Ричард Пратер - Тела в Бедламе Страница 11

— Извини, но ничего в голову не приходит. Рад был бы тебе помочь.

Я готов был ухватиться за любую соломинку, поэтому спросил:

— Этот режиссер, которого ты упомянул, как его зовут?

— Сорентон. Он умер шесть месяцев назад от сердечного приступа. — Пол усмехнулся: — Так что это был не Сорентон.

Вот тебе и соломинка.

— Явно не он, — сказал я Кларку, поблагодарил его и попрощался.

По пути к воротам я обмозговывал кое-что. Как, черт побери, сузить круг поисков? Практически любой из присутствующих на вечеринке мог убить Брэйна. Там была целая толпа, и почти все в масках. И любому могла представиться благоприятная возможность. Мне, похоже, следовало сосредоточиться на мотиве преступления. Если у Брэйна оказалась фотография, с помощью которой он шантажировал Холли, то у него могли быть и другие. Холли… Могла ли она перерезать горло человеку? И что делал Мэйс у особняка Фелдспена в тот момент, когда убивали Брэйна? Если, конечно, Мэйс был снаружи. Был шанс узнать кое-что у возлюбленной Мэйса — Вандры Прайс, и ее я собирался посетить позже. Вздор. Я располагал лишь кучей каких-то оборванных нитей.

Когда я добрался до ворот, охраняемых Джонни Брауном, у меня появился слабый проблеск, хоть какой-то намек на версию. На вечеринке, во время которой убили Брэйна, присутствовали в основном актеры и служащие со студии «Магна». И было только трое-четверо чужаков вроде Брэйна и меня. Если мыслить логически, выходило, что убить его должен был кто-то из своих, с «Магны». И этот кто-то должен был иметь мотив. Мотив высвечивался, если прикинуть насчет вымогательства, высоких доходов на студии и художника с его мастерской на Стрипе и любительской фотокамерой. Что же получается? Я не знал ничего конкретно, кроме того, что все закончилось перерезанным горлом, но упорно продолжал размышлять над этим.

В воротах я обратился к Джонни:

— Сделай мне еще одно одолжение, о'кей?

— Если смогу, Шелл.

— Вот что мне надо. Ты сможешь узнать сам или с чьей-либо помощью, все ли явились на работу сегодня? Или кто-то повел себя странным образом? Скажем, ведущего актера стошнило за обедом, когда заговорили о Брэйне…

Джонни вытаращился на меня, потом кивнул:

— Понял. Ты думаешь, кто-то мог нервничать сверх меры после вчерашнего?

— Что-то в этом роде. Сможешь?

— Думаю, что да, Шелл. Я сам этим займусь. Завтра будет не поздно?

— Хотелось бы сегодня.

Он взглянул на свои наручные часы:

— Уже четвертый час. На воротах мне стоять еще пару часов, но потом я смогу навести справки. Я знаю, куда пойти и с кем поговорить.

— Ладно. Подожду. Так когда?

— Позвони мне утром или заезжай сюда.

— О'кей, Джонни. Спасибо. Может, что и получится.

— Хорошо, Шелл. Пока.

Он уже не смотрел на меня с прежней подозрительностью, но и не избавился от нее полностью. Я сел в свой желтый «кадиллак», убрал откидной верх, позволив солнечным лучам согреть меня, и помчался по дороге в город.

Солнце усердно согревало мою голову, а мозги все равно были, как холодная подливка, и мысли пробирались сквозь эту кашу, хромая, словно медлительные калеки. Казалось, я ехал в никуда и никуда не успевал.

Глава 8

Мои мысли не ускорились, зато из ста пятидесяти лошадиных сил под капотом моего «кадиллака» я выжал максимальную скорость и понесся в направлении Сансет-Стрипа и мастерской покойного художника-шантажиста Роджера Брэйна.

Я припарковался у обочины и огляделся. Вы знаете Стрип: извилистая улица, уставленная небольшими, но роскошными дворцами типа «Мокамбо» или «Сиро», со множеством шикарных заведений. Например, «У Жака», где на дверях мужских и женских туалетов не увидишь никаких опознавательных знаков и где завсегдатаи наслаждаются ощущением интимности, чувствуют себя полноправными членами клуба и знают, что к чему. По крайней мере, в этом клубе. Блестяще, не правда ли? Они знают, где там сортир.

Ах, Сансет-Стрип! Если вам повезет, вы сможете достать тут за доллар одну печеную картофелину, а если вы голодны или испытываете жажду, но не при больших деньгах, вам лучше отправиться в другое место. На Стрипе вам не выставляют счет за бифштексы и напитки, вас за них наказывают.

И именно здесь находилась мастерская художника Роджера Брэйна, витринные окна которой высились над тротуаром рядом с «Гостиной Патти» и примерно в одном квартале от «Сироккорум». Над дверью висела маленькая вывеска, «брэйн» — вот так, со строчной буквы, причудливым рукописным шрифтом В большом окне справа была выставлена написанная маслом картина, в маленьком слева — висела фотография Я подошел поближе и принялся сначала рассматривать фотографию. Глянцевая, восемь дюймов на десять, на ней была снята девушка в баре. Она сидела спиной к камере, слегка повернув голову так, что едва можно было различить профиль. Ее ноги были неуклюже согнуты на перекладинах табурета, чулки сморщились, и швы извивались как червяки. Мало приятного, конечно, но и ничего особенного. Типичный пример, решил я, умения Брэйна захватить человека врасплох. Кто-то мог и узнать эту девицу, но только не я.

В картине я не нашел ничего интересного, но понял, как Брэйн использовал маленькое окно для возбуждения любопытства прохожих и привлечения их внимания к большой витрине, в которой он выставлял серьезные картины. Неплохая идея Но только очень бессердечный человек мог додуматься до подобного рекламного трюка, который служил прикрытием для более шокирующих фотографий, используемых Брэйном в целях шантажа. Однако точно я ничего не знал.

Мне понравилась картина в другом окне. Это был портрет старушки — седовласой, сморщенной, в черной шали, наброшенной на узкие плечи. Не беспардонная мазня, а вполне сносное изображение живой женщины.

Она мне понравилась. Когда я смотрю на изображение дома, мне хочется видеть дом, а не «молнию» в горошек и лошадиный зад с надписью: «Дом моего папы». О'кей, я человек простой. Но уж какой есть! Портрет старушки притягивал. Тени на ее морщинистом лице светились, в них угадывалась плоть, а не просто темные пятна на холсте, а морщинки на ее темных коричневатых щеках, казалось, можно было разгладить, проведя по ним ладонью. Я мог не любить самого Роджера Брэйна, но мне понравилось то, что вышло из-под его кисти В мастерской художника находился высокий сержант с тяжелыми челюстями. Я кашлянул, и он показался в дверях.

— Я — Шелл Скотт, — представился я. — Капитан Сэмсон предупредил вас обо мне?

Он долго разглядывал меня. Я никогда раньше не встречал его, и он меня, похоже, тоже. Потом он проворчал:

— Предупредил. Вы хотите зайти?

— Верно, хотел бы оглядеться здесь.

Губы у него дрогнули — он, видимо, был в курсе событий на вечеринке. Наконец он холодно проговорил:

— Тогда заходите. Вы, кажется, знаете капитана лучше, чем я. Так вы и есть Скотт, а? — В его голосе не слышалось благоговения.

— Ага. Есть возражения? — Мне он тоже не внушил благоговения.

Его лицо помрачнело.

— Разве это имеет значение. Скотт?

— Мистер Скотт. И вправду не имеет. — Я прошел мимо него.

В мастерской в ноздри мне шибанул резкий запах скипидара, смешанный с запахами масляных красок. Я очутился в кабинете или скромно обставленной гостиной: стулья, диван и два столика, заваленных журналами, — вот и вся мебель. Запахи исходили из соседней комнаты, которая и была собственно студией. Сквозь застекленную крышу свет проникал в комнату и падал на стоящий там большой мольберт с холстом без подрамника. Это был неоконченный портрет лысеющего мужчины средних лет. Брэйну уже не суждено завершить эту работу.

Еще два холста без рам стояли прислоненными к стене, а в углу я увидел груду свернутых холстов. Слева от мольберта был стол, на нем — куча тюбиков с красками. На столе лежала расцвеченная мазками масляной краски палитра, словно Брэйн отложил ее на минутку. Я огляделся, заметил дверь и прошел туда. Это была третья комната в глубине дома. Сначала гостиная, потом студия и наконец жилая комната. И без того небольшая, она казалась еще меньше от кабинки душа, большого письменного стола, стула и незастеленной двуспальной кровати. И ничего больше — ни картин, ни фотографий.

Постепенно у меня начало складываться более полное представление о личности Брэйна. Незаконнорожденный, если оброненная им на вечеринке фраза не была просто шуткой. Человек со странным, искривленным характером. Антиобщественник-одиночка, озлобленный на весь мир и выплескивающий свои эмоции на прекрасные полотна, творящий в просторной мастерской в самом дорогом районе Голливуда, хотя и обитающий в более чем скромной задней комнатушке. И он же — садист с любительской камерой и, возможно, шантажист. Однако нет смысла разбираться в характере парня сейчас, когда он стал ничем.