Дэвид Гудис - Любимая женщина Кэссиди; Медвежатник; Ночной патруль Страница 13

Днем было страшно жарко, слишком жарко для апреля и почти невыносимо душно. Но он не обращал на это внимания, уверяя себя, что день просто прекрасный. Из Истона в Филадельфию, круговой рейс, потом снова в Истон, часы текли быстро и гладко. Он солидно сидел за рулем, мысленно нежно беседовал со своим автобусом.

«Ну, давай–ка возьмем эту горку, давай–ка на сорока… Так, просто замечательно, а теперь поворот – легче – идеально… А теперь еще раз поворот. Здорово, парень, отлично справляешься, ты чертовски хороший автобус, великолепнейшая вещица на четырех колесах…»

Через ветровое стекло Кэссиди видел весеннюю зелень полей и холмов, яркую, желто–зеленую под солнцем. Один за другим до него долетали чудесные луговые ароматы, он различал запах жимолости, фиалок, терпкую свежесть листьев мяты. Восхитительные ароматы весны в долине Делавэра. Он смотрел на серебристое сияние сверкающей под солнцем реки на фоне ярко–зеленых склонов берега Джерси. Такие пейзажи всегда стараются изобразить на полотнах или заснять камерой. Но никто не способен видеть все это так, как он видит. Он видит все это так, что чувствует во рту вкус нектара. Ощущает все это с возвышенным и волнующим, полным, уверенным осознанием, что в конце концов и помимо всего прочего жить действительно стоит.

Это как бы вступало в благородное противостояние со всем отрицательным, грязным, испорченным, составляя самую суть надежды и тихой силы, спокойно отвергающей грязь и гниль на стенах многоквартирных домов, на булыжных мостовых портового района Филадельфии. Здесь, высоко на холмах и в долинах, смысл всего, чистый, светлый и безмятежный, заключался в стремлении вперед и ввысь, в тихом, но решительном утверждении, что на этой земле поистине есть сокровища, за которые не требуется платить, нужно лишь видеть, чувствовать, знать, что они означают.

Кэссиди смотрел на поля, на реку, на спокойный Делавэр. Тот же самый Делавэр, что течет через портовый район Филадельфии. У торговых причалов он грязный, издает вонь, которую называют «вшивым речным запахом». Казалось почти невозможным, что это тот же Делавэр. Словно эта река текла не только в другом месте, но в другом времени. Словно этот пейзаж в верхнем течении Делавэра отражал ход времени. Словно Делавэр между Филадельфией и Кэмденом принадлежал далекому, давным–давно умершему прошлому.

Все действительно умерло, сообщил себе Кэссиди. Для него лично это старая история, недостойная воспоминания. Это уже не улицы, а ряды булыжных могил, где похоронены они все, где заглохли все крики, ругань, стук ударов кулаками, звон бьющегося стекла. С этим покончено, это прошло, будет быстро забыто. Так бывает, когда проезжаешь мимо дохлой собаки на мостовой с вылезшими наружу кишками, на миг чувствуешь жалость, потом едешь дальше и все забываешь.

Ему не понадобится много времени, чтоб забыть «Заведение Ланди». Полин, Спана, Шили. И всех остальных. Он велел себе включить в этот список Милдред. Ладно, это очень просто. Всех, включая Милдред. Конечно, включая. Почему нет? Почему, черт возьми, нет? Включение Милдред доставило чистое удовольствие. Забыть Милдред – все равно что вырваться из шума, рева, ослепляющей жары бойлерной и очутиться в тихом месте на чистом, свежем воздухе.

Ибо Милдред принадлежит промежуточному периоду, вот и все. Промежуточному периоду падения, когда он сознательно опускался, яростно вышвыривая из своего существа все благородное. Он наказывал себя, глуша спиртное, и точно так же женился на Милдред в буйном безумном желании осквернить свою душу женитьбой на сквернословящей портовой шлюхе. Сам этот брак был издевкой, причудливым эпизодом, как на маскараде. Брачная церемония, тот самый момент, когда он назвал кольцо на палец Милдред, вспоминались как живо расцвеченная карикатурная обложка журнальчика ужасов. Сцену обрамляет пылающий балдахин, вместо пола – горящие угли. Там были подружки невесты в облегающих ярко–красных атласных нарядах, с рогами. Невесту отдавало замуж тощее ухмыляющееся чудовище, которое тыкало в жениха огромной трехзубой вилкой. Жених улыбался и просил чудовище продолжать, испытывая большое удовольствие.

Дорога впереди за ветровым стеклом поворачивала, выплыл склон холма и заслонил Кэссиди вид на реку. Холм усыпали одуванчики и маргаритки. Это был прелестный холм, и тут, подняв глаза вверх по склону, он увидел огромный рекламный щит с обращенным ко всем призывом пить виски определенного сорта.

В восемь сорок, когда Кэссиди завершил последний рейс из Истона, небо потемнело, взошла полная яркая луна. Выходя из трамвайчика на углу Первой и Арч, он ощутил мягкость вечера, почуял бриз, освежающий и очищающий воздух от удушливой жары, и решил, что неплохо было бы прогуляться с До–рис в парке.

Он направился к ее дому, думая, как они замечательно пообедают вместе. Вполне возможно, она приготовила ему еще один превосходный обед, а если нет, он ее поведет в хороший ресторан, а потом они пойдут в парк Фэрмаунт, пройдутся вокруг фонтана рядом с музеем Парквей. Погуляют, а когда устанут, сядут на скамеечку, наслаждаясь вечерним ветерком.

Но сперва, до обеда, он нальет в ванну воды, влезет и хорошенько намылится. Ему безусловно нужна ванна. Тело под шоферской униформой спеклось от пота и грязи. Он с наслаждением предвкушал ванну, потом бритье, потом чистую рубашку…

И прищелкнул пальцами, вспомнив, что вся его одежда и вещи находятся в спальне квартиры на втором этаже. Стал гадать, там ли в данный момент Милдред. Объявил себе, что не имеет значения, там она или нет. Он вправе, черт побери, забрать свою одежду. Только, может, она опять начнет драться, а ему этого определенно не хочется. Он сжал губы. В ее интересах не затевать очередную бузу. Черт возьми, лучше ей с ним не связываться. Есть предел его терпению по отношению к этой дрянной шлюхе. По правде сказать, он и так уже чересчур много вытерпел на углу улицы нынче утром. Если вечером она снова начнет, ей придется ходить в бинтах. Ладно, пускай начнет. Пусть будет дома и поджидает его. Пускай только начнет.

Он пошел быстрее, не сознавая, что правда надеется застать ее там затевающей что–то. Вошел в многоквартирный дом, сжав кулаки. Пронесся по темной лестнице, распахнул дверь, ворвался в квартиру.

Гостиная пребывала все в том же разгромленном состоянии. Либо Милдред устроила еще одну вечеринку, либо пальцем не шевельнула, чтобы убрать хлам трехдневной давности. Кэссиди пинком отшвырнул стул, прошел в спальню, направился к шкафу. И сразу остановился, глядя на пепельницу.

Пепельница стояла на столике у кровати. Он посмотрел на окурок сигары, лежавший в пепельнице. Потом взглянул на скомканные простыни, на валявшуюся на полу подушку.

Ну? – спросил он себя. Ну и что? В чем дело? Об этом и думать не стоит. Разумеется, он ни капли не сердится. Нет, конечно. Чего злиться? При нынешнем положении дел она имеет полное право делать все, что заблагорассудится, черт побери. Если ей хочется пригласить сюда Хейни Кенрика и прыгнуть в постель с этой жирной грязной свиньей, все в порядке. Если хочет, пускай занимается этим с Хейни каждый вечер. Пускай Хейни ей дарит подарки, дает деньги, всю белиберду, за которую пожелает платить.

Кэссиди отвернулся от постели, пошел к шкафу, велев себе поторапливаться, собрать вещи и выметаться к чертям.

Он открыл дверцу шкафа. Тот был пуст. Он стоял и хлопал глазами. В шкафу должны были быть три костюма, несколько брюк и несколько пар обуви. На верхней полке должны были лежать, как минимум, дюжина рубашек, столько же трусов, носки, носовые платки.

Ничего этого не было. Просто пустой шкаф.

Потом он увидел клочок бумаги, прицепленный к вешалке. Сорвал бумажку, уставился на написанные от руки строчки, прочел сообщение вслух: «Если хочешь забрать одежду, ищи в реке».

Кэссиди скомкал бумажку в кулаке, высоко поднял руку, швырнул комок об пол. Прицелился в дверцу шкафа, ударил, пробил, полетели щепки.

Круто повернулся и увидел дверцу другого шкафа, где хранилась ее одежда. Мрачно ухмыльнулся, пошел через комнату, обещая себе замечательно позабавиться, разорвав в клочья голыми руками все платья до единого.

Рывком открыл дверцу, но и этот шкаф был пуст. Зиял пустотой, смахивая на ухмыляющуюся над Кэссиди физиономию. И тут он заметил другой клочок бумаги, тоже прицепленный к вешалке, схватил его, прочел свистящим шепотом. Там стояли всего три слова с ее излюбленным глаголом посередине.

Листок вылетел у него из рук. По какой–то безотчетной причине гнев улетучился, осталась какая–то непонятная грусть, в которой присутствовала доля жалости к себе. Он заметил про себя, что каким–нибудь дуракам это могло бы показаться забавным. Но не было ничего забавного в мужчине, потерявшем последнюю рубашку.

Он уставился в пол и медленно покачал головой. Что за дешевый трюк. Какой гнусный, дрянной и постыдный поступок. Господи Иисусе, если ей хочется его вернуть, можно ведь было попробовать как–нибудь по–другому, правда? По крайней мере, могла бы оставить ему хоть рубашку прикрыть спину, всего одну рубашку.