, и они шли медленно, словно каторжники в кандалах. Анна спросила: — Еще далеко? — Не очень. Видите толпу? Примерно там. Толпа казалась кляксой на белом фоне, она текла, меняла очертания, расплывалась. Когда они подошли поближе, Мартинс сказал: — Кажется, это тот самый дом. А что там, политическая демонстрация? Анна Шмидт остановилась. — Кому вы говорили о Кохе? — Только вам и Кулеру. А что? — Мне страшно. Вспоминается...— Анна неотрывно смотрела на толпу, так и не сказав Мартинсу, что из ее сложного прошлого всплыло у нее в памяти. — Уйдемте,— взмолилась она. — Ну что вы, мы ведь пришли по делу, немаловажному. — Узнайте сперва, чего все эти люди...— И сказала странные для актрисы слова: — Ненавижу толпу. Мартинс неторопливо пошел по липкому снегу один. Там был не политический митинг, потому что никто не произносил речей. Мартинсу показалось, что люди оборачиваются и смотрят на него так, словно он был тем, кого они ждали. Подойдя к толпе, он убедился, что дом тот самый. Какой-то человек сурово глянул на него и спросил: — Тоже из этих? — Кого вы имеете в виду? — Полицейских. — Нет. Что они здесь делают? — Шастают весь день туда-сюда. — А чего все дожидаются? — Хотят посмотреть, как его увезут. — Кого? — Герра Коха. У Мартинса промелькнула мысль, что раскрылось умышленное уклонение от дачи показаний, хотя вряд ли это могло служить причиной ареста. Он спросил: — А что случилось? — Пока никто не знает. Полицейские никак не решат, то ли самоубийство, то ли убийство. — Герра Коха? — Ну да. К собеседнику Мартинса подошел ребенок и подергал за руку. — Папа, папа.— В шерстяном колпаке мальчик походил на гнома, лицо его заострилось и посинело от холода. — Да, мой милый, в чем дело? — Через решетку я слышал, как они говорят, папа. — О, хитрый малыш. Что же ты слышал, Гензель? — Как плачет фрау Кох, папа. — И все, Гензель? — Нет, еще слышал, как говорил большой дядя. — Ну и хитрец ты, маленький Гензель. Расскажи папе, что он говорил. — Он сказал: «Вы не сможете описать этого иностранца, фрау Кох?» — Вот, вот, видите, они думают, что это убийство. Да и как же иначе? С какой стати герру Коху резать себе горло в подвале? — Папа, папа. — Да, Гензель? — Я глянул в подвал сквозь решетку и увидел на куче кокса кровь. — Ну и ребенок! С чего ты взял, что там кровь? Это талая вода, она всюду подтекает.— Мужчина повернулся к Мартинсу.— У ребенка такое живое воображение. Может, станет писателем, когда вырастет. Ребенок угрюмо поднял заостренное личико на Мартинса. — Папа,— сказал он. — Да, Гензель? — Это тоже иностранец. Мужчина громко засмеялся, кое-кто из толпы обернулся к нему. — Послушайте его, послушайте,— гордо сказал он.— Малыш считает вас убийцей, потому что вы иностранец. Да, сейчас иностранцев здесь больше, чем венцев. — Папа, папа. — Что, Гензель? — Они выходят. Группа полицейских окружила прикрытые носилки, которые осторожно, чтобы не поскользнуться на обледенелых ступеньках, несли вниз. Мужчина сказал: — Из-за развалин санитарной машине сюда не подъехать. Придется нести за угол. Фрау Кох в холщовом пальто, с шалью на голове вышла последней. На краю тротуара она упала в сугроб. Кто-то помог ей подняться, и она сиротливым, безнадежным взором обвела толпу зевак. Если там и были знакомые, то, скользя взглядом по лицам, она не узнавала их. При ее приближении Мартинс нагнулся и стал возиться со шнурками ботинок, а когда взглянул вверх, увидел прямо перед собой недоверчивые, безжалостные глаза гнома — маленького Гензеля. Возвращаясь к Анне, Мартинс оглянулся. Ребенок дергал отца за руку, и было видно, как он шевелит губами, словно твердя рефрен мрачной баллады: «Папа, папа». — Кох убит,— сказал Мартинс Анне.— Пошли отсюда. Шли они быстро, как только позволял снег, срезая где можно утлы. Настороженность и подозрительность ребенка, казалось, расплывалась над городом, как туча,— они не успевали вырваться из-под ее тени. Анна сказала: — Значит, Кох говорил правду. Там был кто-то третий,— и чуть погодя: — Выходит, им нужно скрыть убийство. Из-за пустяков не стали бы убивать человека,— но Мартинс пропустил ее слова мимо ушей. В конце улицы промелькнул обледенелый трамвай: Мартинс и Анна вышли опять к Рингу. Мартинс сказал: — Возвращайтесь-ка домой одна. Нам лучше не показываться вместе, пока все не прояснится. — Но вас никто не может заподозрить. — Там расспрашивают об иностранце, заходившем вчера к Коху. Могут возникнуть временные неприятности. — Почему бы вам не обратиться в полицию? — Я не доверяю этим ослам. Видите, что они приписали Гарри? Да я еще хотел ударить Каллагана. Этого мне не простят. В самом лучшем случае, вышлют из Вены. Но если буду вести себя тихо... выдать меня может лишь один человек. Кулер. — Ему нет смысла выдавать вас. — Если он причастен к убийству, конечно. Но в его причастность мне что-то не верится. На прощанье Анна сказала: — Будьте осторожны. Кох знал так мало, и его убили. А вы знаете все, что было известно ему. Об этом предупреждении Мартинс помнил до самого отеля: после девяти часов улицы пустынны, и всякий раз, едва заслышав за спиной шаги, он оглядывался, и ему мерещилось, что третий, которого так тщательно оберегали, крадется за ним, будто палач. Русский часовой у «Гранд-отеля», казалось, совсем окоченел, но это был человек, у него было лицо, честное крестьянское лицо. Третий не имел лица: лишь макушку, увиденную из окна. В отеле администратор сказал: — Сэр, приходил полковник Каллоуэй и спрашивал вас. Очевидно, вы найдете его в баре. — Минуточку,— бросил Мартинс и пошел к выходу: ему нужно было подумать. Но едва он шагнул за дверь, к нему подошел солдат, козырнул и твердо сказал: — Прошу вас, сэр. Распахнув дверцу окрашенного в защитный цвет грузовика с английским флажком на ветровом стекле, он твердой рукой подсадил Мартинса. Мартинс молча покорился; ему было ясно, что рано или поздно допроса не миновать; перед Анной Шмид он просто разыгрывал бодрячка. Водитель, не считаясь с опасностью, гнал грузовик по скользкой дороге, и Мартинс запротестовал. В ответ он услышал недовольное ворчание и неразборчивую фразу, в которой прозвучало слово «приказ». — Вам что же, приказано угробить меня?— спросил Мартинс, но ответа не получил. Машина стала петлять по темным улочкам, и он потерял ориентацию. — Далеко еще? Но водитель и ухом не повел. По крайней мере, подумал Мартинс, он не арестован: охраны нет, и его, вероятно, пригласили — кажется, было употреблено это слово?— посетить управление полиции для дачи показаний.Грузовик остановился у подъезда, водитель повел Мартинса за собой на второй этаж, нажал кнопку звонка у двери, за которой Мартинс услышал множество голосов. Он резко повернулся к водителю и спросил: «Куда это, черт возьми...», однако тот уже спускался по лестнице, а дверь открывалась. Свет изнутри ударил Мартинсу в глаза: он слышал голос, но едва различал приближающегося Крэббина. — О, мистер Декстер, мы так волновались, но лучше поздно, чем никогда. Позвольте представить вас мисс Уилбрехем и графине фон Мейерсдорф. Буфет, уставленный кофейными чашками, окутанный паром кофейник, раскрасневшееся от возбуждения женское лицо, двое молодых людей с радостными смышлеными лицами шестиклассников, а в глубине множество сгрудившихся, как на старых семейных фотографиях, тусклых, серьезных и веселых лиц постоянных читателей. Мартинс оглянулся, но дверь была уже закрыта. Он с отчаянием обратился к Крэббину: — Прошу прощенья, но...  — Забудьте об этом,— сказал Крэббин.— Чашечку кофе, и пойдемте на дискуссию. Вашей выдержке предстоит испытание, мистер Декстер... Один из молодых людей сунул ему в руку чашку кофе, другой насыпал сахару, прежде чем Мартинс успел сказать, что предпочитает несладкий кофе, а затем прошептал на ухо: «Не надпишете ли потом одну из ваших книг, мистер Декстер?» Крупная женщина в черном шелковом платье обрушилась на него: «Пусть графиня и слышит меня, но я все равно скажу: книги ваши, мистер Декстер, мне не нравятся, я от них не в восторге. По-моему, в романе должна рассказываться интересная история». — По-моему, тоже,— обреченно согласился Мартинс.  — Оставьте, миссис Вэннок, для вопросов еще будет время,— вмешался Крэббин.  — Я, конечно, прямолинейна, однако не сомневаюсь, что мистер Декстер оценит честную критику.  Пожилая дама, очевидно, та самая графиня, сказала:  — Я читаю не так уж много английских книг, мистер Декстер, но мне сказали, что ваши...  — Допивайте кофе, прошу вас,— поторопил Крэббин и повел Мартинса сквозь толпу во внутреннюю комнату, где пожилые люди с понурым видом сидели на расставленных полукругом стульях. Рассказать мне толком об этом собрании Мартинс не мог: из головы его не шла смерть Коха. Поднимая взгляд, он всякий раз готов был увидеть малыша Гензеля и услышать назойливый, многозначительный рефрен: «Папа, папа». Первым взял слово, очевидно, Крэббин, и, зная его, не сомневаюсь, что он нарисовал очень ясную, верную и объективную картину современного английского романа. Мартинс пропустил первый вопрос мимо ушей, но, к счастью, вмешался Крэббин. Потом женщина в горжетке и коричневой шляпке спросила со жгучим любопытством:  — Можно ли поинтересоваться у мистера Декстера, занят ли он новой работой?  — А, да... да.  — Можно ли осведомиться, как она озаглавлена? — «Третий»,— ответил Мартинс и, взяв этот барьер, обрел ложное чувство уверенности.  — Мистер Декстер, не могли бы вы сказать, кто из писателей оказал на вас наибольшее влияние?  — Грей,— не задумываясь, ляпнул Мартинс. Несомненно, он имел в виду автора «Всадников из Перпл-сейдж» и был доволен, что его ответ удовлетворил всех — за исключением пожилого австрийца, который спросил:  — Грей? Что за Грей? Эта фамилия мне неизвестна. Мартинс уже чувствовал себя в безопасности, поэтому ответил: «Зейн Грей — другого не знаю», и был озадачен негромким подобострастным смешком англичан. Крэббин торопливо вмешался ради австрийцев:  — Мистер Декстер шутит. Он имел в виду поэта Грея — благородного, скромного, тонкого гения. У них много общего.  — Разве его имя Зейн?  — Мистер Декстер пошутил. Зейн Грей писал так называемые вестерны — дешевые популярные романы о бандитах и ковбоях.  — Это не великий писатель?  — Нет, нет, отнюдь,— ответил Крэббин.— Я вообще не назвал бы его писателем в строгом смысле слова. Мартинс рассказывал мне, что при этом заявлении в нем взыграл дух противоречия. Писателем он себя никогда не мнил, но самоуверенность Крэббина раздражала его — даже блеск очков казался самоуверенным и усиливал раздражение. А Крэббин продолжал:  — Это просто популярный развлекатель.  — Ну и что, черт возьми? — запальчиво возразил Мартинс.  — Видите ли, я просто хотел сказать...  — А Шекспир был кем? Кто-то отчаянно смелый ответил:  — Поэтом. — Вы читали когда-нибудь Зейна Грея?  — Нет, не могу сказать...  — Значит, тогда сами не знаете, о чем говорите.  Один из молодых людей поспешил на выручку Крэббину.  — А Джеймс Джойс? Куда вы поставите Джойса, мистер Декстер?  — Как это — поставлю? Я не собираюсь никого никуда ставить,— ответил Мартинс. У него был очень насыщенный день: он слишком много выпил с Кулером, потом влюбился, наконец, узнал об убийстве, а теперь совершенно несправедливо заподозрил, что над ним подшучивают. Зейн Грей был одним из его кумиров, и он не собирается, черт возьми, терпеть всякий вздор.  — Я хочу спросить, относите ли вы Джойса к числу поистине великих?  — Если хотите знать, я даже не слышал о нем. Что он написал? Сам того не сознавая, Мартинс производил огромное впечатление, ведь только истинно великий писатель может так надменно вести столь оригинальную линию. Несколько человек записало фамилию «Грей» на внутренней стороне суперобложек, и графиня хриплым шепотом спросила Крэббина:  — Как пишется по-английски «Зейн»?  — Честно говоря, не знаю.  В Мартинса тут же было пущено несколько имен — маленьких, остроконечных, вроде Стайн, и округлых — наподобие Вулф. Молодой австриец со жгучим, черным, интеллигентным локоном на лбу выкрикнул: «Дафна дю Морье». Крэббин захлопал глазами, покосился на Мартинса и сказал вполголоса:  — Будьте с ним повежливее.  Женщина с добрым, мягким лицом, в джемпере ручной вязки томно спросила:  — Согласны ли вы, мистер Декстер, что никто-никто не писал о чувствах так поэтично, как Вирджиния Вулф? Я имею в виду — в прозе.  — Можете сказать что-нибудь о потоке сознания,— прошептал ему Крэббин.  — Потоке чего?  В голосе Крэббина появилась умоляющая нотка:  — Прошу вас, мистер Декстер, эти люди — ваши искренние почитатели. Им хочется узнать о ваших взглядах. Если бы вы знали, как они осаждали Общество. Мартинс уныло сел, и перед его взором снова возникли снег, носилки, отчаянное лицо фрау Кох. У него мелькнула мысль: «Если б я не возвращался, не задавал вопросов, был бы сейчас жив этот маленький человек? Ведь появилась новая жертва, чтобы унять чей-то страх то ли Курца, то ли Кулера (Мартинс не мог в это поверить), то ли доктора Винклера». Казалось, что никто из них не способен совершить то злодейское преступление в подвале, но в его ушах звучал голос ребенка: «Я увидел на коксе кровь», и вдруг кто-то обратил к нему пустое, словно серое пластилиновое яйцо, лицо третьего. Мартинс не мог рассказать, как дотянул до конца дискуссии: возможно, Крэббин принял удар на себя, возможно, ему помог кто-то из присутствующих, заведя оживленный разговор об экранизации популярного американского романа. Он почти ничего не запомнил и очнулся лишь тогда, когда Крэббин произнес заключительное слово в его честь. Потом один из молодых людей подвел Мартинса к столу, заваленному книгами, и попросил надписать их. — Что я должен сделать?  — Просто поставить автограф. Только этого все и ждут. Вот мой экземпляр «Выгнутого челна». Буду очень признателен, если черкнете от себя несколько слов... Мартинс достал ручку и написал: «От Б. Декстера, автора «Одинокого всадника из Санта-Фе». Молодой человек прочел надпись и с недоуменным выражением лица промакнул ее. Начав подписывать титульные листы книг, Мартинс увидел в зеркале, что молодой человек показывает надпись Крэббину. Тот слабо улыбнулся и подергал подбородок вверх-вниз. «Б. Декстер», «Б. Декстер», «Б. Декстер»,— Мартинс писал быстро, ведь в конце концов это не было ложью. Владельцы один за другим разбирали свои книги: краткие бессвязные выражения восторга и комплименты звучали подобострастно — неужели это и означает быть писателем? Бенджамин Декстер стал вызывать у Мартинса нарастающее раздражение. «Самодовольный, занудный, напыщенный осёл»,— подумал он, подписывая двадцать седьмой экземпляр. Всякий раз, поднимая взгляд и беря очередную книгу, он видел обеспокоенный, задумчивый взгляд Крэббина. Неожиданно Мартинс увидел в зеркале человека в форме военной полиции. Он спорил с одним из юных прихвостней Крэббина. До ушей Мартинса донеслась его фамилия. Тут он потерял самообладание, а с ним и последние остатки здравого смысла. Оставалось подписать только одну книгу, он черкнул последнее «Б. Декстер» и направился к выходу. Молодой человек, Крэббин и полицейский стояли у двери. — А этот джентльмен? — поинтересовался полицейский.  — Это мистер Бенджамин Декстер,— ответил молодой человек.  — Туалет? Есть здесь туалет? — спросил Мартинс.  — Насколько я понял, некий мистер Ролло Мартинс приехал сюда на одной из ваших машин,— отметил полицейский.  — Ошибка. Явная ошибка.  — Вторая дверь налево,— подсказал Мартинсу молодой человек. Проходя мимо раздевалки, Мартинс схватил свое пальто и торопливо стал спускаться по лестнице. На площадке второго этажа он услышал, как кто-то поднимается навстречу, и, глянув вниз, увидел Пейна — я послал его опознать Мартинса. Мартинс юркнул в первую попавшуюся дверь и закрыл ее за собой. Он слышал, как Пейн прошел мимо. В комнате было темно. И вдруг за спиной раздался странный жалобный звук, который заставил его обернуться. Мартинс ничего не мог разглядеть. Когда звук оборвался, Мартинс пошевелился, и нечто похожее на затрудненное дыхание тут же послышалось снова. Снаружи кто-то позвал: «Мистер Декстер! Мистер Декстер!» Потом Мартинсу показалось, будто кто-то шепчет в темноте длинный, нескончаемый монолог. Он спросил: «Есть здесь кто-нибудь?» — и тут же наступила тишина. Выносить этого Мартинс больше не мог. Он достал зажигалку. Какой-то человек прошел мимо двери и стал спускаться по лестнице. Мартинс щелкал и щелкал зажигалкой, но она не вспыхивала. Кто-то шевельнулся во тьме, и что-то лязгнуло, будто цепочка. Мартинс еще раз спросил с гневом и страхом: «Есть здесь кто-нибудь?», но в ответ услышал лишь лязг металла. Мартинс в отчаянии стал ощупью искать выключатель сначала справа, потом слева. Сойти с места он не осмеливался, потому что не мог определить, где находится кто-то другой: шепот, стон, лязганье прекратились. Потом в страхе, что не найдет двери, лихорадочно стал нащупывать ручку. Полиции он боялся гораздо меньше, чем темноты. Пейн услышал его от подножия лестницы и вернулся. Он включил свет на лестничной площадке, и светлая полоска под дверью указала Мартинсу направление. Мартинс открыл дверь, слабо улыбнулся Пейну и повернулся, чтобы осмотреть комнату. На него глянули похожие на бусинки глаза попугая, прикованного цепочкой к своей жердочке. Пейн почтительно сказал:  — Мы приехали за вами, сэр. Полковник Каллоуэй хочет вас видеть.  — Я заблудился,— промямлил Мартинс.  — Да, сэр. Мы так и решили.

10