Андрей Ильин - Ревизор 007 Страница 9

С двух сторон дороги действительно был лес.

— Где мы?

— Известно где, на дороге, — хохотнул водитель. Лес расступился. Вдалеке показались окраины города.

— Что это за город?

— Тот, что впереди?

— Ну да.

— Кажется, Пригорск.

— Как?!

— Точно, Пригорск, — показал водитель на придорожный указатель. — Я однажды здесь колесо проколол.

— Пригорск?!

— Ну да. Этот, что ли, твой город?

— Что? Да. Этот. Мой город…

Город надвигался, рос домами, словно поднимающимися из-под земли. Справа замелькали одинаковые, как кирпичи, памятники.

— А это что?

— Где?

— Да вот, слева от дороги.

— Не видишь, что ли, кладбище.

— Кладбище?

— Ну да, кладбище. Ты что…

Кладбище было очень знакомым. И очень незнакомым.

— Надо же, догадались, прилепили покойников к самой дороге. Чтобы водители…

— Остановись!

— Что?

— Остановись!

— Здесь? У кладбища?

— Да здесь. Там за ним тропинка, к самому моему дому. А если транспортом, то большой круг.

Водитель затормозил.

— Спасибо.

— Не за что. Я тебя не специально вез…

Ревизор прошел мимо нищих, которые просили милостыню при входе на кладбище. Зашел в ворота и остановился.

Он был на этом кладбище только раз. Но он знал это кладбище лучше, чем даже эти, бывающие на нем каждый день, нищие. Потому что в отличие от них он самым тщательным образом изучал его расположение относительно сторон света, запоминал окружающую топографию.

«Две от тридцати до пятидесяти метров высотки на севере и северо-востоке, если смотреть от входа», — вспомнил он навсегда впечатавшуюся в его память информацию.

Вон они.

Линия электропередач в полутора километрах к западу.

И линия электропередачи есть. И озерцо на юге.

Все есть! И высотки, и озеро, и столбы. И, значит, есть интересующая его могила.

Не может не быть!

Вот только где она?

Ревизор шагнул в одну из улиц и пошел вдоль рядов могил. Он ориентировался по цифрам на памятниках. По цифрам, расположенным по правую сторону от тире. По годам смерти.

Здесь были более поздние даты. Более, чем были нужны.

Ревизор перешел на следующую улицу.

Недобор лет пяти.

В следующую.

Уже ближе. Уже совсем близко!

Он оглянулся, пытаясь вспомнить и сравнить с местностью тот, давнишний план.

Вон те деревья. Тогда их не было.

Или… Или были, но не такими большими?

Точно были. Три дерева в трех-пяти метрах друг от друга. И, значит, рядом…

Он пошел быстрее, плутая среди десятков могил, протискиваясь между оград и переступая через заброшенные, с покосившимися памятниками холмики.

Теперь левее. Ориентируясь на тот небольшой обелиск, который тогда был. Тоже был!

Еще левее.

Еще.

Еще!

Вот! Вот она, эта могила. Только памятник! Памятник был другой…

Ну, конечно же! Тогда он был временный. А этот… Он подошел вплотную к ограде и всмотрелся в привинченную к памятнику фотографию.

С нее на него смотрел молодой, безусый парень. С нее на него смотрел он. Умерший и похороненный двадцать лет назад. Он сам!

Глава 5

Гроб несли по узкой, извивающейся между свеженасыпанных могил тропинке. Несли на плечах его родственники и друзья. Им было тяжело, так как несли они «цинк», обитый поверх досками.

Несли груз 200.

— Осторожней! Тут яма.

— Левее…

Гроб медленно и бесшумно плыл среди памятников, как лодка Харона по мертвым водам Стикса. Гроб с чужим, безвестным телом. В окружении хорошо известных, близких людей.

Матери… Отца.

Двоюродных братьев.

Одноклассников…

Он прекрасно видел их, потому что должен был видеть! Потому что, организуя свои похороны, он сдавал экзамен на выдержку и профессионализм. И получал за него оценки, как за какую-нибудь алгебру. За версии своей гибели. За подготовку документов. За присутствие на похоронах.

На собственных похоронах!

В роли геодезиста, установившего на одной из соседних могил теодолит. И наблюдавшего через него самым крупным планом близкие ему лица!

Он мог не выдержать, мог выйти из укрытия. И не сдать экзамен. Потеряв профессию. Но обретя близких.

Теперь бы он вышел. Туда, к матери и отцу. И остался с ними. Потому что знает, что похороны не последнее и не самое страшное испытание, которое Контора готовит своим новобранцам.

Теперь бы он сдался.

Тогда — выдержал. Навек лишившись имени, биографии, самой жизни. Став безвестным винтиком в идеально отлаженной машине внутренней разведки. Став рядовым Конторы.

Он видел слезы, стекающие по лицу своей матери. Сведенные судорогой скулы отца. Растерянно-недоуменные глаза одноклассников. Казенно-сочувствующие лица работников военкомата. Видел гроб с не его телом, опускаемый в могилу.

И так и фиксировал, для будущего отчета, — слезы матери, сведенные скулы отца, глаза одноклассников…

И так и писал. Очень подробно писал. Подсчитывая каждую слезинку. Чтобы получить пятерку. Которую получил!..

Сзади зашуршала земля. Пожилая женщина, проходя мимо, быстро перекрестилась на могилу. Спросила:

— Сын?

— Что? — не понял стоящий у памятника мужчина.

— Это ваш сын?

— Нет… То есть да. Сын. Мой сын.

Женщина еще раз перекрестилась и пошла дальше.

Двадцать лет… Двадцать лет прошло с его похорон. Двадцать лет он лежит здесь, хоть и жив. Потому что, хоть и жив, — умер. Тогда умер. Двадцать лет назад.

Хоть и жив…

Ревизор развернулся и пошел прочь.

«Зачем? За что? Почему?» — несвязно, обрывочно думал он. Почему он выбрал эту профессию, подписавшись под контрактом собственной смертью? А потом чужой смертью.

Почему не остановился? Положил на алтарь Тайны собственную мать. Отца. Друзей.

Чем профессия, чем жизнь компенсировали ему эту жертву?

Бесконечной, смертельно опасной работой под сотней чужих фамилий? Службой во имя Родины? Которая для любого нормального человека есть его дом, его родители, его друзья. А для него и ему подобных — идея, воплощенная в Устав Конторы. Это для него Родина? Или все-таки мать и отец?

Ревизор остановился.

Устав? Или родители?

Родина? Или Родина?

Если решать самому? Без оглядки на писаные и неписаные правила Конторы. Если решать, а не беспрекословно подчиняться!

Устав!

Но и родители!

Но и родители! Которых он не видел двадцать лет. Потому что не имел права видеть. И теперь, находясь от них в нескольких километрах, в сорока минутах ходьбы, не имеет права! Потому что встреча с родственниками приравнивается в Конторе к провалу. И родственники, увидевшие и узнавшие своего умершего много лет назад сына или брата, не должны передать эту опасную для Конторы информацию дальше, а должны…

А если не увидели?

Если увидел только он? А они нет? Если встреча была односторонней? Если, допустим, он встретил их на улице и они его не узнали? Можно ли тогда расценивать их встречу нарушением правил Конторы?

Если он их встретит на улице и они его не узнают! И, значит, не узнают о существовании Конторы!

Разве может быть наказуема случайность?

Нет!

Ну и, значит, можно все свалить на случайность. Тем более что это действительно случайность, так как в этот город он попал не по своей охоте. Случайно попал! В силу обстоятельств.

А раз так, то пусть случайность прорастет случайностью!

Пусть судьба, приведшая его в этот город, приведет его в его дом!

Ревизор повернулся и быстро, почти бегом, пошел к автобусной остановке.

Пусть будет так, как должно быть. Как должно быть по справедливости!..

Автобус остановился на знакомой остановке.

— «Школа», — объявил водитель.

Его школа! В которой он учился. Из которой ушел в армию и из нее почти сразу же в первую Учебку.

Школа…

Ревизор выскочил из автобуса. Пошел по знакомым, но уже почти забытым улицам.

Там должен быть магазин. Кажется, хлебный.

«Там» был магазин. Но давно уже не хлебный, уже торгующий черт знает чем.

Еще квартал и поворот. Откуда будет виден его дом. Его подъезд…

Ревизор прибавил шаг. И тут же остановился. И сел на первую подвернувшуюся скамейку.

Стоп! Так нельзя. Нельзя бежать, оглядываться, жадно рассматривать окружающий пейзаж. Нельзя выдавать свое волнение. Выделяться из толпы.

Надо успокоиться. Надо вести себя как на задании. Рассудочно и хладнокровно.

Кто сказал, что это его дом? Он уже давно может быть не его, может быть чужим. За двадцать лет чего только не бывает.

Размены, продажи… Смерти. Да, бывают смерти! Потому что человек смертен. И выбывает из квартир в том числе и по этой причине.

И тогда… и тогда в его доме его никто не ждет. Ревизор высидел на скамейке пять минут. Пока не успокоился. Пока не вошел в рабочий ритм.